Где девять рек соединились, у подножия девяти гор, над быстрым ключом мохнатый кедр стоит. Под этим кедром собра-
лись звери из чёрного леса. Друг другу шубы свои кажут, умом, силой, красой похваляются.
Старик медведь тоже сюда пригаёл:
— Что шумите? О чём споритс?
Притихли звери, а лиса острую морду подняла и заверещала;
— Ах, почтенный медведь, нестареющим, крепким будьте, сто лет живите! Мы тут спорим-ссоримся, а дела решить без вас не можем: кто достойнее, кто красивее всех?
— Всяк по-своему хорош,— проворчал старик.
— Ах, мудрейший, всё же мы хотим ваше слово услышать. На кого укажете, тому хвалу споём, па почётное место посадим.
А сама свой красный хвост распушила, золотую шерсть языком охорашивает, белую грудку приглаживает.
И тут звери вдруг увидели бегущего вдали марала: тонкими, сильными ногами он вершину горы попирал, ветвистые рога по дну неба след вели.
Лиса ещё рта закрыть не успела, а марал уже здесь. Не вспотела от быстрого бега его гладкая шерсть, не заходили чаще его тонкие рёбра, не вскипела в тугих жилах тёплая кровь. Сердце спокойно, ровно бьётся, тихо сияют большир глаза. Розовым языком коричневую губу чешет, зубы белеют, смеются.
Медленно встал старый медведь, папу к маралу протянул:
— Вот кто всех краше!
От зависти лиса за хвост себя укусила.
— Хорошо ли живёте, благородный олень? — спросила.— Видно, ослабели ваши стройные ноги, в широкой груди дыхание сиёрло. Ничтожные белки опередили вас, кривоногая росомаха давно уже здесь, даже медлительный барсук и гот успел сюда раньше вас прийти.
Опустил марал свою ветвисторогую голову, колыхнулась его мохнатая грудь, и зазвенел го.лос, как тростниковая свирель:
— Уважаемая лиса! Белки на этом кедре живут, росомаха па соседнем дереве спала, у барсука дом здесь, под этим холмом. А я девять долин миновал, девять рек переплыл, через девять гор перевалил…
Поднял голову марал — уши его подобны лепесткам цветов. Рога, тонким ворсом одетые, прозрачны, словно майским мёдом налиты.
— О чём, лиса, ты хлопочешь? — рассердился медведь,— Сама, что ли, старейшиной стать задумала?
Отшвырнул он лису, глянул на марала и молвил:
— Прошу вас, благородный марал, займите почётное место.
А лиса уже опять здесь:
— 0-ха-ха! Бурого марала старейшиной выбрать хотят, петь хвалу ему собираются. Ха-ха-ха! Сейчас-то он красив, а посмотрите на него зимой — голова безрогая, шея тонкая, шерсть висит клочьями, сам от ветра шатается.
Марал в ответ слов не нашёл. Звери тоже молчат. Даже медведь не вспомнил, что каждую весну отрастают у марала новые рога, каждый год прибавляется на рогах по новой веточке, и год от года рога ветвистее, а марал чем старше, тем прекраснее.
От горькой обиды упали из глаз марала жгучие слёзы, прожгли они щёки до костей, и кости погнулись.
Погляди, и сейчас темнеют у него под глазами глубокие впадршы. Но глаза от этого ещё краше стали, и красоте марала не только звери, но и люди славу поют.
КОНЬ, КОРОВА И ЗВЁЗДЫ*
В старршу, в далёкую старину, конь и корова из одного ручья воду пили, одной тропой на пастбище ходили.
Вот однажды, летним днём, конь сказал:
— Сестра, а не спуститься ли нам в овраг? Там прохладнее.
Начали спускаться, вдруг корова замычала:
— Мм-о, дядя копь, мм-у-у! В овраге пожар!!
Конь ноздри раздул — понюхал, глазом повёл — посмотрел, и увидал на дне оврага звёздную россыпь.
— Давай прижмём эти звёзды, пусть они на земле останутся.
— Я первая увидела, я первая пойду!
— Твои копыта тоньше моих, ноги слабее — не удержишь.
Но корова дядю коня не послушала, прыгнула вниз, на
звёзды копытами наступила. Встрепенулись звёзды, ещё жарче разгорелись. Коровьи копыта треснули. И улетели звёзды со дна оврага на дно неба.
— И хо-хо! Теперь твои копыта на вилы похожи.
— Мо-о, му-у-у…— заплакала корова.— Дядя ко-о-о-онь…
— Больше мы не родня. Тебе тот свояк, у кого парные копыта.
Вот с той поры конь и корова дружбу потеряли, а в небе появилось новое созвездие — Улькер.
СТРАШНЫЙ ГОСТЬ*
Жил-был барсук. Днём он спал, ночами выходил на охоту. Вот однажды ночью барсук охотился. Не успел он насытиться, а край неба уже посветлел. До солнца в свою нору спешит барсук. Людям не показываясь, прячась от собак, шёл он там, где тень гуще, где земля чернее. Подошёл барсук к своему жилью.
— Хрр… Бррр…— вдруг услышал непонятный шум.
«Что такое?»
Сон из барсука выскочил, шерсть дыбом встала, сердце чуть рёбра не сломило стуком.
«Я такого шума никогда но слыхивал…»
— Xppp… Фиррлить-фью… Бррр…
«Скорей обратно в лес пойду, таких же, как я, когтистых зверей позову, я один тут за всех погибать не согласен». И пошёл барсук когтистых зверей на помощь звать:
— Ой, у меня в норе страшный гость сидит! Помогите! Прибежали звери, ушами к земле приникли — в самом деле
от шума земля дрожит.
— Бррррррк, хрр, фью…
Изо всех восьми ходов-выходов так н гремит. У зверей шерсть дыбом поднялась.
— Ну, барсук, это твой дом, ты первый и полезай. Обернулся барсук — большие когтистые звери вокруг стоят
подгоняют:
— Иди, иди!
А сами от страха хвосты поджали.
«Что делать,— думает барсук,— как быть?»
— Чего стал? — тявкнула лиса.
Медленно, нехотя подошёл барсук к главному входу.
— Хрррр! — вылетело оттуда. Отскочил барсук к другому входу-выходу.
— Бррр!
Принялся барсук ещё один ход рыть. Обидно родной дом разрушать, да что поделаешь — со всего Алтая свирепые зсери собрались.
— Скорей, скорей! — торопят.
Наконец, чуть жив от страха, пробрался он в свою спальню.
— Хррр, бррр, фррр…
Это, развалясь на мягкой постели, громко храпел белый заяц. Звери со смеху на ногах не устояли, покатнлись по земле:
— Заяц! Барсук зайца испугался! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
— От стыда куда теперь спрячешься, барсук? Против зайца какое войско собрал! Ха-ха-ха! Хо-хо!
Барсук головы не поднимает, себя бранит: «Почему, шум в своём доме услыхав, сам туда не заглянул? Для чего пошёл на весь Алтай кричать?»
А заяц знай себе спит-храпит.
Рассердился барсук да как пихнёт его:
— Пошёл вон! Кто тебе здесь спать позволил?
Проснулся заяц — глаза чуть не выскочили, перекосились! И волк, и лисица, рысь, росомаха, дикая кошка — все когтистые звери здесь…
«Ну,— думает заяц,— будь что будет!»
И — прыг барсуку в лоб. А со лба, как с холма, опять скок! — и в кусты.
От белого заячьего живота побелел лоб у барсука. От задних заячьих лап прошли белые следы по щекам.
Звери ещё громче засмеялись:
— Ой, барсу-у-ук, какой ты красивый стал! Хо-ха-ха!
— К воде пойди, на себя посмотри!
Заковылял барсук к лесному озеру, увидал в воде своё отражение и заплакал:
«Пойду медведю пожалуюсь».
Пришёл и говорит:
— Кланяюсь вам до земли, дедушка медведь! Защиты у вас прошу. Сам я этой ночью дома не был, гостей не звал. Громкий храп услыхав, испугался… Скольких зверей обеспокоил, сам свой дом порушил. Теперь, посмотрите, от заячьего белого живота, от заячьих лап щёки мои и лоб побелели. А виноватый без оглядки убежал. Это дело рассудите.
Взглянул медведь на барсука. Отошёл подальше — ещё раз посмотрел да как зарычит:
— Ты ещё жалуешься? Твоя голова раньше чёрная была, как земля, а теперь белизне твоего лба и щёк даже люди позавидуют. Досадно, что не я на том месте стоял, что не моё лицо заяц выбелил. Вот это жаль! Да, жалко, обидно…
И, горько вздыхая, побрёл медведь в свою берлогу.
А барсук так и живёт с белой полосой на лбу и на щеках. Говорят, привык он к этим отметинам, даже похваляется:
— Вот как заяц для меня постарался! Мы теперь с ним на веки вечные друзьями стали.
Ну, а что заяц говорит, этого никто не слыхал.
ДОБРАЯ КЕДРОВКА*
К осрни бурый медведь толстый, ленивый стал, шерсть у него как маслом намазанная лоснится. Он по лесу не спеша ходит, через тонкие колоды переступает, а увидит бревно потолще — в обход идёт, ему лень шагнуть повыше.
Посреди лесной поляны стоял могучий кедр. Шишки па том кедре тяжёлые, спелые, от их тяжести ветки к земле гнутся.
Медведь губы языком облизал, вздохнул даже:
«Ох и сладки, должно быть, в этих шишках орехи…»
А лапу поднять ему лень.
Вдруг — хлоп — шишка! Стукнула медведя по темени, упала к ногам.
Поднял её медведь, выбрал орехи, съел. Снова вверх глянул, не упадёт ли оттуда ещё, и увидал рябую птичку, кедровку.
— Ой, великий медведь! — пискнула птичка.— Я вам лучшую П1ишку сбросила…
Перья у кедровки взъерошились, голос дрожит.
Она сидела на ветке, клевала орехи, нечаянно уронила шишку, шишка стукнула медведя.
Испугалась кедровка, даже взлететь не посмела, не шевелясь сидит.
— Почтеннейший, уважаемый медведь! Я для вас эту шишку всё лето от птиц и зверей береппа. Могу ещё десять шишек сбросить, если пожелтаете…
— О-о, вот гостеприимная, вот добрая птица…
От этой похвалы кедровка совсем счаст.Ш1вая стала.
А медведь орехами хрустит да приговаривает:
— Мы с тобой теперь на веки вечные друзья. Если хочешь, можешь дядей меня называть. Только, пожалуйста, потрудись для медведя-старика, еще шишек посшибай, да тех, что потя-жело.
Кедровка голову набок склонила, одним глазом на медведя глянула — ничуть, оказывается, не страшно — и молвила:
— Милый дядя медведь, вы только взгляните на меня! Много ли я своим клювом шишек для вас сшибу? Вот если бы вы и сами немного постараюсь…
— Это можно бы, можно было бы ветки потрясти, да шиш-ки-то нокатятся по всей поляне, где уж мне, старику, их собрать.
— Э-э-э, дядюшка! Бьши бы шишки, а сборщики найдутся. Для нас, кедровок, эта работа привычная. Только мне за вами не поспеть, не управиться одной. Если позволите, я родпю свою позову.
— Зови.
Кедровка взлетела на вершину лиственницы, раза два крикнула, и все её родпые, все знакомые слетелись на поляну.
Вот принялся медведь ветки трясти, шишки сбивать: всеми четырьмя лапами работает, головой помогает. Когда на кедре не осталось ни одной шишки, медведь сел отдохнуть. Смотрит — на поляне ни птиц, ни шишек. Лишь одна недозрелая под кедром валяется.
И к этой последней добрая кедровка не постыдилась подлететь.
Схватила и унесла.
Рассердился медведь, хотел беркуту на кедровку пожаловаться, да стыдно ведь признаться, что такая маленькая пичужка такого могучего зверя обидела.
— Ладно,— махнул лапой медведь,— ешьте эти орехи, ешьте! Сколько бы вы ни съели, всё равно останетесь такими же малыми пичугами. Ани сейчас вот какой толстый, а к зиме ещё толще буду!
ДВЕ ОДЁЖКИ*
От жаркого весеннего солнца, от злого весеннего ветра сморщился снег, съёжился. Стала земля обнажаться, стала трава пробиваться.
И звери, и птицы весне рады, только белый заяц плачет:
— Снег, снег, не уходи! Меня, белого зайца, не покидай! Всю зиму я в твоём белом пуху ямки рыл, от мороза спасался, от врагов хоронился… На тёмной земле, в зелёной траве меня, белого, всякий увидит, каждый обидит. Снег, снег, не уходи! Меня, белого зайца, не покидай!
— Остаться здесь не могу, а шубу твою белую, если желаешь, с собой унесу. Ты сшей на лето бурую поддёвку. Зимой я, снег, опять приду, белую шубу твою тебе принесу.
Так они и делают. Снег, уходя, берёт с собой заячью белую шубку. Всё лето, всю осень бегает заяц в бурой поддёвке, а к зиме снег приносит зайцу белую одёжку.
ЖАДНЫЙ ГЛУХАРЬ*
Роняет берёза золотую листву, золотые иглы теряет лиственница.
Дуют злые ветры, падают холодные дожди. Лето ушло, осень пришла.
Птицам время в тёплые края лететь.
Семь дней на опушке леса в стаи собирались, семь дней перекликались:
— Все ли тут? Тут ли все? Все иль нет?
Только глухаря не слышно, глухаря не видно.
Стукнул беркут свопм горбатым клювом по сухой ветке, стукнул ещё раз н приказал серой кукушке:
— Позови глухаря, пусть поторопится.
Полетела кукушка в лесную чащобу.
Глухарь, оказывается, здесь — на кедре он сидит, орехи из шишрк лущит.
— Уважаемый глухарь,— сказала серая кукушка,— все птицы в тёплые края собрались. Уже семь дней вас одного дожидаемся.
— Ну, ну, всполошились! — проскрипел глухарь,— В тёплые земли лететь ещё не к спеху. Сколько здесь в лесу орехов, 51Г0Д… Неужто всё мышам и белкам оставить?
Вернулась кукушка:
— Глухарь орехи щёлкает, лететь на юг, говорит он, не к спеху.
Послал тогда беркут проворную трясогузку.
Прилетела трясогузка к кедру, вокруг ствола десять раз обежала:
— Скорее, глухарь, скорее!
— Очень ты скорая. Перед дальней дорогой надо маленько подкрепиться.
Трясогузка хвостиком потрясла, побегала, побегала, глутсаря покликала да и улетела.
— Великий беркут, глухарь перед дальней дорогой хочет сил набрать, подкрепиться.
Разгневался беркут и повелел всем птицам немедля в тёплые края лететь.
А жадный глухарь ещё семь дней орехи из кедровых шишек выбирал, на восьмой вздохнул, клюв о перья почистил!:
— Ох, не Хватит у меня сил всё это съесть. Жалко такое добро покидать, да что поделаешь,,,
И, тяжело хлопая крыльями, полетел на лесную опушку.
«Что такое?»
Птиц не видно, голосов их не слышно.
Опустела золотая поляна, даже вечнозелёные кедры оголи-
лись. Это птицы, когда здесь семь дней, семь ночей глухаря ждали, хвою склевали, земля вокруг кедров от птичьего помёта побелела.
Горько заплакал, заскрипел глухарь:
— Без меня, без меня птицы в тёплые края улетели… Как теперь буду я один зимова-а-ать?
От слёз покраснели у глухаря его тёмные брови.
С той поры и до наших дней дети, и внуки, и правнуки глухаря, зту историю вспоминая, горько плачут. И у всех глухарей брови, как рябина, красные.
ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ*
Теперь летучая мышь только ночами летает. А было время, летала и днём.
Вот однажды ясным утром летела она, вдруг кинулся к ней серый ястреб:
— Добрый день, уважаемая! Наконец-то мы встретились, три года тебя ищу.
— Меня? По какому делу?
— Все птицы своих сыновей в птичье войско посылают. Одна ты их под крыльями прячешь.
— Я? Да разве я птица? — Сложила крылья, спустилась в траву и побежала.
«Пожалуй, это зверь»,— подумал ястреб и улетел.
Бежала-бежала летучая мышь, как вдруг из-под куста выскочила серебряная лиса:
— А-а, голубушка, вот ты и попалась! Седьмой год тебя ищу.
— Меня? Для чего?
— А ты будто и не знаешь! Все звери посылают детей в звериное войско, одна ты своих деток от себя никуда не отпускаешь.
— Да разве я зверь? — Расправила крылья и улетела.
«Пожалуй, это птица». и лиса побежала своей дорогой.
С того времени летучая мышь бегать вовсе перестала — лису повстречать боится. и днём летать не смеет — ястреба опасается.
Так и живёт в вечном страхе — от зверей отреклась, к птицам не пристала.
КАК БЕРКУТ ЦАПЛЮ НАКАЗАЛ
Это было во времена давние, когда птицы ещё не знали, где ному положено гнездиться. Каждую весну птицы воевали, спорили. И случалось, что глухарь гнездился над водой, а лебедь в лесу на сосне.
И вот созвал беркут великую сходку, чтобы каждая птица Бнала, где ей строить свой дом.
Был послан строгий указ явиться всем птицам на сход.
Едва старшина-цапля Кара-чилён-зайсан услыхал о сходке, тотчас распрямил крылья, поднялся и полетел.