— Пып!
И рука девочки прилипла к волосам брата, рука мальчика — к плечу сестры.
— Что с вами, дзти мои? — заплакала мать, обнимая сына и дочку,— Почему такая бода с вами случилась? Лучше бы зтот мальчишка прилип к своей палке-мутовке.
— Пып! — тихонько прошептал Рысту, и каанша прилипла к своим детям.
— Что случилось? Почему все плачут, а ты один смеёшься, непокорный Рысту? — рассердился каан.—Отвечай, что с моими детьми? Нэ ответишь — голову твою отрублю, сердце твоё проколю!
— Пып!
И каан остался стоять рядом со своей женой: в одной руке пика, в другой нож.
А малыш Рысту бросил палку-мутовку, толкнул ногой большой чан, срезал сухой стебелёк, дунул в него и запел.
Слушая эту песенку, каан дрожал, как мышь, каанша стонала, как большая лягушка, дети тихо плакали.
Пожалел их малыш, правую руку вверх поднял, его круглое лицо заалело.
— Тап-тажлан! — крикнул он.
Каан, каанша, Кез-кичинек, Кара-чач — все четверо в ладоши захлопали, ногами затопали, приплясывая, из аила выскочили.
А счастливый Рысту шагнул через золотой порог, на золотой ханский помост взошёл.
Один раз поскользнулся, в другой кувыркнулся, рассердился на самого себя, самому себе «Пып!» сказал и тут же к золотому помосту прилип.
Посидел-посидел, кругом поглядел — белый чистый войлок ханского шатра туго натянут на прочные жерди.
Небо только через дымоходное отверстие увидеть можно — маленький синий клочок, величиной с ладонь.
Душно стало счастливоьгу Рысту в белом ханском шатре на золотом помосте.
— Тап-тажлан!
Помост подпрыгнул, малыш к дымоходному отверстию подскочил, наружу выскочил, на землю упал, встал и побежал к молочному озеру, к синей горе. Из озера молока ладонью зачерпнул, напился. На синей горе шалаш себе поставил.
В том шалаше малыш Рысту и поныне живёт. Поёт свои счастливые песни, играет на стеблях цветов, будто на свирели, паутинные нити пальцами перебирает, и паутинки в ответ тихим звоном звенят.
Эти песни, посвист, звон каждый может услышать, кто
к тому месту, к той черте, где дойдёт.
небо с землёй сливается, подойдёт.
КРАСНАЯ ЛИСА И СЫГЫРГАН-СЕНОСТАВЕЦ*
На каменной россыпи у светлого ручья, в щели меж двух валунов, жил маленький сыгыргаы-сеноставец.
Вместе со своими соседями-сыгырганами он резал зубами траву, сушил её на камнях и ставил в стога.
А повыше стойбища сеноставцев жила горная красная лиса.
Вот однажды в пасмурный день вышла она на охоту. Услыхал сыгырган-малыш осторожные лисьи шаги, почуял запах, головой повертел да как крикнет:
— Сыйт! Сыйт! Лиса идёт!
Сеноставцы юркнули в щели и норы, осталась на каменной россыпи лишь сухая трава.
Понюхала лиса стожок, другой и чуть не заплакала:
— Ещё ни одна лиса сеном не кормилась, неужто я буду первая?
Выдернула клок, пожевала, а проглотить не может, только язык оцарапала да в горле запершило.
«А всё из-за этого пищухи, из-за этого крикуна,— рассердилась лиса.— Погоди-погоди! Съем я тебя и всю семью твою».
Подошла к щели меж двух валунов и заверещала ласково:
— Ияу-у, какой старательный хозяин здесь живёт, как ровно он траву нарезал, как хорошо просушил её, как ловко стога сметал! На всей россыпи не найдёшь стогов лучше, даже человек мог бы у этого сеноставца поучиться. Вот было бы счастье на такого умницу хотя бы одним глазком взглянуть!
Слыша эти похвалы, сыгырган в своей норе спокойно лежать не может, он с боку на бок ворочается, вздыхает даже.
А лиса ещё умильней тявкает:
— Неужто я никогда этого расторопного молодца не увижу? Ах, как приятно было бы с ним побеседовать…
Не вытерпел сыгырган, высунул мордочку из норки.
— И-и-и,— улыбнулась лиса,— как он с лица-то хорош! Взглянуть бы и на спинку. Говорят, со спины он ещё краше.
Сыгырган спрятал голову, выставил спинку.
Тут лиса и схватила его! Сыгырган даже крикнуть не уснел.
Бежит лиса к себе в горы, своих деток сеноставцем угостить спешит. Крепко сеноставец зубами лисьими прижат.
Плачет, бедняга, приговаривает:
— Ох, несчастный мой отец, бедная мать…
Услыхала сорока этот громкий плач, распахнула она свою чёрную шубу с белой оторочкой, полетела следом за лисой и застрекотала:
— Сам-сам ты, сыгырган, лисе в зубы полез. О чём-чём-чём же ты теперь плачешь?
— Как мне не плакать, слёз не лить? Отец и мать меня все-
гда просили, уговаривали: «Не оставляй нас, сынок. Куда бы ты ни вздумал поехать, бери и нас». И вот видишь, сорока, случилось так, что сам я в горы еду, а родителей дома оставил. Никогда мне этого отец с матерью не простят. Всю жизнь они на меня будут в обиде.
Остановилась лиса и, не выпуская сеноставца, пробормотала:
— Я могу и штаржков твоих вжять. Где они?
— Тут близёхонько, вон в тех камушках.
— Пожови их шкорей! — сказала лиса и разжала зубы.
— Сыйт! Сыйт! — крикнул сеноставец и юркнул в щель между камней.
Спохватилась лиса, успела поймать сыгыргана за хвост. Цепко держит, не отпускает.
Однако и сеноставец крепко засел в щели, не вылезает.
Тянула его лиса за хвост, тянула, никак не вытянет. Рванула изо всех сил, да вдруг как перекувырнётся! Затылком о камни стукнулась, еле-еле на ноги встала — в зубах у неё только сыгырганов хвостик.
С того дня у лисы морда вытянулась, а сеноставец остался без хвоста.
сто УМОВ*
Как стало тепло, прилетел журавль на Алтай, опустился на родное болото и пошёл плясать. Ногами перебирает, крыльями хлопает.
Бежала мимо голодная лиса. Позавидовала она журавлиной радости, заверещала;
— Смотрю и глазам своим не верю — журавль пляшет! А ведь у него, бедняги, всего две ноги!
Остановился журавль, глянул на лису, а у той — одна, две, три, четыре лапы! Журавль даже клюв разинул.
— Ой! — крикнула лиса.— Ой, в таком длинном клюве ни одного-то зуба нет!..
А сама во весь рот улыбается, свои зубы кажет.
Закрыл 1{люв журавль, голову повесил.
Тут лиса ещё громче засмеялась:
— Ха-ха! Куда он свои уши спрятал? На голове ушей не видно. Эй, журавль, а в голове у тебя что?
— Я сюда из-за моря дорогу нашёл,— чуть не плачет журавль,— есть, значит, у меня в голове хоть какой-то ум…
— Ох и несчастливый ты, журавль,— говорит лиса,— две ноги да один ум. Ты на меня погляди: четыре ноги, два уха, полон рот зубов, сто умов и замечательный хвост!
С горя журавль ещё длиннее вытянул длинную шею и увидал вдали человека с луком на плече, с колчаном стрел у пояса:
— Лиса, почтенная лиса, у вас четыре ноги, два уха и замечательный хвост, у вас полон рот зубов, у вас сто умов… Смотрите — охотник идёт! Как нам спастись?
— Мои сто умов мне всегда сто советов дадут, а ты сам своим умишком пошевели.
Сказала и юркн5’ла в барсучью пору.
Журавль подумал: «У неё сто умов!» — и туда же, за ной.
Никогда охотник такого не видывал, чтобы журавль за лисой гнался. Сунул охотник руку в нору, схватил журавля за длинные ноги и вытащил его на свет. Крылья у журавля обвисли, глаза как стеклянные, даже сердце не бьётся.
«Задохся, верно, в норе»,— подумал охотник и швырнул журавля на кочку. Снова сунул руку в нору — лису вытащил.
Лиса ушами трясла, зубами кусалась, всеми четырьмя лапами царапалась, а всё же попала в охотничью суму.
«Пожалуй, и журавля прихвачу»,— решил охотник.
Обернулся, глянул на кочку, а журавля-то и нет! Высоко к небе летит он, и стрелой не достанешь.
Так попалась лиса, у которой было сто умов, полон рот зубов, четыре ноги, два уха и замечательный хвост.
А журавль одним своим умишком пораскинул и смекнул, как спастись.
НАРЯДНЫЙ БУРУНДУК
Всю долгую зиму крепко спал в своей берлоге бурый медведь. Когда синичка запела весеннюю песенку, он проснулся, вышел из тёмной ямы, лапой глаза от солнца спрятал, чихнул, на себя посмотрел:
— Э-э-э, ыа-аш, как я похуде-ел… Всю долгую зиму ничего не е-е-ел…
Его любимая еда — кедровые орехи. Его любимый кедр — вот он, толстый, в шесть обхватов, у самой берлоги стоит. Ветки частые, хвоя шёлковая, сквозь неё даже капель не каплет.
Поднялся медведь на задние лапы, передними за ветви
кедра ухватился, ни одной шишки не увидел, и лапы опустились.
— Э, ма-аш! — испугался медведь.— Что со мной? Будто свинец к пояснице привязан, лапы не слушаются… Состарился я или от голода ослаб? Как теперь кормиться буду?
Двинулся сквозь частый лес, бурную реку мелким бродом перешёл, каменными россыпями шагал, по талому снегу ступал.
Уже на опушку леса вышел, никакой еды не нашёл, куда дальше идти, сам не знает.
И вдруг он услыхал:
— Брык-брык! Сык-сык! — Это, испугавшись медведя, закричал маленький бурундучок.
Медведь хотел было шагнуть, лапу поднял да так и замер.
«Э-э-э, ма-а-аш, как же я о бурундуке забыл? Бурундук — хозяин старательный. Он на три года вперёд орехами запасается. Постой-постой-постой! — сказал самому себе медведь.— Надо нору его найти, у него закрома и весной не пустуют».
И пошёл землю нюхать… И нашёл! Вот оно, бурундуково жилище. Но как в такой узкий ход большую лапу просунешь?
Трудно старому мёрзлую землю когтями царапать, а тут ещё корень, как железо, твёрдый. Лапами его тащить? Нет, не вытащиш-ь. Зубами грызть? Нет, не разгрызёшь. Размахнулся медведь — рраз! — пихта упала, корень сам из земли вывернулся.
Услыхав этот шум, маленький бурундук ум потерял. Сердце так бьётся, будто выскочить хочет. Бурундучок переднилш лапами рот зажал, слёзы нз глаз ключом бьют: «Зачем я крикнул? Для чего сейчас ещё громче кричать хочу? Рот мой, замкнись!»
Быстро-быстро вырыл бурундук на дне норы ямку, залез туда и даже дышать не смеет.
А медведь просунул свою огромную лапу в бурундукову кладовую, захватил горсть орехов, сжевал.
— Э, ма-аш! Говорил я: бурундук — хозяин добрый.— Медведь даже прослезился.— Видно, нз пришло моё время умирать. Поживу ещё на белом свете…
Опять сунул лапу в кладовую — орехов там полньш-полно!
Поел, погладил себя по животу:
«Отощавший мой желудок наполнился, шерсть моя как золотая блестит, в лапах сила играет. Ещё немного пожую, совсем окрепну».
И медведь так наелся, что стоять не может.
— Уф, уф… Сыт я, сыт-пересыт, выше головы сыт. И сердце те’перь, н печень у меня чистые, и голова ясная…
На землю сел, думает:
«Надо бы этого запасливого бурундука отблагодарить. Хорошо было бы что-нибудь на память ему подарить».
Почесал лапой за ухом:
«Эх, когда я из своей берлоги выходил, ничего с собой не захватил. II трубку, и кисет, и нож — всё дома оставил. Даже щепотки соли не взял. Э-э, ма-а-аш, что же теперь делать?.. Ладно, хоть спасибо ему скажу,— решил медведь.— Да где же он?»
— Эй, хозяин, отзовитесь!
А бурундук ещё крепче рот свой зажимает.
«Стыдно будет мне в лесу жить, если, чужие запасы съев, я даже доброго здоровья хозяину не пожелаю»,— подумал медведь.
Заглянул в норку и увидел бурундуков хвост.
— Э-э-э, ма-а-аш,— обрадовался медведь,— хозяин-то, оказывается, дома! Благодарю вас, почтенный. Спасибо, уважаемый. Пусть закрома ваши никогда порожними не стоят, пусть желудок ваш никогда от голода не урчит… Позвольте обнять вас, к сердцу прижать.
Бурундук по-медвежьи разговаривать не учился, медвежьих слов он не понимает. Как увидел над собой когтистую большую лапу, закричал по-своему, по-бурундучьн: «Брык-брык, сык-сык1» — и выскочил было из норки. Но медведь подхватил его своей могучей лапой, к груди прижал и речь свою медвежью дальше ведёт:
— Спасибо, дядя, голодного меня вы накормили, усталому
мне отдых дали. Неслабеющим, сильным будьте, под урожайным богатым кедром всегда живите, пусть дети ваши, и внуки, и правнуки нужды-голода не знают…
«О-о, какой страшный голос,— дрожит бурундук,— о-о, какое грозное рычание…»
Освободиться, бежать хочет, медвежью жёсткую лапу своими коготками изо всех сил скребёт, а у медведя лапа даже не чешется. Ни на минуту не умолкая, он бурундучку хвалу поёт:
— Я громко, до небес, благодарю, тысячу раз спасибо говорю! Взгляните на меня хотя бы одним глазом…
А бурундук ни звука.
— Э, ма-аш! Где, в каком лесу росли вы? На каком пне воспитывались? Спасибо говорят, а он ничего не отвечает, глаз своих на благодарящего не поднимает. Улыбнитесь хоть немножко!
Замолчал медведь, голову склонил, ответной речи ждёт, а бурундук думает:
«Кончрш рычать, теперь он меня съест».
Рванулся из последних силёнок и выскочил!
От пяти чёрных медвежьих когтей заструились по спино бурундука пять чёрных полос. С той поры и носит бурундук нарядную шубку. Это медвежий подарок.
ЛЯГУШКА И МУРАВЬИ*
Жнла-была лягушка. Она жила в маленьком круглом озерке.
Вот однажды вышла из своего дома и прыг-скок по берегу, прыг-прыг — в лес заглянула, скок-скок — дорогу домой потеряла.
Метнулась туда, сюда и попала на муравьиную тропу.
Муравьи десятками вскочили ей на спину, сотнями вцепились в живот.
— Ква-а,— заплакала лягушка,— кво-о… Ка-ак не стыдно заблудившегося обижать, голодного кусать?
Муравьям стало совестно. Спрыгнули они на землю, низко лягушке поклонились:
— Уважаемая тётушка! Пожалуйте к нам в гости — пищу нашу отведайте, питьё наше пригубьте.
Пришла лягушка к муравьям, села на почётное место. Ела и пила, песни пела и беседу вела, о чём говорила, сама не поняла — так много мёду выпила.
Кто постель стелил, она не знает, на чём спала — не ведает.
Проснулась лягушка, когда солнце высоко поднялось. Муравьи давным-давно на работу ушли, только один муравьишка замешкался — он после вчерашнего пира чашки-ложки убирал.
— Пожалуйста, влезь на эту лиственницу,— попросила лягушка,— кругом посмотри. Не увидишь ли ты, в какой стороне мой дом, моё кр^тлое озеро…
Муравей влез на дерево, во все стороны посмотрел и говорит:
— Вон там, на западе, блестит ваше озеро. Если хотите, провожу вас туда самой короткой дорогой.
— Ка-какой ты добрый! — обрадовалась лягушка.— Пойдём, пойдём скорее. Дома я тэбя хорошо угощу.
— Дорогу показать могу,— ответил муравьишка,— но угощаться не стану. Мы, муравьи, ни работать, ни отдыхать поврозь не умеем.
— Ладно, ладно, пусть все идут ко мне в гости. Только бы домой засветло добраться.
Муравей спустился с дерева и побежал к озеру. Лягушка прыг-прыг, скок-скок за ним, а за лягушкой муравьи как ручьём потекли — все-все, сколько их было в этом муравейнике, и в соседних, и в дальних. Со всего леса собрались к лягушке в гости.
Вот пришли к озеру. Обернулась лягушка, а на берегу чер-ным-черно. Столько Муравьёв, что и травы не видно!
У лягушки глаза выпучились:
«Что теперь делать? Сама же всех позвала…»
— Ква-а, какая честь, ка-ак я рада! Подождите меня здесь па берегу, а я насчёт угощенья распоряжусь.
И бултых в воду!
Муравьи день стоят ждут, два дня ждут, а лягушки и не видно.
На седьмой день рассердилась муравьиная матка.
— Ну,— говорит,— лягушкнного угощенья ждать — с голоду умрёшь.
Затянула она потуже пояс на пустом брюшке и пошла домой.
Все муравьи тоже пояса подтянули и разбрелись по своим муравейникам.
С тех пор и поныне ходят муравьи перетянутые туго-натуго.
А глаза у лягушки так и остались выпученные.
ОБИДА МАРАЛА*
Прибежала красная лиса с зелёных холмов в чёрный лес. Она в лесу себе норы ещё не вырыла, а новости лесные ей уже известны: стал медведь стар.
И пошла лиса на весь лес причитать:
— Ай-яй-ян, горе-беда! Наш старейшина, бурый медведь, умирает. Его золотистая шуба поблёкла, острые зубы притупились, в лапах силы былой нет. Скорее, скорей давайте соберёмся, подумаем: кто в нашем лесу всех умнее, всех краше, кому хвалу споём, кого на медведево место посадим.