Алтайские сказки - Гарф Анна Львовна 4 стр.


Вместе с цаплей Кара-чиленом летели семеро верных слуг, семеро коростелей.

Семь морей они миновали, через семь горных перевалов перелетели, как вдруг услыхали:

— Ква-ква-а!

Посмотрели вниз, увидали болото, и в каждой л5’же, на каждой кочке пучеглазые лягушки квакают так громко, будто быки ревут.

Не вытерпел Кара-чилен-зайсан, спустился на болото. Его верные слуги туда же за своим старшиной. И началась великая охота!

Лишь на пятые сутки опомнился старшина-цапля, даже слезу в болото уронил:

— Мы на сходку опоздали…

Горько плача и причитая, едва-едва Кара-чилен поднялся и полетел.

Вместе с ним поднялись сытые-сытые коростели и, тяжело махая крыльями, все вместе направились к скале, где сидел бер-1гут. Опустились к подножию, голову склонили.

— Почччему так долго летели?— грозно заклекотал великий беркут.

— Ох-ох,— вздохнул Кара-чилен,— были на то важные причины. Указ ваш поздно получили, потом в пути с густым туманом встретились… Заблудились…

— Как это ты, почтенный старшина-цапля, не стыдишься лгать?

Разгневался беркут, схватил Кара-чилена за макушку и оттрепал так, что перья на голове старшины-зайсана встали хохолком.

— Не быть тебе больше старшиной,— сказал беркут.

Почесал Кара-чилен голову, нащупал хохолок, и клюв у него с горя вытянулся.

Заплакал он в голос:

— Навсегда, навсегда я теперь меченый…

С той поры и поныне, как вспомнит Кара-чилен о хохолке,

кричит и плачет. Ы дети Кара-чилена, как вылупятся, начинают горько плакать.

И нет у цапли другой песни, только этот жалобный крик.

— Гнездиться ты будешь в камышах,— решил беркут,— другие места уже заняты.

— А нам где прикажете гнездо строить? — всполошились коростели.

— Там же у болота. Вы своего зайсана не поторопили, вместе с ним охотились, вместе и будете наказаны.

Давно всё это было. Однако с той самой великой сходки каждая птица хорошо знает, куда ей лететь, где своё гнездо вить.

ГОРНОСТАЙ И ЗАЯЦ*

Зимней порой вышел горностай на охоту. Он под снег нырнул, вынырнул, на задние лапы встал, шею вытянул, прислушался, головой повертел, принюхался…

И вдруг словно гора упала ему на спину. А горностай хоть ростом мал, да отважен. Обернулся, как вцепится зубами в гору — не мешай охоте!

— А-а-а-а! — раздался крык, плач, стон, и с горностаевой спины свалился заяц.

Задняя лапа у зайца до кости прокушена, чёрная кровь па белый снег течёт. Плачет заяц, рыдает:

— О-о-о! Я от совы бежал, свою жизнь спасти хотел. Я нечаянно тебе на спину свалился, а ты меня укуси-и-ил…

— Ой, заяц, простите! Пожалуйста, не сердитесь, я тоже нечаянно…

— Слушать ничего не хочу, а-а-а!.. Никогда ие прощу! Пойду на тебя медведю пожалуюсь!

Ещё солнце не взошло, а горностай уже получил строгий указ:

В МОЙ АИЛ НА СУД СЕЙЧАС ЖЕ ЯВИТЕСЬ!

Старейшина здешнего леса тёмно-бурый медведь.

Круглое сердце горностаево стукнуло, тонкие косточки со страху гнутся… Ох и рад бы горностай не идти, да медведя ослушаться никак нельзя.

Робко-рпбко вошёл он в медвежье жилище.

Медведь на почётном месте сидит, трубку курит, а рядом с хозяином, по правую сторону,— заяц. Он на костыль опирается, раненую лапу вперёд выставил.

Медведь пушистые ресницы поднял и красно-жёлтыми глазами на горностая взглянул:

— Ты как смеешь кусаться?

Горностай, будто немой, только губами шевелит. Сердцу в груди совсем тесно.

— Я… я… охотился,— чуть слышно шепчет.

— На кого охотился?

— Хотел мышь поймать, ночную птицу подстеречь.

— Да, мыши и птицы —твоя пища. А зайца зачем укусил?

— Заяц первый меня обидел, он мне на спину свалился.

Обернулся медведь к зайцу да как рявкнет:

— Ты для чего это горностаю на спину прыгнул?

Задрожал заяц, слёзы из глаз водопадом хлещут:

— Кланяюсь вам до земли, ве.чикий медведь, у горностая пимой спина, как снег, белая… Я его со сппны ис узнал… Ошибся…

— я тоже ошибся,— кршшул горностай,— заяц зимой тоже весь белый, я его с лица не узнал!

- Долго молчал старик медведь. Перед ним жарко трещал большой костёр, над огнём на железном треножнике стоял золотой котёл с семью бронзовыми ушками. Этот свой любимый котёл медведь никогда не чистил, боялся, что вместе с грязью счастье уйдёт, и золотой котёл был всегда ста слоями сажи, как бархатом, покрыт.

Протянул медведь к котлу правую лапу, чуть дотронулся, а лапа уже черным-черна. Этой лапой медведь зайца слегка за уши потрепал, и вычернились у зайца кончики ушей.

— Ну вот, теперь ты, горностай, всегда узнаешь зайца по ушам.

Горностай, радуясь, что дело так счастливо обошлось, кинулся бежать, да медведь его за хвост поймал. Вот и почернел у горностая кончик хвоста!

— Теперь ты, заяц, всегда узнаешь горностая по хвосту.

Говорят, с той поры и до наших дней заяц с горностаем не

сталкиваются.

КАК ВОРОБЫШЕК ГОРЬКО ПЛАКАЛ

Было это или не было, не знаем, сказка это или быль, не ведаем. Что слышали, то и повторяем.

Скакал по ветвям акации серый воробышек. Укололся о шип и заплакал:

— Волк, волк! Давай с тобой акацию съедим.

— Некогда мне, некогда. Я собираю землянику в берестяное лукошко.

Рассердился воробышек, ещё горше заплакал:

— Овца, овца! Давай с тобой волка съедим.

— Некогда мне, некогда. Я в лес спешу на глухариную охоту.

Обиделся воробей, зарыдал:

— Глухарь, глухарь! Давай с тобой овцу проглотим.

Глухарь проглотил овцу, овца, которую проглотил глухарь,

съела волка. Волк, которого съела овца, которую проглотил глухарь, чихнул и пошёл акацию жевать.

— Так тебе и надо, злая акация! Зачем меня, воробышка доброго, хорошего, уколола?

Было зто или не было, не знаем, сказка это или быль, не ведаем. Что с’шшали, то и повторяем.

ДЕТИ ЗВЕРЯ МААНЫ*

В стародавние времена жила на Алтае чудо-зверь Мааны. Была она, как кедр вековой, большая. По горам ходила, в долины спускалась — нигде похожего на себя зверя не нашла. PI уже начала она понемногу стареть.

«Я умру,— думала она,— и никто на Алтае меня не вспомянет, забудут все, что жила на земле большая Мааны. Хоть бы родился у мевя кто-нибудь».

Мало ли, много ли времени прошло, и родился у Мааны сьш. Это был котёнок.

— Расти, расти, малыш! — запела Мааны.— Расти, расти…

Но кот хотя и подрос немного, так и остался мелким зверем, однако петь-мурлыкать от матери научился.

Второй сын — барсук — вырос крупнее кота, но далеко ему было до большой Мааны. Днём он из дома никуда не выходил, ночью по лесу тяжело шагал, головы не поднимая, звёзд, луны не видя.

Третья — росомаха — любила висеть на ветвях деревьев.

Однажды сорвалась с ветки, упала на лапы, и лапы у неё скривились.

Четвёртая — рысь — была хороша собой, но так пуглива, что и спящая вздрагивала, поднимала чуткие уши. На кончиках ушей у неё торчали кисточки.

Пятым родился ирбис — барс. Этот был светлоглаз и отважен. Охотился он высоко в горах, с камня на камень легко, будто птица, перелетал.

Шестой — тигр,— подстерегая добычу, мог от восхода до заката лежать неподвижно. Он умел вторить весеннему ветру и подражать призывному крику оленей. Он был силён и хитёр, но даже от матери таил свою силу.

Седьмой — лев — смотрел гордо, ходил, высоко подняв свою большую голову. От его голоса содрогались деревья и рушились скалы.

Был он самый мощный из семерых, но и этого сына Мааны-мать, играючи, на траву валила, к об.чакам подкидывала.

— Ни один на меня ые похож,— дивилась большая Мааны,— а всё же это мои, мною рождённые дети. Когда умру — будет кому обо мне поплакать, пока жива — есть кому меня пожалеть.

Ласково на всех семерых детей поглядев, Мааны сказала:

— Я хочу есть.

Старший сын — кот, мурлыча свою песенку, потёрся головой о ноги матери и мелкими шагами побежа.т1 на добычу. Три дня пронадал. На четвёртый прпнёс в зубах малую птаху.

— Этого мне и на один глоток не хватит,— улыбнулась Мааны,— ты сам, дитя, подкрепись немного.

Кот ещё три дня своей добычей забавлялся, лишь на четвёртый о еде вспомнил.

— Слушай, сынок,— сказала Мааны,— с твоими повадками трудно будет тебе жить в диком лесу. Ступай н человеку.

Только замолчала Мааны, а кота уже и не видно. Навсегда убежал он из дикого леса.

— Я голодна,— сказала Мааны барсуку.

Тот много не говорил, далеко не бегал. Поймал змею и несёт матери.

Разгневалась Мааны:

— Ты от меня уйди! За то, что принёс змею, сам кормись червями и змеями.

Похрюкивая, роя землю носом, барсук, утра не дожидаясь, ночью в глубь чёрного леса побежал. Там, на склоне холма, он вырыл себе просторную нору, постелил из сухих листьев высокую постель и стал жить в своём большом доме, никого к себе не приглашая, сам ни к кому в гости не наведываясь.

— Я хочу есть,— сказала Мааны росомахе.

Семь дней бродила кривоногая росомаха, на восьмой принесла остатки волчьего ужина.

— Твоего, росомаха, угощения ждать — с голоду умрёшь,— сказала Мааны.— За то, что семь дней пропадала, пусть потомки твои по семь дней свою добычу выслеживают, пусть никогда они не наедаются досыта.

Росомаха обвила своими кривыми лапами ствол кедра, и с тех пор Мааны никогда не видала её.

Четвёртой пошла на охоту рысь. Эта принесла только что добытую косулю.

— Да будет твоя охота всегда так же удачлива,— обрадовалась Мааны.— Твои глаза зоркие, уши чуткие. Ты хруст сухой ветки слышишь на расстоянии дня пути. Тебе в непроходи-

мой чаще леса хорошо будет жить. Там, в дуплах старых деревьев, ты детей своих будешь растить.

И рысь, неслышно ступая, той же ночью убежала в чащобу старого леса.

Теперь на ирбиса — барса посмотрела Мааны. Ещё слова ему сказать не успела, а барс одним прыжком уже вскочил на островершинную скалу, одним ударом лапы повалил горного козла — текё.

Перебросив его себе на спину, барс на обратном пути поймал быстрого зайца. С двумя подарками мягко прыгнул он вниз, к жилищу старой Мааны.

— Ну, ты, ирбис-сынок, всегда живи на высоких скалах, на недоступных камнях. Живи там, где ходят горные козлы — текс и круторогие бараны — архары.

Взобрался барс на скалы, убежал в горы, поселился между камней.

Куда пошёл тигр, Мааны не знала. Добычу он припёс ей, какую она не просила. Он положил к её ногам убитого охотника.

Заплакала, запричитала большая Мааны:

— Ой, сынок, как жестоко твоё сердце, как нерасчётлив твой ум. Ты первый с человеком вражду начал, твоя шкура полосами его крови теперь на вечные времена покрыта. Уходи жить в тростники, в частый камыш, чтобы никто полос на твоей шкуре не увидел. Живи там, где ни людей, ни скота нет. Питайся в хороший год дикими кабанами и оленями, в плохой — лягушек ешь, но не трогай человека! Если в этих гиблых местах ты первый увидишь его, это твоё счастье — беги! Если человек первый тебя заметит, это его счастье — он не остановится, пока не настигнет тебя.

С громким жалобным плачем полосатый тигр в тростники ушел.

Теперь седьмой сын, лев, пошёл на добычу. Ночью в лесу он охотиться не захотел, спусти-пся в долину и приволок оттуда убитого всадника и лошадь.

Мааны-мать чуть ум не потеряла.

— Ох-ох! — стонала она, царапая свою голову.— Ох, жаль мне себя, зачем родила я семерых детей! Ты, седьмой, самый свирепый! На моём Алтае не смей жить! Уходи туда, где не бывает зимней стужи, где не знают лютого осеннего ветра. Может быть, жаркое солнце смягчит твоё твёрдое сердце.

Так услала от себя всех своих семерых детей жившая когда-то на Алтае большая Мааны.

И хотя под старость осталась она одинокой, и хотя, говорят, умирая, никого и.э детей своих позвать не захотела, всё же память о ней жива: дети зверя Мааны по всей земле расселились.

Давайте же споём песню о Мааны-матери, сказку о ней всем людям расскажем.

ШЁЛКОВАЯ КИСТОЧКА - ТОРКО-ЧАЧАК*

Жила-была девочка, звали её Торкб-чачак — Шёлковая кисточка. Глаза у неё точно ягоды черёмухи, брови — две радуги. В косы вплетены заморские раковины, на шапке кисточка из шёлка, белого, как лунный свет.

Заболел однажды отец Шёлковой кисточки, вот мать и говорит ей:

— Сядь, дитя моё, на буланого коня, поскачи на берег бурной реки к берестяному аилу, там живёт Телдекпёй-кам. Попроси, позови его, пусть придёт отца твоего вылечит.

Девочка вскочила на буланого коня с белой звёздочкой на

лбу, взяла в правую руку ременный повод с серебряными бляшками, в левую — плеть с узорчатым костяным черенком.

Резво бежал длинногривый конь, уздечка подскакивала, как хвост трясогузки, кольца на сбруе весело звенели.

Телдекпей-кам-старик сидел у порога своего берестяного аила. Острым ножом резал из куска берёзы круглую чашку-чойчойку. Услыхал резвый топот копыт, весёлый перезвон колец на сбруе, поднял голову и увидал девочку на буланом коне.

Статно сидела она в высоком седле, полыхала на ветру шёлковая кисточка, пели заморские раковины в тугих косах.

Нож выпал из руки itaMa. чойчойка в костёр покатилась.

— Дедугпка,— молвила девочка,— мой отец заболел, помогите нам.

— Я вылечу твоего отца. Шёлковая кисточка, если ты за меня замуж пойдёшь.

Брови у Кама — белый мох, борода — колючий кустарник.

Испугалась Шёлковая кисточка, дёрнула повод коня и ускакала.

— Завтра на утренней заре приду! — крикнул ей вдогонку Телдекпей-кам.

Прискакала девочка домой, в аил вошла:

— Завтра на утренней заре Телдекпей-старик будет здесь.

В небе ещё звёзды не растаяли, в стойбище люди молока ещё

не заквасили, мясо в котлах ещё не сварилось, белую кошму по полу ещё не расстелили, как послышался топот копыт. Это ехал верхом на широком, как горный сарлык, коне Телдекпей-кам.

Самые старые старики вышли навстречу. Коня под уздцы взяли, стремя поддержали.

Молча, ни на кого не глядя, кам спешился, ни с кем не поздоровавшись, вошёл в аил. Следом старики внесли двухпудовую колдовскую шубу и положили её на белую кошму.

Красную колдовскую шапку туда же поставили. Бубен повесили на деревянный гвоздь, под бубпом зажгли костёр из душистых ветвей можжевельника.

Весь день, от утренней зари и до вечерней, кам сидел, но поднимая век, не шевелясь, не говоря ни слова.

Поздней ночью Телдекнеп-кам поднялся, глубоко, до самых бровей, надвинул свою красную шапку с нитями разноцветных бусин. Перья филина торчали на шайке, как два уха, красные лоскуты трепыхались сзади, как два крыла. На лицо упали крупные, как град, стеклянные бусы. Кряхтя поднял кам с белой кошмы свою двухпудовую шубу, охая просунул он руки в жёсткие рукава. По бокам шубы висели сплетённые из колдовских трав лягушки и змеи, на спине болтались шкуркп дятлов. Снял кам с гвоздя кожаный бубен, ударил в него деревянной колотушкой. Загудело, зашумело в аиле, как на горном перевале зимней порой. Люди похолодели от страха. Кам плясал-камлал, бубенцы звенели, бубен гремел. Но вот всё разом смолкло. В тишине будто гром загрохотал — это в последний раз ухнул бубеп и затих.

Телдекпей-кам опустился на белую кошму, рукавом отёр пот со лба, пальцами расправил спутанную бороду, взял с берестяного подноса сердце козла, съел его и сказал:

— Прогоните Шёлковую кисточку, злой дух сидит в ней. Пока она по стойбиш,у ходит, отец её здоровым пе встанет. Горе-беда эту долину не оставит. Малые дети навеки уснут, отцы их и деды страшной смертью умрут.

Женщины со страху лицом вниз на зем.лю упали, старики с горя ладони к глазам прижали. Юноши на Шёлковую кисточку посмотрели, два раза покраснели, два раза поблед-не.ли.

— Посадите Шёлковую кисточку в деревянную бочку,— гудел кам,— стяните бочку девятью железными обручами, заколотите дно медными гвоздями, бросьте в бурную реку…

Назад Дальше