— А обедать?
— Мы уже пообедали, обедай один.
И девочек точно ветром сдуло.
Машина грустно уселся за стол, он не любил обедать один.
А в школе уже все собрались. В большом зале уселись гости: управление завода, заводской комитет, делегаты от цехов, представители от городского Совета и от комсомола и человек сто из соседней школы.
Настя с Любою уселись в последнем ряду и стали ожидать начала. Всегда бойкая Люба сидела теперь смирненько, крепко уцепившись за руку Насти.
— Ох, боюсь я, Настя, — говорит она подруге.
— Чего боишься-то? — удивилась Настя.
— Ну как же?.. Вдруг наша школа провалится. Тогда беда, стыдно будет нам, ведь мы их вызвали.
— Да, это будет плохо.
На трибуну вошел Костя Плахин, первый оратор ФЗУ.
Все затихли, приготовились слушать отчет. Костя кашлянул раз, другой и начал:
— Мы не хвалюшки пустозвонные, мы фабзайчата, завтрашние рабочие. Завод наш соревнование проводит, все рабочие взялись показать друг другу, как работать должен каждый. Мы — ваши дети, смена ваша, от вас отстать не хотим: мы вызвали на соревнование соседнюю школу. Учеба — работа наша, товарищи, потому мы и решили подтянуться хорошенько, учиться как следует. Учебу, которую мы ведем на заводе под руководством инструкторов, рабочие знают, а кто не знает — на выставке наших работ увидит после заседания. Выставка — в классе второй группы. А вот о другой части нашей учебы, о том, чему мы учились вот тут, в стенах этой школы, я сейчас буду говорить…
И Костя начал перечислять достижения школы. Он подробно, обстоятельно докладывал собранию, как та или иная группа училась, как тот или иной ученик подравнивался, подтягивался.
— У нас один ученик есть, Вася Кулешов, последним по математике был. Он все время ленился, дурака валял, потому и не мог одолеть математики. Теперь он подтянулся, хорошо стал задания выполнять. У нас ученица есть — Синюкова Люба…
У Любы поплыл туман перед глазами.
— Она рисовать не умела и не хотела, больно непоседа она, — докладывает Костя. — А теперь она первая у нас по живописи, работу ее вы увидите на выставке…
У Насти сердце стучит радостно: значит, Любу она не подвела!
— Ты слышишь? — спрашивает она Любу.
— Слышу, — шепчет Люба.
— Ты рада?
— Чего ж мне радоваться? Ведь это ж ты рисовала.
— Да, но это я для тебя ведь, — говорит Настя.
— Мы говорим вам, товарищи, что и выйдя из этой школы, будем постоянно работать так же, как вот теперь учимся: с бодростью друг перед другом, друг с другом, — закончил Костя Плахин свой доклад.
Вслед за Костей поднялся инструктор Жуков, хороший мастер, но плохой говорун, двух слов толком не свяжет. Он занимался с фабзайчатами в шлифовальном цехе.
— У меня которые работают, то… то из этих самых, говорю я, из них толк выйдет: и ребята и девчата старательные, — сказал Жуков и сошел с трибуны.
Жукову хлопали, всех рассмешила его неуклюжая речь, и все знали, что хотя он и сказал немного, но большей похвалы трудно добиться у молчаливого инструктора.
За Жуковым поднялся на трибуну Слепнев, за Слепневым — Мухин, за Мухиным — Шилин. Все инструктора, у которых на фабрике фабзайчата учатся на станках работать. И все, как один, говорили, что ребята за последнее время подтянулись, работали хорошо. Потом директор речь сказал.
— Я рад, — говорит директор, — что молодежь у нас хорошая. Дятьковский Хрустальный первый в Союзе по выработке хрусталя, дятьковские мастера лучшими считаются. И вот теперь я вижу, что и молодежь наша работать будет не хуже стариков.
Когда кончились речи, перерыв объявили.
А после перерыва все пошли на выставку работы осматривать.
Во втором классе, у стен, на полках, выстроились стаканы, кувшины, графины, кружки, цветники, вазы, корзинки, сервизы, колпаки для ламп. Прессовые, граненые, расписные. И все это работы фабзайчат.
Класс второй группы меньше зала: теснота, давка поднялась.
— Товарищи, не сразу все, по очереди можно осмотреть, не спеша, — волнуется заведующий школой.
У полки с расписной посудой стоят мастера-живописцы, директор фабрики и учитель Василий Иванович. А поодаль чуть Прокоп Машина стоит и к разговору прислушивается.
Прокоп Машина пришел как раз в то время, когда Костя Плахин о Любе говорил. И теперь он смотрел на работу Любы, на вазу с надписью внизу:
Работа ученицы второй группы
Любы Синюковой.
— Ну, что вы скажете? — спрашивает директора Василий Иванович.
Директор долго молчит и думает. Он колеблется. Работа Нины Смирновой, кувшин расписной, тоже хороша: завод вдали, синий дым из труб, а впереди девушка-работница. Но вся беда — он видел это в одном журнале на картине известного художника. Зато работа Синюковой для него загадка. Как она могла додуматься нарисовать так эту простую березовую ветку, с золотыми осенними листочками? И просто и красиво. А самое главное — именно так нужно было вазу расписать, именно так. И такая роспись будет недорого стоить, а спрос на нее должен быть большой.
— По-моему, вот эту вазу я бы в выставочный отдел поставил. А девочку эту, Синюкову, надо теперь же к живописному отделению прикрепить. Она уже сейчас может хорошо работать, — сказал директор.
— Я тоже так думаю, — радостно согласился с ним Василий Иванович. — Талант, талант, больше ничего не скажешь.
Прокоп Машина даже крякнул от радости и кинулся искать Любу и Настю.
А Люба, заметив, что вазой все любуются, потащила Настю одеваться.
— Побудем еще, Люба, — говорит Настя.
— Нет, нет, уйдем, а то они меня позовут, и тогда я пропала, я не знаю, что и сказать им, — тащит Люба Настю.
Почти у самого дома Машина нагнал их. Он схватил Любу, поднял вверх и закричал:
— Коза моя!
А Люба отбивается и чуть не плачет.
— Брось, брось, говорю! — кричит она на отца сердито.
— Ну и Коза, ну и молодец! Ты слышала, Настя: она лучше всех рисует! А я и не знал! Ну и Коза!
— Ну, перестань же ты, Паровоз дурацкий, когда не знаешь ничего! — плачет Люба.
— Нет, я знаю, все знаю! — смеется Машина. — Я знаю, что моя дочурка лучше всех рисует, лучше даже Смирновой. Да! Я долго смотрел, слушал, что другие говорят. И все хвалили твою работу, Коза, все!
И тут только он вспомнил про Настю, подумал, что ей обидно, быть может. Он спохватился, опустил Любу наземь, Настю поднял.
— А ты, Настя, не тужи. Ты тоже хорошо рисуешь, особенно тот раз Стрекозу с Макаркою ловко нарисовала ты. И как знать, ежели бы и ты сейчас в фэзэу училась, то и твоя работа, пожалуй, тоже не хуже Любиной была.
— Я и не тужу, дядя Прокоп, — говорит Настя.
Весь вечер Машина радовался, прыгал, точно маленький. И никак понять не мог, чего Люба-то куксится, не радуется.
«Это она заважничала, гордиться начинает… Ну и пусть поважничает немножко, она это заслужила», — решил он.
XVI. Настин отец пришел
А назавтра утром две беды: первая для Насти, вторая — Любина.
Прокоп Машина только что встал, вышел на двор — Стрекозе и Макарке с курами корму дать — и вернулся домой. Девочки еще валялись в кровати и о чем-то разговор вели, как в дверь постучал кто-то.
«Ну! Кого ж это принесло в такую рань?» — думает Машина, идя дверь открыть.
— Кто тут?
— Я, — отвечает грубый голос за дверью.
— А кто ты? — спрашивает Машина.
— Человек.
— Что ж тебе нужно?
— Мне нужно… Прокоп Синюков тут живет, мастер который? Его еще Машиною зовут…
Машина открыл дверь. Перед ним стоял мужик в зипуне, в лаптях, борода черная с проседью.
— Вот я и есть Прокоп Синюков. Говори, зачем я тебе понадобился? — говорит Машина гостю.
Мужик помялся и робко начал:
— Так как прослыхали мы, слух такой был до нас, что девчонка моя, Настя, сбежавшая которая, при тебе находится, на завод работать поступила…
«Ах, вот ты кто! Настин отец», — догадался Машина и сказал:
— Иди в квартиру. У меня две девочки есть, а которая твоя, не знаю.
Мужик вошел в дом за Машиною.
— Эй, детвора, вставайте-ка скорее, к вам тут пришли! — кричит Машина девочкам.
Мужик сел осторожно на стул и молчит.
Настя и Люба вскочили проворно и начали одеваться. Люба быстро оделась, выглянула из-за двери.
— Какой-то дяденька сидит, — говорит она Насте. — Сидит и молчит.
— Ну, оделись? — спрашивает Машина.
— Да, — отвечает Настя, подбирая гребешком волосы.
— Выходи сюда!
Люба и Настя вышли. Настя как глянула, так и обмерла: узнала отца сразу.
— Ну, которая ж твоя девочка, а? — спрашивает Машина мужика.
Мужик смотрит долго, никак Настю узнать не может сразу, а потом говорит:
— Кажись, вот эта моя…
— А-а, кажись! Хорош же ты отец, ежели дочку сразу признать не можешь! А ведь это моя дочь, твоя вот эта, — указывает Машина на Любу.
Мужик задумался опять.
— Нет, моя будто вот та. Моя на ту больше схожа.
Машина вдруг схватил мужика за шиворот, девочки завизжали.
— А-а, твоя на ту схожа! Убью, разбойник, дух из тебя сейчас вышибу! Какое ты имел право ребенка изводить, что она убежала от тебя куда глаза глядят, а? — кричал Машина, тряся мужика за шиворот.
Люба кинулась к отцу, Настя схватила Машину за руку.
— Паровоз, не смей драться! — кричит Люба.
— Дядя Прокоп, миленький, не бей ты его! — заплакала Настя.
— Не буду, не буду, это я так… Ну, счастье твое, что ты под веселую руку мне попался, да и эти вот козы помешали. А то бы хорош ты был! Я тебе показал бы, как детей воспитывать! — ворчит Машина.
— Нельзя драться, Паровоз, понимаешь, нельзя! — говорит Люба, оттаскивая отца подальше от мужика.
— Иной раз без этого не обойдешься… Ну ладно, давайте самовар разводить. Ты, Коза, займись делом этим, чай пить будем. А ты, Настя, поздоровайся с отцом-то: отцом он тебе все же приходится, — сказал Машина и вышел на двор.
— Здравствуй, тять, — еле слышно говорит Настя отцу.
— Ладно, здравствуй… Злой, однако, этот хозяин-то твой, — отвечает мужик.
— Нет, он не злой, он хороший, — говорит Настя.
— Да, хорош! Чуть не задушил начисто…
Люба загремела на кухне самоваром. А сама смотрит на Настиного отца, вспоминает, что его Романом зовут, и удивляется, что он такой. Она думала, что у Насти совсем-совсем другой отец, на этого не похож.
— Ну, как дома? — спрашивает Настя отца.
— Дома все живы, — отвечает Роман.
— А что ж… с вас за овечек вычли? Которые пропали? — спрашивает Настя.
— За овечек-то? Нет, не вычли. Потому как ты сбежала, а все думали, что ты залилась, что ли, то и порешили не вычитать. Ну, и хорошо, что ты убежала. А то бы я тебя не хуже, как вот хозяин твой меня сейчас. Проучить я тебя хотел.
— Я не виновата, что овечек украли, — говорит Настя.
— А кто ж виноват? Я, что ли? — заворчал Роман сердито.
Прокоп Машина вошел со двора.
— Ну, Настя, поговорила с отцом?
— Поговорила, — тихо отвечает Настя.
— Рада небось, что отца увидела?
Настя молчит. Молчит и отец Насти.
— Как же, свой отец как-никак. А своему всегда рад, каков бы он ни был. Ну ладно. Теперь дайте нам с ним поговорить. Иди-ка, Настенька, Любе там около самоварчика помоги, а мы с твоим отцом потолкуем. По душам потолкуем.
Настя облегченно вздохнула и к Любе в кухню пошла.
— Так, — говорит Машина, набивая трубку.
Настин отец молчит.
— Тебя Романом звать, кажется? — спрашивает Машина.
— Звали Романом, иной раз Иванычем, — отвечает Настин отец.
— Ну, я церемонии эти не люблю. Я по имени называю людей, а отчество можно и мимо… Ты зачем же пришел-то?
— Как это — зачем? Раз мой ребенок у тебя, то…
— То что?
— То должен я его обратно взять. Девчонка-то она моя?
Машина пыхнул трубкой.
— Так как ты дурак, то разговаривать я с тобою долго не буду, — говорит Машина Роману. — Пойдет она с тобою — бери, а не пойдет — убирайся сам! Бить ты ее тут не станешь.
— Зачем бить?.. Бить нечего своего ребенка. Не пойдет — пусть тут живет, у тебя, а только… — замялся Роман.
— Ну, говори, говори, не стесняйся, — подбадривает Машина гостя.
— Только тогда пусть она мне представляет в месяц по десятке, что ль…
— Это за что ж она должна представлять тебе? Десятку-то эту?
— А как я отец ее, вот за что. Кормил же я ее махонькую али нет?
— Ага, вон оно что! Я сразу-таки почувствовал, что не дочь тебе нужна, а деньги. Так оно ведь и вышло. Ах ты разбойник, разбойник! Какой же ты отец, а? Ты знаешь, сколько твоя дочь зарабатывает, а? — спрашивает Машина Романа.
— Сколько бы ни зарабатывала, а мое отдай, мне десятку доставляй, — отвечает Роман спокойно.
Машина поднялся и тихо, точно кот за мышью, пошел к Роману, засучивая рукава. Роман заметался, но убежать некуда.
— Постой… подожди… Караул, ратуйте, опять бить хочет! — заорал Роман истошно.
Настя и Люба опрометью из кухни на крик. А Машина спокойно сидит и курит трубку.
— Готов самовар? — спрашивает Машина девочек.
— Что тут случилось? — спрашивает Люба.
— Ничего. Я вот курю, разговариваю.
— А чего он кричал?
— А уж это спросите его, — отвечает Машина.
— Он опять было бить меня хотел, — говорит Роман Любе.
— Врет он, — говорит Машина. — Он просто с ума спятил. Вы знаете, зачем он пришел? Хочет, чтобы Настя по десяти рублей ему в месяц присылала. Он, видите ли, отец. А она сама пока всего-то двадцать в месяц получает. Так вот половину отдай ему, так называемому отцу, за то, что он дочку из дома выжил.
— А ты и драться полез?
— Да нет же, Коза! Не знаешь ты меня, что ли? Стану я драться с дураком! Была мне нужда. Попугать — попугаю, а драться — нет.
— Эх, я тебя как-нибудь попугаю самого! И кулаков не пожалею, — говорит Люба.
«Дочка-то вся в отца пошла», — думает Роман.
— Давай-ка лучше чай пить, самовар уже готов, — сказала Люба.
— Садись и ты, папаша, — приглашает Машина Настиного отца, словно между ними ничего и не было.
Все уселись за стол.
Настя и Люба только по стакану выпили, зато Машина и Роман точно соревнование устраивали, друг перед другом так и дули. Пьют и молчат.
«Ну и мужик! Таких редко встретишь», — думает Машина.
«А Прокоп этот здоровый, как погляжу я. Чай пьет здорово и драться любит», — думает Роман.
— Ну так как же, Настя, будешь отцу по десятке в месяц посылать? — спрашивает Машина Настю, осушив самовар.
— Дядя Прокоп, ты ж знаешь, что у меня нет денег. Я еще вам сколько-сколько должна, — говорит Настя.
— Так ты ему так вот и скажи.
— А что я буду говорить? Он и так слышит.
Тогда Машина полез в карман, достал из кошелька пятерку и, подавая Роману, сказал:
— Вот тебе, Роман, да еще Иваныч, напоследок. Это я тебе даю из своих, из последнего, чтоб ты ноги больше не бил зря, не ходил. Иди-ка ты домой, мил человек, и больше не приходи сюда. Дочь твоя, ежели вздумает, пришлет тебе денег, когда побольше зарабатывать станет, а пока ей еще самой маловато. Понял ты мои слова или нет?
— Понял, чего тут не понять, — проворчал Роман.
Роман взял пятерку, бережно спрятал в карман штанов и начал собираться домой.
— Ну ладно, спасибо и на этом, — буркнул он уже в дверях.
И, не попрощавшись даже с Настей, хлопнул дверью и ушел.
Стрекоза долго на него лаяла.
— Да, ну и люди бывают на свете! Как ты только жила с таким отцом? — говорит Машина Насте, когда они остались одни.
— Зато вот и бежать мне пришлось, — вздохнула Настя.
— Ну ладно, ладно! Не грусти и не вздыхай. Думается мне, что он больше теперь не заглянет сюда.
— Я очень рада, что он ушел, — говорит Люба Насте, собираясь в школу. — Ты, Настенька, не скучай, я скоро-скоро приду.