Леонид Жариков
Пионерам страны Советов — самым юным и тем, у кого виски давно побелели, — посвящает автор эту повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВОЛКИ
Глава первая
БРАТЬЯ БАРАБАНОВЫ
Мы дети тех, кто выступал
На бой с Центральной Радой,
Кто паровоз свой оставлял,
Идя на баррикады.
1
В голодном двадцатом году у братьев Барабановых умерла мать. Не прошло и трех дней, как привезли отца, зарубленного врангелевцами. Похоронили обоих на скорую руку: на могиле матери поставили деревянный крест, а отцу положили в изголовье глыбу шахтерского камня. Пусть знают люди, что лежит здесь рабочий, отдавший жизнь за великое дело Коммуны.
В землянке, что прилепилась к террикону заводской шахты, остались двое ребятишек: старшему, Ване, не было двенадцати; Илюше и того меньше — девять.
Несчастье нагрянуло так неожиданно, что дети оцепенели. Не зная, как жить дальше, они приходили на кладбище, пересаживали цветы на могилы, играли в камушки, все чего-то ждали. Илюша, изнуренный голодом, засыпал. А Ваня сидел молча и думал. Вот как нелепо устроена жизнь: были у них отец и мать, а теперь нету. И хоть кричи, хоть плачь, нет их больше на свете.
Привезли отца, накрытого красным флагом, и даже детям не показали. Правда, Ваня слышал, как соседи шептались, и понял. Врангелевцы захватили отца в плен. «Ты за что воюешь?» — спросили у него. «За Коммуну». — «Зачем она тебе?» — «Не мне, людям», — сказал отец. «А людям зачем?» — «Чтобы не было богатых и бедных». Враги засмеялись: «Ищи себе Коммуну на том свете» — и зарубили его, а живот разрезали и насыпали овса: ешь, коммунист!
Зачем убили отца, если он стоял за бедных? Отец отвозил в Москву уголь, добытый шахтерами. Ленин сказал: «Спасибо за уголек, только привези, если можно, хлебца голодным московским детям». — «Хорошо, привезу». Вернулся отец из Москвы и поехал с шахтерами добывать хлеб. Тут и захватили их врангелевцы…
Надо бы поехать к Ленину и сказать — пусть не ждет отца понапрасну, нет его на свете. А насчет Коммуны пусть Ленин не беспокоится: подрастут они с Илюшкой и начнут воевать за нее.
2
Солнце опустилось за кресты, когда братья возвратились в родную землянку. У двери на гвоздике висела рабочая тужурка отца, возле окна зияла железными ребрами кровать. Ваня постелил тужурку на пол, и они легли. В окошко глядела полная луна. Братья лежали молча, и всю ночь с пожелтевшей карточки на стене смотрела на них мама, одетая в свадебный наряд, с белыми восковыми цветами на голове…
Больше месяца прожили ребята в опустевшей землянке. Потом решили: надо ехать к Ленину.
На станции — столпотворение. Со всех сторон стекались туда беженцы. Черный барон Врангель угрожал Донбассу. Люди, которым удалось бежать из занятых белогвардейцами сел и городов, рассказывали о лютых зверствах врангелевцев. Они мстили рабочим и крестьянам за отобранные имения. Врангель закупил в Англии танки и сказал, что всех передавит — ни детей, ни женщин не пощадит, чтобы знали, как захватывать чужую собственность…
Сухая, раскаленная зноем земля жгла босые ноги, мучила жажда, а кругом лежала пыльная каменистая степь с заброшенными рудниками, давно не дымящими терриконами шахт.
Илюша исколол ноги о камни и не мог идти. Ваня посадил его на закорки и понес.
Так и пришли на станцию. Илюша держался за шею брата, а тот, шатаясь, доплелся до крайних строений, опустил на землю братишку, а сам пошел к людям раздобыть хлебца.
На станции беженцы лежали прямо на земле, под палящим солнцем, все вместе — больные, калеки, малые ребятишки. Каждому хотелось поскорее уехать отсюда, а поезда не ходили. Только воинские эшелоны мчались на юг: Красная Армия спешила дать бой врагу.
Оставшись один, Илюша увидел неподалеку жирного дядьку, который сидел верхом на клетчатом саквояже и ел дыню. Он не спеша отрезал ломтики и брал их в рот с кончика ножа. Хлеб он отщипывал в кармане по кусочку, чтобы никто не видел.
— Дяденька, дай поесть… — попросил Илюша.
Дядька продолжал жевать, не глядя на мальчика.
— Дай хоть кусочек.
— Кенаря на пузе станцуешь? — спросил толстяк.
— Станцую… Только не сейчас.
— Почему?
— Мы отца и мамку похоронили.
— Подумаешь… Вон люди повсюду как мухи дохнут.
— Дай, дяденька…
— Катись краковской! Расплодила вас Советская власть, пусть и кормит.
На станцию с шумом влетел запыленный товарный эшелон: вереница красных вагонов с лошадьми, орудиями, полевыми кухнями на площадках. Затихающая песня доносилась из открытых дверей:
…и, как один, умрем
В борьбе за это!..
На вагонах были наклеены карикатуры на белогвардейцев. Лозунг, написанный на куске красной материи, грозно трепетал на ветру:
«БАРОНЫ И ГЕНЕРАЛЫ ДОЛЖНЫ ПОГИБНУТЬ РАЗ И НАВСЕГДА!»
Завизжали тормоза, медленнее замелькали стальные спицы в колесах, и вагоны остановились. Красноармейцы спрыгивали на ходу, бежали за водой с флягами, котелками, с брезентовыми ведрами, звучали слова команды.
Ваня Барабанов увидел юного кавалериста в красных галифе, хромовых сапожках со шпорами. Невозможно было оторвать взгляда — такая красивая форма была на кавалеристе. На голове кубанка из серой смушки с золотым перекрестьем. А за плечами на узком ремешке серебряная труба. Солнце играло на ее гладкой поверхности, и труба сияла ослепительными бликами.
С чувством почтительного страха подошел Ваня к юному трубачу.
— Дядь… — сказал он и поперхнулся словом.
Кавалерист обернулся, и Ваня, к изумлению, узнал Леньку Устинова. Да, это был он, друг и приятель юзовской ребятни, гордость шахтерской окраины.
Ленька, в свою очередь, нахмурился, вспоминая, где видел мальчишку.
— Ты не с Юзовки?
— Ага…
— Барабанов?
— Я.
— Что ты здесь делаешь?
— К Ленину с Илюшкой едем.
— Зачем к Ленину?
— Батьку нашего врангелевцы зарубали.
— Знаю… Я его сам привез из Шатохинского.
— Нам говорили. Спасибо тебе, Леня…
— За что спасибо? Если бы я вам живого отца привез.
Помолчали. Слишком горькие были воспоминания для обоих.
— Одёжу тебе выдали или сам купил?
— По-всякому…
— А едешь куда? На войну?
— Буржуев добивать.
— Врангеля?
— Его, гада.
Они глядели друг на друга: один с сочувствием, другой с затаенной завистью — уж очень красивая одежда была на Леньке. С ума сойти можно! У царя не было таких штанов!
— Леня, а ваш паровоз к Ленину не поедет?
— Сейчас нет, сперва надо Врангеля добить…
Ленька увидел пробегавшего рябоватого красноармейца с шашкой и окликнул его:
— Сергей, что у тебя в котелке?
— Шрапнель.
— Давай сюда. Земляка встретил, надо покормить… Где твой братишка — Илюшка, кажется?
— Илюшка… Вон корки подбирает…
Все увидели Илюшу, который поднимал с земли брошенные спекулянтом объедки дыни, вытирал их о штаны и прятал в карман.
Кавалерист Сережка, по прозвищу Калуга, гневно поправил шашку и подошел к мальчишке:
— Ты зачем стоишь перед этим гадом и клянчишь? Дескать, подай милостыню, господин буржуй…
Илюша взглянул на брата, как бы ища у него защиты и спрашивая, что он сделал не так. А Сережка продолжал выговаривать:
— Ты обязан видеть, что этот недобитый шакал и живоглот радуется, что ты голоден, смеется над тобой. Ты кто есть? Сын рабочего класса! Где же твоя пролетарская гордость? А ну, выбрось корки!.. Так. Садись кашу есть.
Спекулянт оттащил в сторону вещи и проворчал:
— За грубые слова можно и командиру пожаловаться.
— А ты молчи, насекомая! — крикнул на него Сережка. — Шашка по тебе плачет, гад этакий, чтобы не заставлял дитё унижаться перед своим подлым богатством.
Калуга так распалился, что даже Ленька одобрил:
— Правильно, Сергей, подсыпь ему жару! А вы, пацаны, ешьте, а то поезд тронется…
Братья Барабановы пригоршнями выгребали кашу из котелка и жадно ели.
А Ленька смотрел на них с сочувствием и говорил:
— Ничего, хлопцы! Кончим барона, всемирная Коммуна начнется. Сережка правильно говорил — гордитесь своим пролетарским званием. Вы ведь шахтеры…
Илюша косился на Сережу — уж больно строг, так и хватается за шашку… Но Калуга не был строгим, его рябоватое лицо светилось добротой.
— Эх вы, пролетарии! — добродушно ворчал он, глядя, как ребята жадно едят кашу. — Правильно говорится в песне: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Вот и вы вставайте на бой с живоглотами! Коммунистами будьте!
У воинского эшелона началось оживление: красноармейцы садились по теплушкам. Ваня, торопясь, выгреб из котелка остатки каши.
Серые глаза Леньки Устинова стали серьезными, он о чем-то напряженно думал.
— Сергей, у тебя есть тетрадка?
— Зачем?
— Надо как-то помочь пацанам…
Ленька вырвал тетрадный лист, положил на спину товарища и огрызком карандаша стал выводить крупными буквами через весь лист:
ДОКУМЕНТ
Ленька размашисто подписался:
Рвутся снаряды,
Трещат пулеметы,
Но их не боятся
Красные роты!
3
Ребята развязали узел. В нем оказались старые брюки-галифе, подшитые на сиденье истертой кожей. В галифе был завернут кусок сахара и новенькая шапка-буденовка с малиновой звездой спереди.
Брюки достались Илюше. Они были так длинны, что пришлось подвязать под мышками веревкой, и все-таки они волочились по земле; тогда Ваня подвернул их, и стало хорошо. Ваня надел буденовку и превратился в кавалериста.
Братья любовались друг другом, щупали одежонку, не веря в счастье.
Они глядели вслед ушедшему поезду, но там лишь струилось над рельсами голубое марево зноя. Промелькнул буденновец Ленька, как в сказке, и вот опять вокзал, переполненный людьми, жара и жажда.
Нечего было и думать, чтобы оставаться здесь. Ваня свернул бережно вчетверо дорогой документ и спрятал его под матерчатую подкладку буденовки. Надо ехать к Ленину — и никаких разговоров!
Ночью пришел поезд. Люди кинулись к вагонам, давя друг друга, лезли в окна, карабкались на крыши.
Илюша и Ваня примостились на буфере и, крепко держась друг за друга, чтобы не свалиться под колеса, поехали. Они были уверены, что все поезда идут в Москву, к Ленину, — надо же сказать ему, что папку убили и не дождутся хлеба московские детишки…
Но получилось не так, как рассчитывали братья. Поезд остановился в Харькове, и сказали, что дальше не пойдет. Ваня пошел жаловаться в райком комсомола. Там он предъявил грозный Ленькин мандат. Секретарь прочитал, посмотрел на обороте и передал документ помощнику. Тот повертел бумагу в руках и вернул секретарю. Они переглянулись.
— Документ у тебя… фартовый, — сказал секретарь. — Да вот приюты перегружены, по три человека на койке спят…
Барабановы удивились и обиделись, зачем им какой-то приют, когда сам Ленин ожидает их…
Ночью они сели на другой поезд и очутились… в Полтаве. Так и закружило, завертело ребятишек вихрем жизни…
После долгих скитаний поздней осенью двадцатого года судьба забросила их в далекий и голодный Киев.
Бессарабка… Такого базара Илюша и Ваня никогда не видали — высоченное здание со стеклянной крышей.
На базаре Ваня вынул две деревянные ложки и, выбивая ими дробь на коленке, запел:
Настало время для русского народа,
С ним злую шутку устроила природа:
Все лето не был здесь ни дождь, ни гром, —
И по земле хоть покати шаром…
Тонким детским голосом Илюша привычно подхватил:
И люди мрут все с голодухи, точно мухи,
И вместо хлеба шамают макухи,
И поедают все, что им ни дай.
Ах, спасибо вам за урожай!
Трудно сказать, кого было больше на этом базаре: покупателей или нищих, всякого пропащего люда или жулья.
Никто ребятишкам не подавал. Первую ночь провели в мусорном ящике; накрылись содранными с тумб красочными афишами с изображением танцующих балерин, с тревожными приказами о мобилизации и заснули.
На другой день позади Думской площади нашли приют в доме под лестницей. Одна стена там почему-то была теплая. Братья натаскали туда всякого тряпья и стали тайком жить в укромном уголке.
С первым снегом Илюша простудился и заболел. Лежа на груде рванья, он глядел на Ваню затуманенным взором и молчал.
— Илюшка, ты не бойся, я тебя в больницу не отдам, — говорил Ваня, вглядываясь в побледневшее лицо брата и легонько тормоша его.
Ходили слухи, будто в больницах тифозных и холерных хоронят без разбору — живых и мертвых.
Не зная, как помочь братишке, Ваня старался развеселить его.
— Хочешь, сыграю на ложках, как бабка на базар шла? — И он стал выбивать так, точно кто-то ковылял, прихрамывая. — А это пацан убегает от милиционера, — объяснял Ваня и снова дробно щелкал ложками, и было похоже, как будто мальчишка улепетывает.
Но Илюша лежал с закрытыми глазами, а потом и вовсе начал бредить и метаться. Ваня отложил ложки и стал трясти брата:
— Илюшка, не помирай, слышишь? Давай песню споем, подтягивай за мной: «Сме-ло, това-рищи…» Пой, чего же ты! «В царство свободы дорогу грудью проложим се-бе-е…»
Ночь прошла в тревоге. На другой день Ваня пошел собирать на улицах окурки. Когда их набралась целая пригоршня, выпотрошил, набил щепочкой несколько гильз и продал прохожим. На вырученные деньги он купил стакан молока для Илюши. И так каждый день Ваня собирал затоптанные окурки, набивал папиросы и продавал. Он уже мог покупать для больного брата ряженку, а потом и житный бублик. А однажды вовсе удивил братишку — явился с новеньким красным бантом на груди.
— Кто тебе дал? — спросил Илюша.
Ваня, веселый и гордый, ответил не сразу. Пусть братишка помучается в догадках.
— Это революционный знак.
— От кого?
— От германских рабочих.
— За что тебе дали?
— Деньги пожертвовал в пользу бастующих германских рабочих.