Робингуды могли скрутить Толика, когда брали в плен как шпиона, могли устроить ночную засаду в лагере – это, мол, специальная операция, вроде игры, а не нападение с кулаками. Но наброситься толпой на человека, который пришел для честного поединка – значит нарушить все человеческие законы.
Толик спустился по крутому склону к берегу Черной речки на поляну. Здесь были Витя, Рафик, Люся.
– Здравствуй, – сказал Витя. – Олег и Шурка сейчас придут.
Люся на Толика не взглянула, плела что-то из длинных травинок. Рафик смотрел с веселым любопытством и посвистывал.
Молчать было неприятно, и Толик спросил с насмешливым равнодушием:
– А Гельмана и Семена не будет, что ли? Проспали?
– Семен проспал, – с зевком ответила Люся. Витя сказал:
– А Гельмана мы исключили. Он, пока Олег в лагере был, со шпаной связался.
Толик не удивился. Подумал: “А Олег, наверно, рад, Мишки-то он опасался…” И усмехнулся:
– Очень уж легко вы всех исключаете.
– Не легко, – серьезно объяснил Витя. – Мы его предупреждали… Зато у нас теперь есть новички.
– Ой, вон они идут! – обрадовался Рафик.
Толик решил, что идут новички. Но по тропинке спускались Олег и Шурка. Шурка двигался впереди. Ноги у него скользили по глиняным крошкам, и он хватался за верхушки бурьяна. Он был без привычной матроски, в майке. И не в ботинках, а в сандалиях на босу ногу, к тому же незастегнутых. Пряжки на сандалиях болтались и тихо позванивали, словно крошечные шпоры.
Олег обогнал Шурку, остановился перед Толиком. Он был, как и Толик, босиком, в рубашке навыпуск, непричесанный. Словно снисходительно решил не отличаться сегодня от противника.
Улыбнулся. Спросил:
– Значит, решил драться?
Толик понял, что не чувствует ни капли злости. То, что было в лагере, казалось, связано с каким-то другим Наклоновым, а теперь Толик видел прежнего Олега, товарища по летним играм.
– Ну? – сказал Олег. Глаза его смотрели почти ласково.
– Решил, – сказал Толик. – Что же мне еще делать?
– Ну, подеремся, а потом что?
– Потом – все. Я сегодня уеду. Насовсем, – ответил Толик и заставил себя вспомнить лагерь. Когда уже ночь и за окнами чернота, и ты давишь в подушку слезинки – и от тоски по дому, и от обиды: оттого, что завтра проснешься, и кругом народ, а ты все равно один.
– Я все же не понимаю: зачем тебе эта драка? – снисходительно проговорил Олег.
– А зачем была ловушка в лагере? – ощетинился Толик.
– Чтобы проучить тебя, – доброжелательно сказал Олег.
– За что?
– За боязливость.
– А ты смелый? Вот и проучи сейчас.
– Что ж, придется… – Олег оглядел ребят, словно говоря: я не хотел, он сам просит. И пружинисто встал в боксерскую стойку. Ловко так, красиво.
У Толика противно заныло в животе. “Ты, что ли, правда совсем трус?” – спросил он себя. И, чтобы успокоиться, вспомнил: “А хронометр-то идет…” Это теперь не очень помогло. Но все же Толик поднял к груди кулаки. Встать в настоящую боевую стойку он постеснялся. Мышцы обмякли. Толик понял, что всерьез ударить Олега он просто не в состоянии.
Олег умело выбросил руку, Толик не успел уклониться. Попало по скуле, в глазу вспыхнуло. Толик удивленно опустил руки.
Олег улыбался. Видимо, решил, что вот и все, кончен бой.
Да?
Злость не злость, гордость не гордость, но какая-то пружина сработала. Пальцы сжались, и Толик махнул кулаком снизу вверх. Сильно! Костяшки прошли по верхней губе и носу Наклонова. Голова у него откачнулась, руки вскинулись.
– Ой-я… – сказал Рафик с веселым испугом.
Олег быстро отошел на два шага, поднял к лицу ладони и замер. Прошло несколько секунд. Все молчали. Толик ждал, часто дыша. Олег стоял, не опуская рук. Толик наконец шагнул к нему. Тогда Витя Ярцев звонко сказал:
– Перестань! Видишь, у него кровь!
Из-под пальцев Олега выползла на подбородок алая струйка. Толик опустил кулаки.
К Олегу быстро подошла Люся.
– Ну-ка, покажи. Сильно он тебя?
Олег послушно развел в стороны ладони и запрокинул лицо. Люся стала вытирать у него кровь под носом сорванным лопухом. Подскочил Витя, дал платок. Аккуратный он, Витя Ярцев.
– Кровь так кровь, – устало сказал Толик. – Разбитых носов не видели?
Ему никто не ответил. Лишь Рафик глянул быстро и будто понимающе.
Толик не чувствовал победной радости.
– Все, что ли? – спросил он хмуро.
– А тебе чего, еще надо? – сердито откликнулась Люся. Олег с запрокинутой головой сопел распухающим носом.
– Тогда я пошел, – сказал Толик. Радости не было по-прежнему. Но все же дело свое он сделал, как хотел. Даже лучше, чем хотел.
И теперь он уходил. Навсегда… Правда навсегда?
Толик оглянулся. Все робингуды смотрели ему вслед. Даже Олег смотрел. Впереди всех стоял Шурка. Тонкий, обиженный какой-то. Замерший и немигающий.
– Шурка, – вдруг сказал Толик. – Можно, я тебе письмо напишу из Среднекамска?
Шурка мигнул. И лицо его ожило от сумятицы мыслей – словно заметались по нему зайчики и тени от частой листвы. Но почти сразу взгляд Ревского отвердел. И сказал Шурка:
– Вот еще!
“Ну что ж, прощай”, – подумал Толик. И снова пошел от ребят. По берегу Черной речки.
Но почти сразу он услышал топот. Шурка обогнал Толика, потеряв в траве незастегнутые сандалии. И остановился перед ним – босой растрепанный, решительный.
– Стой! Теперь ты будешь драться со мной!
Вот уж чего Толик не ожидал!
– Шурка, ты что? Зачем?
– А зачем ты его так! До крови! – Шурка задранным подбородком показал за спину Толика, на Олега. В глазах робингуда Ревского дрожали огоньки ясного гнева.
Подошли с двух сторон Витя и Рафик. Витя сказал:
– Шурка, не надо.
– Надо! Зачем он его так!
– Но мы же честно дрались, – сказал Толик.
– А я тоже честно! Я тебе за него отомщу! – Шурка сжал губы и выставил кулачки.
По-взрослому спокойно и ласково Толик проговорил:
– Не надо, Шурик. Пусти. Некогда мне…
Или от ровных этих слов, или сам собой Шуркин запал угас, ушел, как уходит в землю электрический заряд. Рот приоткрылся, кулачки дрогнули. Но все еще упрямо Шурка возразил:
– Ты врешь, что некогда. Ты сам говорил, что поезд уходит днем.
– Не в этом дело… – Толик взял его за плечи и тихонько отодвинул с тропинки. – Скоро восемь, Шурик. Мне пора заводить хронометр.
Эпилог
КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ АЛАБЫШЕВ
Вот окончание повести Арсения Викторовича Курганова. Оно сохранилось на листах, которые Толик Нечаев спрятал в подставку пишущей машинки.
“Конец 1854 года в Крыму был необычным: пришла зима – не южная, а настоящая, российская. В середине декабря выпал снег, по ночам даже потрескивали морозцы.
Севастопольцы были рады зиме. Холод хотя бы на время сковывал непролазную грязь на бастионах и в траншеях, снег прикрывал тоскливую неуютность растерзанной земли, трупы лошадей, разбитые орудия и ящики, чугунную скорлупу разорвавшихся бомб и камни с засохшими на них кровяными сгустками. Словно природа, всей душой противясь человеческому безумию, старалась укрыть от глаз военный мусор – следы затяжной осады…
Армия осаждавших отчаянно страдала от холодов. Темпераментные зуавы и бравые шотландские стрелки, лихие гренадеры маршала Сент-Арно и розовощекие “томми” лорда Раглана коченели в траншеях и маялись от болезней в палатках и дощатых бараках. На русских бастионах появлялось все больше перебежчиков из лагеря интервентов.
…На третий бастион, именуемый англичанами “Большой Редан”, перешел пожилой британский сержант. Сидя на перевернутом лафете, окруженный матросами, он что-то говорил, разводя красными от холода руками. Поворачивал то к одному, то к другому морщинистое, недоуменно-горькое лицо. В светло-голубых глазах англичанина была жалобная просьба понять и оправдать.
Матросы не понимали ни слова и сочувственно кивали, поговаривая: “Оно конечно… Видать, натерпелся… Ихнему брату нынче непривычно…”
– Ваше благородие, о чем он бормочет-то? – спросил скуластый прокопченный комендор у подошедшего офицера.
Молоденький румяный лейтенант – в ладном мундире, щегольской флотской фуражке и безукоризненных перчатках, но в мятой солдатской шинели внакидку – с полминуты слушал сержанта, потом охотно разъяснил:
– Да все о том же… Раньше, мол, не такая была война, когда генерал Каткарт в Индии водил их к славным победам… А здесь, мол, офицеры совсем заморили работой, а после работы обогреться негде и горячей еды нет; поваров не оставляют, провизию выдают натурой, а варить не на чем, дров нет…
– Одно слово – не Индия, – заметил комендор.
Сержант вдруг суетливо расстегнул и стащил с себя красный мундир, сорвал с него эполеты, размахнулся, чтобы бросить, но рука остановилась. Он сжал эполеты в кулаке и заплакал.
– Ишь ты, – запереговаривались матросы. – Несладко, видать, расставаться с эполетами…
– Служил, служил, а теперь что?
– Это понимать надо: совесть-то, небось, тоже есть.
– Присягу давал ихней королеве, а теперь как? Не ваш и не наш…
Молодой матрос – рыжий, с густыми веснушками, проступающими сквозь копоть, с замызганной повязкой под измочаленной бескозыркой – сказал с жалостливым удивлением:
– Как же это он, братцы, своих-то бросил? По мне, чем такое дело, лучше уж сразу смерть.
– А ты ее не кличь, – усмехнулся скуластый комендор. – Она тебя и так зацепит, коли бог не убережет. Вон, летает…
Над головами и правда посвистывали штуцерные пули. А одна влетела в амбразуру, зацепила выпуклый обод на стволе карронады и с воем распорола подол шинели у молчаливого низкорослого матроса. Тот лениво выругался: пришивай теперь.
Лейтенант сказал, кивнув на англичанина:
– Он ведь не смерти испугался. Раньше-то воевал, не боялся; смотрите, и награды у него… А здесь невмоготу стало: холод, да грязь, да работы невпроворот. Не война – каторга.
– У нас вроде тоже не царство небесное на земле, – сказал веснушчатый.
– Да мы-то знаем, за что терпим, – возразил лейтенант. – За свою землю бьемся. А они?
– А и то верно, – согласился матрос. – Их сюда не звали.
На английской батарее ухнуло орудие. Нарастающий свист заставил всех примолкнуть. Но сигнальщик лениво крикнул:
– Перелетит, не наша!..
Бомба лопнула далеко за бастионом, среди домиков Корабельной слободы. – Без толку рушат город, ироды, – ругнулся скуластый комендор.
Англичанин бросил эполеты и мелко дрожал. Из круга матросов послышалось:
– Надевай мундир-то, совсем закоченеешь… Дайте ему, братцы, шинель, что от Матвея Горушкина осталась…
Шинель упала на колени перебежчику.
– Надевай, вояка… А может, как раз он бомбу-то и пустил, что Матвея положила, а, братцы?.. Ваше благородие, вы его спросите: он не из батарейных?
– Да ну его к черту… – Лейтенант поправил на плечах шинель, из-под лацкана которой блеснул новенький “Владимир” четвертой степени. – Пойду я, счастливо оставаться, братцы.
– С богом, Петр Иваныч. Счастливо и вам, – заговорили матросы. – Не забывайте бастион, ваше благородие, заходите… А как доставите памятник, не сомневайтесь – разом все сделаем…
Лейтенант миновал горжу бастиона и через несколько минут шел уже по улицам Корабельной слободы. Ближе к бастиону многие дома были разрушены и обгорели, в крышах чернели провалы, но очень скоро лейтенант оказался среди переулков, где жизнь текла, как в довоенные времена, хотя и здесь заметны были следы обстрела. Шагая по тропинкам и скользким каменным лестницам, лейтенант не первый раз подивился, как приспосабливаются мирные люди жить под боком у смерти. Каждый день падают сюда ядра и бомбы!..
Утреннее солнце – невысокое, желтое – тоже напоминало ядро, летело среди быстрых косматых облаков. Снег то покрывался тенью, то нестерпимо искрился.
Лейтенант не спешил, он был сегодня свободен от службы и шел не на батарею, а на свою квартиру. Точнее же, на корабль, где обитали офицеры и матросы флотского батальона. А на третий бастион приходил он, чтобы повидаться с сослуживцами старшего брата, погибшего пятого октября, при первой бомбардировке Севастополя. Повидаться и поговорить о деле. Давние друзья брата, с которыми служил он когда-то на пароходе “Владимир”, заказали в память Евгения чугунную плиту и крест. Задача теперь уложить плиту и поставить крест на могиле. Командиры и матросы бастиона охотно взялись помочь, но дело было непростое, требовалась для него темнота. Днем-то на снегу каждый человек – будто муха на фарфоровой тарелке. А могила – за бруствером, на открытой площадке перед бастионом.
Хотя, если по правде говорить, какая там могила? Одно обозначение… Что могло остаться от человека, который был рядом с пороховым погребом, когда в погреб этот врезалось раскаленное английское ядро? Взрыв видели и слышали на всех бастионах…
Мысли о брате полны были горечи, но горечи уже привычной. За два с половиной месяца ощущение непоправимой беды притупилось, да и жизнерадостный нрав лейтенанта брал свое. К тому же мысль, что в любой день и час он может разделить судьбу брата, приносила Петру вместе со страхом и какое-то утешение…
День был хорош, и лейтенант отвлекся от размышлений о смерти. Снег поскрипывал, напоминая зиму в родной Смоленщине. Кругом все казалось отгороженным от войны, хотя английские пушки ухали регулярно, и перелетевшая оборонительную линию бомба звонко лопнула где-то на краю слободы.
Жители не обращали внимания на нечастые выстрелы. Бойкие матроски, перекликаясь, несли на коромыслах ведра и поглядывали на молодого офицера. Проворный старик тащил вверх по улице вязанку дров на непривычном для здешних мест устройстве – наспех сколоченных санях. И неподалеку слышался веселый гвалт ребятишек.
Лейтенант вышел на пустырь, где сходились, как на площади, несколько улочек. И здесь увидел он картину, которую нашел презабавной. Толпа мальчишек построила из снега укрепление, и сейчас разгорелся бой. Одни обороняли бастион, другие храбро шли на приступ. Круглые поленья, торчавшие из амбразур, стрелять, конечно, не могли, но снежные гранаты и ядра тучами летели из-за высоких стен. Они лихо разрывались, ударяясь о мятые капелюхи и старые матросские фуражки, наползавшие на красные оттопыренные уши атакующих.
Совсем еще недавнее детство закипело в двадцатидвухлетнем лейтенанте, и он едва удержался, чтобы не кинуться на помощь осаждавшим. Не кинулся, правда, но хохотал как сумасшедший, видя, что атака захлебнулась под встречными залпами. И громко подавал отступившим мальчишкам советы-команды. Так увлекся, что не заметил подошедшего и ставшего рядом пожилого капитан-лейтенанта в новой флотской шинели.
А когда заметил, покраснел до слез, перебил крик ненатуральным кашлем, а потом сказал, стараясь быть непринужденным:
– Право же, так наскучаешься на позиции, что везде готов искать развлечений… Не правда ли, уморительный вид сражения?
Капитан-лейтенант кивнул, добродушно улыбаясь.
Обрадованный, что не увидел насмешки, лейтенант продолжал:
– Если только дело дойдет до рукопашной, домой очень много вернется раненых, с синяками… Не научить ли их правильной осаде? Преинтересно будет смотреть, как они начнут производить работы под кучею ядер из укрепления…
– Согласен, что преинтересно, – вздохнул капитан-лейтенант. – И пригласить бы сюда господ политиков, чтобы убедились в преимуществах такой войны перед той, которую мы ведем по их милости.
– Боюсь, что господа политики не усмотрят выгоды в снежных ядрах перед чугунными, – уже без смеха возразил лейтенант. – Снежком пороховой погреб не взорвешь.
– Увы, – согласился капитан-лейтенант.
Офицеры встретились глазами, и младший вспомнил, что следует представиться.
– Флота лейтенант Лесли Петр Иванович. Флотский батальон по обслуживанию четвертой дистанции.
– Флота капитан-лейтенант Алабышев Егор Афанасьевич… Позвольте, уж не брат ли вы Евгения Ивановича Лесли?