— Ты что-то очень рано сегодня, Коза?
— Мне нужно пораньше, Паровоз. Сегодня у нас общее собрание.
И Люба, поцеловав Машину и Настю, выбежала на улицу. Но и часа не прошло, как Люба домой вернулась. И прямо в кровать, вся в слезах. Машины дома не было — в магазин ушел.
— Что, Люба, что? — испугалась Настя.
— Меня… меня в живописное отделение работать посылают!
Когда Машина вернулся домой с покупками из магазина, то и Настя плакала вместе с Любой.
— Это что такое? — опешил он.
А Люба с Настею в ответ только всхлипывают.
— В чем вопрос состоит, спрашиваю я? — кричит Прокоп уже сердито. Он очень не любит, когда люди плачут.
— Это я, я виновата, дядя Прокоп, — плачет Настя.
— В чем ты виновата? В чем дело-то?
— Любу посылают в живописное работать.
— Ну и что ж такое? Я вчера сам слышал, как директор о том с учителем говорил. Чего же реветь-то? Радоваться нужно, а не плакать.
— А я не пойду! Я не хочу в живописное отделение! Я в шлифовальном цеху хочу работать! — плачет Люба.
— Ну, ну, ну! Вот уж этих капризов не понимаю я. В шлифовальном цеху каждый может работать, а в живописном нужно способность иметь особую. Директор так и сказал: чтобы тебя немедленно туда прикомандировали, потому как у тебя талант к этому.
— А я не пойду!
— Да почему? — развел руками Машина.
— А потому что я рисовать не умею, вот почему!
— Что ты не хочешь — это дело другое. Я знаю, какая ты капризная, сам виноват, избаловал тебя. А что ты не умеешь рисовать, то это ты врешь.
— Нет, не вру. Спроси-ка Настю.
— И спрашивать нечего, когда ваза твоя…
— Да не моя это ваза, а Настина, Паровоз ты этакий! — кричит Люба.
Машина вытаращил глаза.
— Настина?.. Постой, постой… Это как же так? Почему Настина, а не твоя?
— А потому что она эту вазу за меня расписывала, а я тут совсем ни при чем. Я рисую так же, как курица лапой царапает.
— Настина?
— Да, Настина. Это ты такой глупый, не мог догадаться, что я рисовать никогда не сумею хорошо. И вот теперь что мне делать? Как я скажу Василию Ивановичу или заведующему? Меня из школы выгонят теперь, это я точно знаю.
— И все я, все я! Если бы меня не было, то у Любы ничего такого и не случилось бы, — рыдает Настя.
— Так это Настина работа, Настя вазу так разделала? — говорит Машина раздумчиво. — Да, хорошенькое дельце вы учинили, нечего сказать.
Машина терпеть не мог обманщиков, а тут на тебе! У него под крышей жулики завелись. Вот уж не ожидал он такого от любимиц своих.
«Скверно, очень скверно это!» — злился он в мыслях.
А самое главное — отругать как следует он не мог их сейчас, чтоб на душе у него полегчало. Как их сейчас ругать, когда они и так ревмя ревут? Нашкодили, а теперь вот и разливаются рекой.
«Ах и глупые же еще они, ах и глупые!» — думал Машина, глядя на плачущих подружек.
XVII. Машина выручает подруг из беды
Настя и Люба чуть не весь день плакали. Надо же в один день двум напастям таким быть! Ну, от отца Машина Настю быстро избавил, а вот кто теперь Любу спасет от живописного? Нет, лететь теперь ей из школы, позор ей теперь перед подружками! И Насте теперь весь век мучиться, что она так подвела любимую и единственную подружку свою!
А Машина весь день ходил мрачный, на работу ушел угрюмый.
Даже ночью ему не спалось, он все ворочался, вздыхал.
Неприятно ему было, что дочь его так нехорошо сделала.
«Вот до чего лень-матушка доводит! Ежели бы она сама рисовала, то ничего бы и не было. А теперь вот и Насте горе, а она не виновата. Настя ведь хотела помочь ей, она и не думала, что случится беда такая», — мучился Машина.
Утром чай пили молча. Люба не смеялась, как всегда звонко, Настя не улыбалась, Машина не шутил. Он сопел, курил трубку, на Любу с Настей даже и не смотрел.
— Ну одевайся-ка да идем со мной, — говорит он Насте, не глядя на нее, когда отпили чай.
— Куда, дядя Прокоп? — испугалась Настя.
— Там узнаешь куда, идем-ка, — бубнит Машина.
— Куда ты ее тащишь? — вступилась за Настю Люба.
— Не твое дело! Заступница нашлась!.. Ты лучше рисовала бы сама, а не ее заставляла, — проворчал Машина на Любу.
Настя оделась и вышла вслед за Машиною из дома.
Настя знала, что дядя Прокоп добрый, в обиду ее не даст, но куда он ее тащит? Кажется, в школу они идут. А что он там говорить будет? И Настя, еле жива, плелась за Машиною.
Заведующий ФЗУ сидел в канцелярии школы и разговаривал с учителями, когда Машина с Настею вошли к нему. И учитель рисования Василий Иванович тут же находился.
— Здравствуйте, — пробубнил Машина.
— А-а, Синюков! — обрадовался Василий Иванович, — Вот кстати-то! Мы сейчас как раз говорили о вашей дочери. Какой у ней талант, какие способности! Поверьте мне, я первую ученицу по своему предмету встречаю такую. И вот теперь перед нею две дороги: на завод, в живописное отделение, или же дальше поехать учиться — в Москву, в Институт прикладного искусства. Конечно, на заводе она сразу станет зарабатывать, но если бы она годика четыре в институте поучилась, то она настоящим художником стала бы. Как вы сами думаете?
— Никуда она не поедет и не пойдет, кроме цеха шлифовального, — отвечает Машина угрюмо.
— Что вы? Такие у ней способности, — изумился Василий Иванович.
— Нет, нет, так нельзя, — заволновался и заведующий. — В конце концов, весь завод наш заинтересован, чтобы молодежь наша росла, училась. Я имею в виду ту часть, у которых способности к учебе обнаружены, талант есть.
— Да нет у ней никаких талантов и способностей к тому, куда вы ее посылаете, — говорил Машина.
— То есть как это нет? А ее работы последние? А ваза?
— Это не она работала, не она вазу расписывала.
— Как — не она? А кто же?
— Вот эта девчонка, Настя, — потянул Машина за руку Настю.
Заведующий поправил пенсне, Василий Иванович опустился на стул точно подкошенный.
— Так это не ваша дочь вазу расписала? — переспросил заведующий.
— Говорю же я вам, что Настя, — сердито мычит Машина.
— А кто эта девочка? Откуда она взялась вдруг? — спрашивает Василий Иванович.
— Это тоже, можно считать, моя дочь, вторая, только не родная, а приемная. Она сейчас работает на заводе, у меня в бригаде, относчицей посуды. Очень хорошая девочка, имейте это в виду, — отвечает Машина Василию Ивановичу.
— Но все это очень нехорошо, — сказал заведующий. — Я прямо не знаю, что теперь делать. Вашу дочь придется исключить из школы за такой проступок: так делать нельзя ученику фабзауча.
Машина нахмурился, точно туча, подошел ближе к столу.
— Так делать нельзя, но так делают дети иной раз! — говорит Машина. — Моя дочь виновата, но ей зато сейчас и мучиться приходится, она ревет как корова.
— Да, но что мы тут поделать можем? Как я отвечу директору? Ведь он посылает Любу в живописное отделение, она там работать должна. А она рисовать, оказывается, не умеет. Ведь это же скандал для школы.
— Никакого скандала тут нет. Посылайте вот эту, Настю, туда. А Любу оставьте пока в школе, а потом она будет работать в шлифовальном цеху. Вот и все, — сказал Машина.
— А как на это посмотрит директор? Ведь это от него теперь зависит, кого куда принять.
— А с директором я сам говорить буду.
Заведующий пожал плечами.
— Хорошо, улаживайте вопрос сами. А вашей дочери мы все-таки выговор вынесем.
— Катайте, она это заслужила, — согласился Машина, выходя с Настей из канцелярии школы.
Директора в кабинете не было, он ушел на завод. Машина с Настей пошли на поиски. В гелиоширном цехе Машина нашел директора. Директор осматривал новый станок, изобретенный рабочим Грачевым. Машина некстати пришел.
— После, после придешь! Видишь, занят я! — закричал директор на Машину.
— И хорошо, что занят. А я тебя не задержу, мне одно твое слово только и нужно, — говорит Машина.
Директор сердито крякнул, видит — от Машины не отстать.
— Ладно, говори скорей.
— Девчонку вот эту, Настю-то, нужно в живописное послать вместо моей.
— Вот те раз! Это почему?
— А потому, что вазу ту, которой вы с учителем на выставке любовались, вот эта расписывала, Настя, а не та, которая в фэзэу учится. Эта хорошо рисует, а не та. Понятно?
Директор взглянул на дрожавшую Настю, на Машину, хотел было возразить Машине что-то, а потом, чтобы поскорей от него отделаться, махнул рукою и сказал:
— Ладно, будь по-твоему, отвяжись только! Но только ежели она плохо владеет кистью, обратно отчислим.
— А это ясное дело. Но только, думается мне, такого не должно случиться, — ответил ему Машина.
А Настя слушала и диву давалась. И как это так получается, что дядя Прокоп умеет все улаживать и почему его все слушают и уважают? И почему он никого не боится?
«Наверно, это потому, что у него вид такой суровый. И потому, наверно, еще, что он добрый и работает хорошо», — решила она.
XVIII. Настя работает в живописном отделении
А назавтра Настя пошла работать уже в шлифовальный цех, в живописное отделение. Ее прикрепили к мастеру Карлу Тунбергу. Этот Тунберг родом был из Богемии, он приехал сюда еще маленьким с родителями, тоже живописцами по стеклу. Приехали они на время, по контракту с бывшим хозяином завода генералом Мальцевым, да так и остались тут на всю жизнь. Тунберг уже стар, но все еще работает. И он немножко чудаковатый: всю жизнь среди русских прожил, а говорить хорошо по-русски так и не научился. И он очень строг, сам хорошо работает и от других хорошей работы требует.
Тунберг из приказа директора завода уже знал о переводе Насти из гутенского цеха, встретил ее важно.
— Ты тот самый девочка, который хрусталь вазу рисоваль? — спросил Настю Тунберг. — Который ваза я на выставка видаль в школь?
— Да, — шепчет Настя.
Тунберг пытливо посмотрел на Настю, точно не верилось ему, что она рисовать умеет.
— Садись вот на стуль этот, — сказал Тунберг. — И вот твой кисточка, вот твой краска. Будешь рисовать этой стакан, с этой форма.
И Настя начала расписывать чайные стаканы незатейливым рисунком. Тунберг зорко смотрел за нею, разрисовывая коз на хрустальном кувшине.
Рисунок на чайных стаканах очень простой. Настя быстро научилась работать, стаканы так и становились рядышком, разрисованные. Ей только почему-то страшно было, что Тунберг так зорко и строго смотрит на нее.
«Наверно, я не так рисую», — думает она.
Но, взглянув на других помощников Тунберга, двух взрослых девушек и одного пожилого рабочего, она увидела, что и они так же рисуют. Но Тунберг за ними почему-то не следит.
«Хоть бы он сказал что-нибудь», — с тоской думает Настя.
А угрюмый Тунберг молчит и молчит, рисует и рисует и знай поглядывает на работу Настину.
Он молчал весь день, все время, пока Настя расписывала сорок стаканов своих.
— Ну как? — спрашивает Люба Настю, когда она домой пришла с работы.
— Ох, Любочка, милая, и сама не знаю. Будто бы ничего, хорошо получалось у меня, но он молчит, — отвечает Настя.
— Кто молчит?
— Да Тунберг. Кто же еще?
— А что ему говорить-то? — вмешался Машина в разговор.
— Как — что? Мог бы сказать ей, что она работает так, как нужно, — говорит Люба.
— А зачем ему говорить ей это? Ежели человек работает как следует, то говорить тут нечего. Вот ежели бы она плохо работала, тогда он сказал бы не только ей, а даже директору. «Этот девочка работать нехорошо умеет, — сказал бы он директору. — Она требовать назад нужно».
Машина так хорошо представил Тунберга, что Настя и Люба засмеялись.
Но на следующий день Тунберг заговорил.
Как только Настя вошла в живописное отделение и робко взяла кисточку, потянулась было к стаканам, он остановил ее.
— Ты не будешь рисовать стакан, — сказал он ей.
У Насти застучало сердце, задрожали руки.
«Я так и знала. Недаром он молчал вчера», — думает она.
Тунберг повернулся к своему столу и, взяв кувшин из матового хрусталя, сказал:
— Ты будешь рисовать вот этот кувшин. Сиди за мой стол.
«Ах вот что!» — обрадовалась было Настя и тут же испугалась снова: ведь кувшин труднее расписывать, ну как она не справится?
Подруги ее по работе покосились на нее. Им немножко досадно, что Тунберг так скоро дал Насте такую работу. Они давно уже работают, а все еще стаканы расписывают. А этой, вишь, сразу дают то, что делают только настоящие мастера.
— Вот тебе новый краска, вот тебе новый кисточка. И вот такой шаблон, клади его сначала на кувшин. Рисовать вот такой картинка, — говорит Тунберг, ставя перед ней кувшин, который он сам перед этим разрисовывал.
На кувшине нарисованы были завод и деревня, рабочий и крестьянин, крепко державшиеся за руки.
«Как будто не очень трудно», — думает Настя, а у самой дрожат руки.
Она подвинула свой стул к столу Тунберга и дрожащей рукой начала расписывать.
— Ты не волнуйся, ты не торопись, — говорит ей Тунберг, — Сначала фон, вот этот краска, потом фабрик и деревня. А фигура потом уже писать будешь.
Настя так и делает.
Тунберг опять зорко посматривает на нее, поправляет, если она не так что делает.
— Ну как сегодня? — спрашивает Люба Настю вечером.
— Сегодня кувшин дал разрисовывать, — отвечает Настя.
— Вот видишь! А что я говорил? — вмешался опять Машина. — Ежели на второй день он кувшин поручил тебе, то это, брат Настя, большое дело. Он, значит, считает тебя хорошей работницей.
— Ну конечно же, Паровоз ты этакий! — кричит Люба и пляшет по комнате от радости.
XIX. Василий Иванович ругается с Карлом Тунбергом
А на третий день, часов в десять утра, к Машине на дом пожаловал сам учитель рисования Василий Иванович. Люба, завидев его, тотчас же спряталась, думая, что он пришел за нею.
— Все равно не спрячешься, лентяйка ты этакая! — кричит Василий Иванович, — Только я не к тебе пришел, ты мне теперь не очень-то нужна. Мне с Настей поговорить необходимо.
— Ее нет, Василий Иванович. Она ушла уже на работу.
— Ну, тогда и я на работу к ней загляну.
И Василий Иванович пошел на завод. Он взял пропуск в конторе и прошел прямо в живописное отделение.
— Здравствуйте, — говорит он Тунбергу.
— Мой почтенье, — отвечает Тунберг. — Что скажете нам хорошее?
— Пришел посмотреть, как вы работаете.
— Смотрите, но мешать нельзя.
— Я мешать не буду.
Василий Иванович уселся на стульчик и начал смотреть, как Настя управляется с кувшином.
— Как работает Настя у вас? Хорошо? — спрашивает Василий Иванович осторожно.
— А почему она плохо работать будет? Работать должен хорошо все. У нас все хорошо работать.
— Да, это, конечно, верно. Но я вот что хочу вам сказать… У девочки очень хорошие способности к живописи, и мы решили на заседании школьного совета принять ее в исключительном, так сказать, порядке в школу фэзэу.
— Что вы сказаль? — встрепенулся Тунберг и бросил рисовать.
— Я говорю, мы берем Настю в школу фэзэу, где она должна учиться, — отвечает Василий Иванович.
— Вы этот девочка не получите. Она мой, работать будет за мой стол!
— Я понимаю. Она и будет работать у вас, часа два-три в день. Но остальное время она должна учиться, ей необходимо учиться.
— Она будет учиться за мой стол, у меня, Карл Тунберг!
Василий Иванович криво улыбнулся. Тунберг его начинает злить.
— Поймите, что у вас она многому не научится. Вы — хороший мастер, но у вас узкая специальность. А ей же нужно много знать, — говорит он спокойно, но ядовито.