— Надо целебной травы поискать,— ска.чал Чимирик.
— Некогда, некогда,— ответил старый пёс.— Сперва надо Сюмелу-пая наказать.
Вот пошли искать стойбище Сюмелу-пая. Хромой пёс всё медленнее, медленнее идёт. Потом и вовсе на свой хвост сел:
— Нет, вровень с вами шагать не могу. Ступайте сами, а я останусь в лесу.
И осталась серая собака в чащобе. Много-мало времени прошло, затосковала серая собака. «Если убиты мои друзья, тела их неведомо где высыхают. Если живы, долгкно быть, уже не придут ко мне». Ждала, ждала хромая собака и завыла:
— Сюмелу-у-у-пая у-у-у-били, а меня забы-ы-ы-ли…
и так тоскливо стало серой собаке, что она ещё дальше в лес убежала, ещё громче заплакала.
К людям серая собака теперь не подходит, на зов не отзывается, лаять она отвыкла, хвостом никогда не машет.
И дети, и внуки серой хромой собаки не лают, а громко воют в глухом лесу. Так появились волки на Алтае.
Сколько зим с той поры растаяло, сколько вёсен отцвело, не ведаем, сколько лет минуло, никто не считал, куда ушёл пастушок Чимирик, где вторая собака, никто нам не мог рассказать. За это время скалы рухнули, горы выросли. Там, где леса шумели, камни обнажились, на голых камнях тайга выросла. Давно всё это было, и теперь только сказка осталась.
АК-ЧЕЧЕК — БЕЛЫЙ ЦВЕТОК*
Далеко-далеко, там, где девять рек в один поток слились, у подножия девяти гор, шумел могучими ветвями синий кедр. Под его шёлковой хвоей, опершись на крепкий ствол, давным-давно стоял маленький шалаш.
В том шалаше жил пожелтевший от старости, словно дымом окуренный дед. И было у старика три внучки, одна другой краше.
Вот пошёл дед за дровами. Поднялся на лесистую гору, увидел лиственницу с чёрными сучьями.
— Это дерево на корню высохло. Один раз ударь — оно и упадёт.
Вытащил старик из-за пояса острый, как молодой месяц, топор, ударил по стволу. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочил страшный зверь да как вцепится зубами в руку!
— Ой, ой! — заплакал старик.— Отпустп меня! Я тебе что хочешь дам.
— Ладно,— отвечает зверь человечьим голосом.— Отдай мне твою любимую внучку.
Пришёл старик домой и говорит старшей внучке:
— Не пойдёшь ли ты к этому зверю? Я слово дал.
Оглянулась девушка, увидела зверя.
— Лучше,— говорит,— в воду брошусь!
Старик спросил вторую.
— Лучше удавлюсь! — ответила она.
— А ты, Ак-чечёк, мой Белый цветок, не согласишься ли?
Младшая внучка подняла голову. Её круглые глаза полны
слёз.
— Что обещано, то должно быть исполнено. Чему быть, то и будет.
И повёл зверь девочку по долинам, по холмам, через реки, сквозь леса.
Пришли они на золотую поляну, где лиственницы всегда зеленеют, где светлый ключ без умолку стрекочет, где кукушка кукует весь год.
На краю этой поляны, под боком у синей горы, увидела Ак-чечек семь сопок, прозрачных, словно лёд.
Страшный зверь подошёл к средней сопке, ударил лапой — распахнулась в ледяной сопке дверь, и открылся белый высокий дворец.
Вошла Ак-чечек. На столах расписные чаши с едой. На стенах двухструнные топшууры и серебряные свирелн-шобры. Они сами coooii звенят, а невидимые певцы песни поют. На привет они НС отвечают, на зов не откликаются.
Стала жить Ак-чечек в сонке, голубой, как лёд, в белом дворце. Внутри нет никого, снаружи страшный зверь лежит, сторожит девочку день и ночь.
Когда Ак-чечек в своём худом шалаше жила, она утреннюю зарю песней встречала, зарю вечернюю сказкой провожала. Теперь не с кем было ей посмеяться, слово молвить некому.
А старшие сестры вышли замуж за метких охотников. Вот надумали они проведать свою маленькую Ак-чечек:
— Если умерла она, мы хоть над могилой холодной поплачем, если жива — домой увезём.
Собираясь в дорогу, жирного мяса нажарили, в дорожные мешки-арчимаки сложили. Араки наварили, в кожаные ташауры налили. Оседлали сытых иноходцев и отправились в путь.
Услыхал страшный зверь топот копыт, увидал двух сестёр на резвых конях. Ударил лапой, и сверкающий ледяной дворец обернулся жалким шалашом. На голой земле — облезлые звериные шкуры, у костра — почерневшая деревянная чашка.
Вышла Ак-чечек из шалаша, низко сестрам своим поклонилась.
— Милая ты наша Ак-чечек,— заплакали сестры,— не нужно было тебе деда слушать… Садись на коня, взмахни плетью — и даже птица быстрокрылая тебя не догонит.
— Слова своего не нарушу,— молвила Ак-чечек.
— Ох, несчастливая ты родилась. Белый цветок! — вздыхали сестры.— Видно, гордость твоя заставит тебя умереть здесь, в этом грязном шалаше.
Так, причитая и горюя, съели сёстры привезённое мясо, выпили араку, крепко-крепко свою Ак-чечек поцеловали, сели на коней и поскакали домой.
А страшный зверь ударил лапой — исчез шалаш, и на его месте стал дворец краше прежнего.
И вот хан той земли задумал женить своего старшего сына. Всем людям велел он прийти на свадебный пир.
Даже Ак-чечек услыхала об этом празднике, даже Белый цветок позвали на пир.
Заплакала она, в первый раз застонала:
— Ах, не петь мне теперь, не плясать больше на праздниках!..
Страшный зверь подошёл к ней, человечьим голосом заговорил:
— Долго думал я, моя тихая Ак-чечек, чем тебя одарить, как наградить,— и положил к её ногам голотой ключ.— Открой большой сундук.
Золотым ключом Ак-чечск отомкнула алмазный замок. Откинулась кованая крышка. Словно кедровые орехи, насыпаны в сундуке серебряные и золотые украшения. Опустила руки в сундук — будто в белой пене утонули руки в мягких одеждах.
Ак-чечек долго одевалась, выбирая. Но и без выбора, если бы она оделась, всё равно прекраснее её нет никого на земле.
Переступила Ак-чечек через порог — у порога бархатно-чёрный конь стоит. Жемчугом украшена узда, молочным блеском сияет серебряное седло, шёлковые кисти висят до земли.
В одежде белой, как раннее утро, Ак-чечек быстро-быстро поскакала на чёрно-бархатном коне. Вот перевалила она через высокие горы, перешла бродом быстрые реки, и слышит Ак-чечек позади себя топот копыт, слышит — голос, густой и низкий, ласковую песнь поёт:
Если стременем воду черпну, Глотнёшь ли?
Если на расстоянии дня пути ждать буду. Придёшь ли?
Обернулась Ар;-чечек, увидала юношу. Он сидит верхом на вороном иноходце, на нём шуба, крытая чёрным шёлком, на голове соболья высокая шапка.
Лицо у него, как вечерняя луна,— круглое и розовое, чёрные брови его красоты неописанной.
— Якшй-ба, как живёте? — поздоровался всадник.
— Якши, хорошо живу,— отвечает Ак-чечек.— Слердё якши-ба? Как вы поживаете? — и сама слов своих не слышит.
Сердце будто иголкой проколото, по коже мороз пробежал. Глаз поднять она не смеет. Вниз смотрит, видит — ноги юноши вдеты в стремена, медные, большие.
Будто опрокинутые чаши, глубокие эти стремена, как два маленьких солнца сияют.
Если в ладонях воды принесу. Отопьёшь ли? —
опять запел юноша.
Белый цветок и всадник в одно время приехали на великий свадебный пир.
Женщины не мигая на юношу глядят, из тепшй-таза мясо вынуть позабыли, чай остывает в чойчойках. Мужчины на Ак-чсчек не дыша смотрят. Оборвались их песни, погасли их трубки.
И дед и обе сестры тоже были на этом пиру. Увидели они юношу и вздохнули.
— Если бы наша милая Ак-чечек с нами жпла, этот молодец был бы ей женихом,— сказала старшая сестра.
— Когда бы Ак-чечек на этот пир яви.1ась, она и сама к зверю не воротилась бы,— ответила вторая.
Не узнали они свою Ак-чечек в её светлой одежде.
Сама Ак-чечек подойти к ним не посмела.
Солнце прячется за гору. Ак-чечек садится на бархатно-чёрного коня.
Повод к себе потянула, тихонько оглянулась, на юношу посмотрела, опустила глаза и хлестну.т1а коня.
Вот уж проехала Ак-чечек половину пути и опять топот копыт, и опять тот же голос, мягкий и густой, ту же песнь поёт:
Если на расстоянии месяца пути умирать буду. Вспомнишь ли?
— Хорошо ли время провели? — слышит Ак-чечек.
Нежное лицо её стало белым, как сухое дерево. Слова
вымолвить она не может. А юноша нагоняет её, вот-вот поравняется… Ак-чечек коня поторопила, не оглянувшись ускакала.
У голубой сопки она спешилась.
— Здравствуй! — говорит ей человечьим голосом страшный зверь.— Каково было у хана? Каких людей там видала? Кто тебе понравился больше всех?
— Хорош ли был праздник, не знаю. Сколько там народу веселилось — не считала. У большого зсана на великом пиру я только одного человека видела, только о нём и думала. Оп ездит на вороном иноходце, носит шубу чёрного шёлка, соболья высокая шапка на голове у него.
Страшный зверь встряхнулся. Со звоном упала безобразная шкура. Тот, о ком Ак-чечек весь день думала, перед ней стоит.
— Добрая моя Ак-чечек — Белый цветок! Это я семь лет страшным зверем был, это ты своей верностью злые чары сняла, злое колдовство разрушила.
А невидимые топшууры и шооры звенели, гремели; смеялись и плакали невидимые певцы, слагая великую песнь. Наши кайчй-песенники её подхватили и нам с любовью принесли.
ОХОТНИК КАДЖИГЕИ
Жил на Алтае охотник Каджпгёп-мергён, Каджпгей-меткий. Оп ездил верхом на саврасом коне. Крепкий лук висел на плече Каджигея, на поясе колчан с быстрыми стрелами.
Ни лверь на бегу, ни птица на лету от метких стрел Каджигея-мергена спастись не мог.ли. Рука его не дрожала, глаз на ошибался.
В юные годы охотился он, чтобы пищу, одежду добыть, но чем дальше шло время, тем ненасытнее разил дичь Каджигей-мерген. Не бросал он охоты пи весною, ни летом. Без жалости бил птицу на гнезде, бил и зверя, кормящего детёнышей.
Люди говорили ему:
— Если дичь переведёшь, как будем жить?
— Когда не станет зверя здесь, на земле,— отвечал Каджи-грй-мерген,— я в верхний мир поднимусь, там буду охотиться.
Вот однажды собрался Каджнгей-мерген на свою свирепую охоту. Сел на саврасого коня, кликнул верных собак — трехгодовалую, двухгодовалую л щенка.
Много-долго но нрошло, ночуяли собаки зверя, пошли но следу и подняли трёх маралов. Поскакали маралы по холмам, побежали по долинам, мчались, перепрыгивая через ручьи, переплывая реки.
Но собаки не отстают, сам охотник верхом на саврасом коне тоже без отдыха бежит.
Три месяца длилась погоня.
Много раз Каджигей-охотник снимал с плеча крепкий тугой лук, натягивал упру1’ую тетиву, но стрелы всё не спускал.
Прицелиться было ему никак невозможно, маралы то прятались в частом лесу, то скрывались в высокой траве и бежали, бежали, усталости не зная.
Собаки гнались за маралами днём и ночью, без роздыха. Саврасый конь скакал, то вытягиваясь, будто тонкая жила, то сжимаясь, как тугая мышца.
На седьмой месяц погони примчались маралы к самому краю земли, с края земли ступили на край неба. И дальше побежали по небу, между звёзд.
Собаки за ними туда же, на небо!
Разгорячился Каджигей-мерген, спешился, оставил коня и бегом пустился за тремя маралами.
— Теперь в чистом небесном поле я вас не потеряю.
На бегу снял Каджигей-мерген с плеча лук, прицелился, спу-СТИ.Л стрелу, да, видно, поспешил ма.ленько и первый раз в жизни промахнулся.
Стрела полетела на запад, а маралы повернули к востоку, С досады Каджигей-охотник шапку сбросил, опять прицелился.
Вторая стрела всех трёх маралов пронзила и, окровавленная, полетела вперед.
А подраненные маралы, шага не сбавляя, всё так же ровно бегут. За ними спешат три собаки.
Каджигей-охотник готов на бегу ещё одну стрелу спустить. А маралы всё убегают… И Каджигей-мерген всё спешит догнать их.
И вечно движутся они по небу, отдыха не зная, одним неразлучным созвездием Трёх маралов
Так был наказан Каджигей-мерген, жестокий охотник.
Три марала— созвезлие Орион.
ЛЕСНАЯ СТАРУХА
Там, где светлый ключ не умолкает, где молодые лиственницы нежно зеленеют, где две кукушки звонко кукуют, кому долгую ншзнь обещая, кому близкую кончину предсказывая, жили в ветхом аиле пожелтевшие, словно дымом прокопчённые, старик и старуха.
Детей своих они вырастили, сыновей на дальние кочевья благословили, дочерей замуж выдали, сами вдвоём здесь остались. Ни сундуков с добром, ни табунов, ни рогатого скота у них не было. Всё хозяйство — одна безрогая корова.
Старуха летом корни цветка капдыка выкапывала, на зиму
сушила, в молоке варила, тем и питались. А старик никаких запасов не делал, только трубку курил да кукушек слушал.
Вот однажды и говорит он своей старухе:
— Сегодня кукушки нам близкую смерть накуковали. Давай заколем корову, хоть перед смертью мяса поедим.
Старуха заплакала, руками всплеснула:
— И не стыдно тебе, старик? Столько лет молоком этой коровы мы сыты, а ты что надумал?
Но старик свою старуху не послушал, сделал по-своему.
Рассердилась старуха и ушла, старика покинула.
Шагала по холмам, по долинам, через ручьи она мостки перебрасывала, большие реки мелкими бродами переходила. На горные перевалы поднималась, вниз спускалась и пришла в тайгу, где между деревьями на полянах и по склонам гор паслись дикие теке-козлы и бурые маралы.
Старуха ласково зверям улыбнулась, протяжную горловую песню запела, и дикие звери к старухе подошли. Горным диким козлам она руку на спину кладёт, пугливых маралов гладит, кабаргу за ушами чешет, со зверями, как с людьми, беседует.
Дикие вольные звери ушами шевелят, слушают, будто речи старухины понимают, спокойными глазами на неё глядят.
И осталась старуха жить в тайге. Топором она поработала, жердей припасла, кору с лиственницы ободрала, поставила себе аил. Диких коз, маралух доила, молоко квасила, творог-арчу отжимала, потом на огне сушила, в дыму коптила — твёрдый вкусный сыр-курут ела. Хорошо, славно жила старуха, кожа на лице у неё стала гладкая. Однако старика своего она не забыла.
«Жив он или умер? Может, голодный, холодный в аиле своём один сидит?»
Вот положила она арчу в мешок, да ещё масла в пузырь налила, нанизала две связки курута, взяла деревянный костыль и пошла навестить старика.
Когда к своему старому аилу подошла, заплакала, больно ветхим стал аил. Вытерла слёзы. Заглянула в щёлку и увидала: чёрный, худой старик сидит у потухшего костра и бормочет:
— От голода я совсем оглох, не слыхал, что кукушки мпе кукуют, жизнь обещают или о смерти говорят. Вот сейчас съем последний кусок и лягу умирать.
Сквозь слёзы улыбнулась старуха, взяла пузырь с маслом и кинула его в дымоход. А сама опять смотрит в щёлку.
Старик поднял с земли пузырь, поел масла, повеселел:
— Должно быть, кукушки добро мне обещали, надо шапку снять, послушать.
Снял шапку, и ему прямо на голову мешок с арчой упал.
— О-о, спасибо, мои кукушки,— обрадовался старик, творогу поел и совсем ободрился.
А тут вдруг ещё и две связки курута упали к его ногам.
— О-о, милые мои кукушки! Будьте вы всегда сытые, будьте, как овцы, жирные, спасибо вам!
Старуха громко засмеялась и вошла в аил:
— Ну, как ты тут поживаешь, мой богатырь!
— Хорошо живу! Когда еды не стало, мне кукушки накуковали масла, арчи-творогу и курута.
— Эх, ты, кукушкам молился! Не кукушки это, а я своими руками тебе пищу припасла, сюда принести не поленилась.
— Спасибо, спасибо! Теперь я не расстанусь с вами, моя старуха. Куда вы пойдете, туда я я тоже. Не бросайте меня…
Пожалела старуха своего чёрного старика.
— Ладно,— говорит,— возьму тебя к себе, только поклянись, что будешь всегда меня слушаться.
— Солнцем клянусь, что скажете, исполню, ослушаться не посмею.
Долго ли, коротко шля, пришли наконец к новому старухиному аилу. Прибенчали звери, языком шубу старухи вычистили, боками об аил потёрлись.