Владимир Лукьянович Разумневич
Часть первая
Стасик — весёлый человек
Глава I
Без друзей жить нельзя
Среди ночи Стасик, словно от толчка, вздрагивает, открывает глаза. В комнате темным-темно. За окном завывает ветер. Слышно, как хлопает, позвякивая, оторванный лист железа на крыше: тук-тук… тук-тук… тук-тук… Будто стучится кто или подаёт сигнал тревоги.
Всё, что произошло вчера вечером, когда его, выставив на позор всему интернату, назвали жуликом и никудышным человеком, представляется Стасику кошмарным сном.
Но это не сон. Так всё и было. Завтра его выгонят из интерната. И никогда больше он не вернётся сюда. Завуч Наталья Ивановна, выступая перед пионерами, грозно сказала: надо отправить его, Стасика Комова, на перевоспитание в другой интернат, так как здесь он давным-давно всем надоел и от него в коллективе происходят одни лишь беспорядки.
Стасик возится в постели. Ложится то на один, то на другой бок. Но заснуть не может. Не поверили ему. Отвернулись от него, словно он и в самом деле какой-нибудь злодей. А ведь он так мечтал совершить в жизни что-нибудь великое, чтобы сам директор интерната ахнул от изумления…
Впереди ждать нечего. Не поведёт он больше интернатских мальчишек в юнармейский поход, и подводную лодку из берёзовой коры достроят за него другие ребята. Раз Наталья Ивановна сказала — закон! Отправят его неизвестно куда. Не меняет она своих решений, не любит, когда ей возражают. И Стасика не любит. В прошлом году 8 Марта хотел он подарить Наталье Ивановне рисунок с изображением своей будущей подводной лодки. Она даже смотреть не пожелала. «Подаришь, — сказала, — когда двойку по арифметике исправишь». Отметку Стасик исправил на следующий же день, но рисунок дарить почему-то расхотелось.
Без Натальи Ивановны, конечно, прожить можно, а вот без друзей — никак! Они, наверно, будут жалеть Стасика, когда он уедет. Кого-то теперь изберут себе в командиры? Не Борьку же Титова! Толстый, а вот Стасика побороть не смог. Слабаков командирами не назначают. Где ему! Смешно смотреть, как Борька после уроков бежит, вдогонку за Томой Асеевой. Девчатник! Не нравятся Стасику такие люди. Он с другими дружит.
Вот они, его друзья, — спят рядом. Шевелит пухлыми губами и что-то бормочет себе под нос Колька Мерлин. Он такой длинный, что едва умещается в кровати. По соседству всхрапывает здоровяк Мирон. Руки его разбросаны в разные стороны, словно хотят обнять темноту. По-младенчески сладко спит, положив ладошки под голову, тихоня Петя Гусев — даже дыхания не слышно.
Стасик вспоминает, как они впервые познакомились. Когда всё это было? Ровно год назад, ещё в третьем классе. Из деревни в школу-интернат привёз его конюх дядя Митя.
Осторожно, боясь наследить, шагал тогда Стасик за конюхом по крашеным доскам коридора. Незнакомые мальчишки, пробегая мимо, с любопытством заглядывали ему в лицо.
— Новенького ведут!
— Что я — арестованный? — возмутился Стасик. — Никто меня не ведёт. Я сам иду.
Мальчишки придвинулись вплотную, стали разглядывать Стасика и делать разные замечания:
— У него бровей нет. Совсем выцвели…
— Валенки не на ту ногу обул…
— В дом вошёл, а шапку не снимает…
И только один заметил с уважением:
— Смотрите, какой длинный ноготь на мизинце!
Стасику стало неловко. Он надел варежку, а шапку снял. На мальчишек смотрел насторожённо. Интересно, что они за люди и как им здесь живётся? Но спрашивать тогда было некогда — спешили к директору.
Владимир Семёнович Октябрьский вначале показался Стасику человеком очень строгим. Большелобый, с густыми бровями, нависшими над синевой глаз, он зачем-то всё время прищуривался, слушая, что ему рассказывали про Стасика. Лицо его делалось при этом ещё строже.
А заговорил он совсем просто, не по-директорски:
— Ты, Стасик, за какую футбольную команду болеешь? Случаем, не за наши «Крылышки»?
Стасик даже растерялся.
— Я болею… — ответил Стасик с запинкой. — Только по радио болею… за «Крылья Советов»!
— Здорово! Выходит, вкусы наши сходятся. Одна беда — наши «Крылышки» стали частенько печалить болельщиков своим непостоянством: то из высшей лиги, а проще говоря, из класса «А» в класс «Б» перелетают, то обратно. Как птицы перелётные… Ты в каком классе учился, в «А» или «Б»?
— В третьем «Б».
— У нас в третьем «А» будешь учиться. Тебе, можно сказать, повезло. Сам знаешь — футболисты за высшую лигу, за класс «А», обеими руками цепляются. Да не каждому он даётся. И жить тебе предстоит с болельщиками родной команды. Пойдём, я тебя познакомлю…
Директор сам привёл Стасика в комнату, где стояли четыре койки, накрытые полосатыми одеялами, а на стенке висел портрет Маяковского.
— Располагайся, как дома. Вторая койка от окна — твоя. Покажется жёсткой, ещё один матрац попроси. Только боюсь, тогда ты все уроки проспишь… Знакомься пока с жильцами.
Помнится, первым протянул руку долговязый Колька. Стасика тогда больше всего удивило его лицо — оно всё время кривилось. Казалось, Колька вот-вот рассмеётся, но смеха почему-то не получалось.
— Меня зовут Колькой, — сообщил он, — по фамилии Мерлин.
— Мерин? Какая-то лошадиная фамилия.
— Не Мерин, а Мерлин.
Затем подошёл знакомиться самый бойкий человек в комнате — Мирон. Стасику тогда показалось, что человек этот весь состоит из шишек: голова бугристая, нос картошкой, щёки как две булки. Мирон так крепко пожал руку, что Стасик взвизгнул.
— Я ещё не так умею! — Довольный Мирон хлопнул Стасика по плечу, по спине и слегка ударил по затылку. — Если кто обижать будет, меня науськай.
— Науськивают только собак.
— Когда я дерусь, я как собака…
Позже всех приблизился к Стасику Петя — странный мальчик, с огромной круглой головой на тонкой шее. Непонятно, как такая шея удерживает такую голову. У Пети-головастика — так зовут его мальчишки — бледная лёгкая рука. Когда Стасик здоровался, то Петиной руки даже не почувствовал.
— Тебя, наверно, девчонки обижают? — посочувствовал он.
— Нет, девочки меня любят.
— Ну, тогда ещё хуже…
— Ты, Стаська, развесёлый человек! — засмеялся Мирон. — Мы с тобой здорово заживём!
— Как у Христа за пазухой, — уточнил Петя.
— Ты что, верующий?
— Не-е-ет, — испуганно произнёс Петя. — Я просто так сказал. Не думавши.
Вот с тех пор и живут они вчетвером в одной комнате. Одной дружной семьёй живут, всё у них общее: старая рогатка, три огромных, как штык, гвоздя, коробка цветных карандашей, гребешок, пенал, ошейник для собаки. Эти свои пожитки они хранят в одной тумбочке — бери кому что надо! С верными друзьями Стасик не так тосковал по прежней деревенской жизни, по ребятам, с которыми там учился. Думалось, конца не будет этой дружбе.
Да, были друзья… А завтра их уже не будет. Стасика увезут в другой интернат. Увезут от друзей, учительницы Валентины Григорьевны, от ласкового Бобика…
Стасик вновь вспоминает круг позора, и ему делается не по себе. Теперь вся собственная жизнь представляется ему безрадостной, сиротливой. Невезучий он в жизни. У других мальчишек есть папы и мамы, а к задире Борьке Титову каждый месяц приезжает бабушка из деревни, привозит румяные крендели и заставляет Борьку кутаться в шарф даже когда и не очень холодно. У Стасика же нет ни папы, ни мамы, ни бабушки. Совсем был бы один-одинёшенек, если бы не друзья.
Сколько раз пробовал Стасик вспомнить своих родителей — и не мог. Ему и двух лет не было, когда их не стало на свете. Случилось это во время страшного землетрясения. Взрослые, сильные люди погибли, а вот он, тогда ещё совсем крохотный, уцелел, и его отправили к бабушке в деревню. Потом и бабушка умерла в больнице.
В школе-интернате первое время не везло. В третьем классе девчонки дразнили его «Стрекозой», а потом Борька Титов прозвал «Головой на макушке». Тут, конечно, сам Стасик виноват. Однажды не сумел решить простейшую задачку на умножение. «Где только твоя голова!» — упрекнул его толстый Борька. А Стасик, не подумав, бухнул: «На макушке». Надо было сказать «на плечах» или, лучше, «на шее», а он сразу не сообразил. Вот в классе и стали смеяться: «Эх ты, голова на макушке!» И вообще, если призадуматься как следует, во всех бедах виноват Стасин характер. Завуч Наталья Ивановна назвала его характер ершистым. Но разве у ершей есть характер? Рыба как рыба, только колючая. А вот он, Стасик, весь состоит из своего необыкновенного характера, который почему-то не могут терпеть Наталья Ивановна и девчонки. И наверное, никакими силами не переделать его. Потому и отчаиваются люди: «Такой уж у него характер!»
Стасик вздыхает и поднимается с кровати. Осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить соседа Петю, пробирается к тумбочке. Что-то ищет в темноте. Находит. В руках у него рогатка, боевая, испытанная, видавшая виды рогатка, которой цены нет.
«Увидит Наталья Ивановна — отнимет, — предполагает Стасик. — А она мне и на новом месте пригодится».
Он суёт рогатку за пазуху, под майку, и снова лезет под одеяло. Но уснуть не может. Он затыкает уши пальцами — ему кажется, что это храп Мирона мешает успокоиться. Бесполезно. Тревожные мысли так и лезут в голову. Пытаясь отогнать, унять эти ненужные мысли, Стасик начинает считать до ста, потом до двухсот. Но и это не помогает. Перед глазами одна за другой встают картины минувшего дня, который принёс Стасику столько плохого и страшного, сколько не приносил ещё ни один день в жизни.
А ведь начинался-то он, этот злополучный день, очень даже хорошо. Так, как и должен начинаться всякий день рождения — с весёлого настроения, с физзарядки под музыку, с «заграничного» письма, которое направил он своей однокласснице Томе Асеевой и от которого, по сути дела, пошли потом главные неприятности…
Глава II
«Томе Асеевой лично — послание заграничное»
После завтрака Тома Асеева спешила из столовой в свою комнату. Белые валенки прыгали сразу через две ступеньки, а косички вздрагивали, как мышиные хвостики.
Следом за Томой вприпрыжку мчались её соседки по комнате — длинноногая, юркая Женя Окунева и толстушка Галя Агишина.
Собственно, бежать на верхний этаж нужно было одной Томе — она забыла в комнате портфель. Но подружки не могли оставить Тому одну. Куда Тома — туда и они. Как цыплята за клушкой. На бегу тараторили о разных пустяках. Наверное, всему интернату был слышен их звонкий щебет.
Стасик Комов крикнул им вдогонку:
— Вас бы на птичий базар! Сороки-болтушки!
— Сам не лучше, — обернувшись, Женя Окунева показала ему язык. — Минуты прожить не можешь без дурацких шуток. Настоящий попугай.
— Я — попугай, а ты, Окунева, не окунь, а тощая килька, — съязвил Стасик.
Но девочки уже не слышали — скрылись за поворотом лестницы.
Стасик презрительно скривил губы: «Ну и пусть!» Хотя, если честно говорить, ему очень хотелось позлить девчонок, дёрнуть за косу Томку Асееву. Смешные у неё косички — так бы и дёргал каждую перемену. А можно ещё к её спине бумажного чёртика приколоть. Вот смеху-то будет! Ничего, он ещё успеет отомстить Томе — будет знать, как смеяться над Стасиком! Подумаешь, если у неё в дневнике одни пятёрки, так можно командовать мальчишками направо и налево, как вздумается! Воображала! Суёт нос во все дела. Занималась бы лучше своими бантиками, а то ишь чего придумала: «Стасика Комова я обязуюсь взять на буксир по арифметике. Тогда он перестанет играть в войну, а будет учить уроки». Так прямо, в открытую, и сказала на пионерском сборе, когда Стасика за двойку отчитывали.
Что же получается: она, Тома, — пароход, а он — неповоротливая баржа, которой самой с места не сдвинуться? Дудки! Стасик никогда на поводу у девчонок не ходил и ходить не собирается! Не такой он человек! За собой в атаку может сколько угодно мальчишек увлечь — роту, полк, дивизию! А то и целую армию, если такой приказ поступит. Девчонок в армию он, конечно, не возьмёт. Тут нужны люди настоящие. Без визга и без бантиков.
Пока Стасик был занят своими думами, в Томиной комнате творился кавардак — девочки искали учебник географии. Рылись в книгах на этажерке, заглядывали под кровать и даже под подушку. Но и там учебника не оказалось. Как в воду канул.
— Вспомнила! — воскликнула наконец Тома. — Я же сама его в тумбочку положила. Вчера вечером. Вот дырявая память!
Тома выдвинула верхний ящик. Так и есть — учебник тут! Она выхватила его из тумбочки и неожиданно заметила под книжкой белый конверт:
— Смотрите, девочки, мне письмо!
На конверте печатными буквами было выписано: «Томе Асеевой лично — послание заграничное».
— Ой, как интересно!
Тома осторожно надорвала письмо и вынула оттуда… другой конверт, чуть поменьше. А на нём опять адрес: «Девочке с косичками — послание личное».
Тома сгорала от любопытства. Девочкам тоже было интересно. Они окружили подружку — что же в конверте?
Появился ещё один конверт со словами: «Прими привет от старых штиблет».
Эти слова Томе не понравились.
Адрес на последнем, самом крохотном конверте был ещё обиднее: «Томе, у которой не все в доме».
— Фу, глупость какая! Такой и пословицы-то нет…
Надув губы, Тома распечатала конверт. На тумбочку упала бумажка. Девочки возмутились: рисунок на листочке изображал фигу. Под ней — нахальное слово: «Получи!»
— Какой-то ненормальный… — Тома вдруг спохватилась. — А может, жулик? В тумбочке деньги. Целых три рубля. Брат прислал.
Она стала рыться в ящике. Выложила зеркальце, голубой бант, фотографию артиста — красавца по имени Бюль-Бюль, какую-то книжку в потрепанном переплёте. Денег нет.
— Он украл.
— Конечно, он. Кому же ещё! — поддакнула Женя Окунева. — И фигу нарисовал, чтобы поиздеваться.
Галя тоже возмутилась:
— Есть же бессовестные люди! Как только земля таких держит!
— Я бы всех жуликов на необитаемый остров отправила, — грозно предложила Женя. — Пусть крадут друг у друга!
Только где искать жулика — вот вопрос! Ведь своего обратного адреса он не оставил.
Дверь приоткрылась. Показалась взлохмаченная голова Стасика. Нос у него измазан компотом, губы расплывались в хитроватой улыбке.
— Наглотался — во как! — Стасик сел на стул и провёл пальцем по горлу. — Мне сегодня одиннадцать стукнуло! А именинникам, оказывается, двойную порцию дают. И коробку конфет в придачу. Понятно? Я готов каждый день ходить в именинниках.
— Вот удивил! — отозвалась Тома. — Тогда тебе каждый год будет исполняться триста шестьдесят пять лет.
— Здорово! Повезут в Москву на выставку. Будут показывать: «Перед вами самый долголетний в стране человек, который за один год прожил триста шестьдесят пять лет и не состарился!» Зрители рты пораскрывают от удивления.
— Выдумщик. Тебе бы книжки сочинять.
— И сочинил бы. Только вот писать лень.
— Расхвастался… «Писать лень»! — передразнила Стасика Женя Окунева. — Писатели пишут на бумаге, а ты — только на стенке в школе.
— Много понимаешь! Писатель должен уметь писать всюду. Маяковский писал даже на папиросной коробке.
— Ты так говоришь, будто знаешь! Он тебе коробку с папиросами подарил?
— Книги надо читать, тогда знать будешь, кому он коробку подарил. У вас только бантики на уме да финтифлюшки разные.
— Это ещё бабушка надвое сказала — у кого больше финтифлюшек в голове! — гордо встряхнула косичками Тома Асеева. — Мы, к твоему сведению, получше тебя учимся.
— Ишь, Василиса Премудрая! Пойду искать для тебя Иванушку-дурачка…
Стасик насмешливо фыркнул и поднялся со стула. Уходя из комнаты, он заметил на тумбочке распечатанный конверт и ухмыльнулся.
Когда дверь за ним захлопнулась, Галя Агишина таинственно спросила:
— Видели, девочки, как он на письмо смотрел?
— И вёл себя как-то странно, — подтвердила Женя Окунева.
— Это он написал «заграничное» послание! — теперь уже громко, с уверенностью произнесла Галя, и её зелёные, как у кошки, глаза стали круглыми. — У него такие мозги — всё могут!
— Выходит, и деньги он… — Женя сразу же замолкла под строгим, осуждающим взглядом Томы Асеевой.
— Нельзя, Женя, так… ни с того ни с сего… Как не стыдно!
— Но кто же тогда?