— Видно, опять уходить мне придется и прятаться, — сказала Аганя. — Он, коршун-то, не отступится. Приказал ему отчим мой меня разорвать, а челнок ему предоставить. Ведь натворит он людям новой беды, коли челноком завладеет.
Показала она Варкуше челнок-то. Штука вроде бы не мудрящая: два вершка длины, полвершка ширины, из елового корня точеная. Всего-то дела этим челноком меж основы нитку прокладывать, а поди ж ты, какую он загадку имеет. Знать, не простой человек его ладил…
— Никуда я тебя, Аганюшка, не отпущу, — ответил Варкуша. — Но и в обиду не дам.
— Не одолеть тебе, сквозь железные перья коршуна не достать.
— Попробую!
— В неволе останешься.
— Мне любовь к тебе крепость даст, а желание, как и у тебя, людям помочь, силы прибавит.
И немедля в путь-дорогу собрался.
Опоясала его Аганя опояской гарусной, потом вышла на крылечко избы, три раза в ладоши хлопнула. Явилась перед ней сова. И наказала она сове так:
— Вперед лети, моему милому путь кажи!
Перво-наперво он во всех ближних и дальних деревнях побывал, с мужиками уговорился, ежели, мол, коршун в их местах покажется, то ему, Варкуше, о нем сообщить.
Дальше привела Варкушу сова в горы, к рудознатцам и литейщикам, кои на заводчика робили. Обсказал он и им свою нужду, как-де с коршуном справиться, какой пулей его железные перья пробить. Посоветовались заводчане между собой и решили:
— Надо на Горюн-камень кого-то послать, особой руды добыть, да ту руду в печи переплавить. И уж тогда булатные пули отлить.
Так и сделали. Отлили для Варкуши пули булатные, зарядил он ими свое ружье.
А тем временем мужики гонца прислали, чтобы Варкуша поспешал, покуда коршун у себя в гнезде сидит, клюв точит и Аганю искать вновь готовится.
Гнездовал коршун у заводчика в саду, на высокой сосне. Заводчик его из своих рук кормил. Огорожен был сад решеткой чугунной. Во дворе свора псов, а ворота во двор замками заперты. Так что ни в сад, ни во двор ходу нет.
Все же Варкуша через решетку-то перелез, разыскал ту сосну, где на вершине коршуново гнездо было свито, и принялся ее топором под комель рубить. Услыхал коршун стук топора, заголосил там, зашипел, крылья расправил. Тут ему и конец пришел. Послал в него Варкуша из ружья пулю булатную, пролетела пуля через грудь насквозь, а перья-то железные жарким пламенем пыхнули. Второй пулей коршуну железный клюв оборвало. Еще громче закричал коршун, сорвался с гнезда, из последних сил над садом поднялся, помахал горящими-то крылами и рухнул прямо на крышу того дома, где сам заводчик в горнице чай пил и горным золотом любовался. Обвалились потолки в доме, великим пожаром вся округа высветилась, а мало времени погодя, остались от дома стены голые, от сада сосны горелые.
И поросло то место быльем. Даже имя заводчика никто не запомнил. Но зато Аганю Бессонницу люди много годов вспоминали, а дареные опояски передавали от одного поколения к другому, и опояскам-то ее не было сносу. Сама Аганя с Варкушей так и оставались в лесу, чтобы все, что в лесу родится, и дальше на пользу людям служило.
А уж потом стал Варкуша обдумывать, что бы такое со своим ружьем сделать — стрелять оно должно без осечки, без промаху и большую пробойную силу иметь.
Кто-то из мужиков надоумил к оружейникам наведаться.
Те слова против не молвили, в ту же пору все ружье наново перебрали, заменили старый курок, ствол проточили: хоть дробью, хоть пулей бей!
Последнего сына у Егора Бороны забрили в солдаты уж в шестнадцатом году на германскую войну. И остался Егор вдвоем со старухой. Через год все его хозяйство пришло в упадок. Сено на зиму не заготовили, так корову и овечек пришлось угнать на базар, продать почти задарма. Да и самим стало нечем кормиться. До весны еще мало-помалу на картошке перебивались, а по талице пошел Егор к лавочнику Угрюму:
— Возьми меня, ваше степенство, в работники.
Оглядел его Угрюм — шибко отощалый мужик. И старый, и голодный. Небось, хлеба съест больше, чем наработает. Не управится по двору. Работы ведь невпроворот: сеять и пахать, коней сторожить, навоз убирать, на мельницу ездить. Надо работнику-то день-деньской рук не покладать, ночей не спать. Ну и отказал напрочь.
Погоревал Егор и решил: как-нибудь да чем-нибудь до нового урожая дожить. Старуху-то послал на заозерную пустошь за диким чесноком и саранкой, а сам сунул топор за опояску и отправился в дальний лес берестяные туески ладить. Туески в любом дворе нужны — то под квас, то под сметану.
Дальние леса раскинулись вдоль дороги на Долматово. Справа неподалеку река Теча, слева Исеть, а тут окрест озерки, болота мочажные и меж ними сплошь березовые колки с подлеском. Место морошливое, пашен мало, но зато растут лесины как на подбор. Строевые. Одна другой выше. И есть березы старые. На два обхвата. Они уж в вышину-то не растут, а только вширь. В дуплах у них птицы гнездуют, а то и зверье. На комлях корье темное. Так что в дело они не годятся, лишь для дегтярного промысла и на дрова. Ну, а в непогоду под такой березой надежно, как в балагане: шатер густой, раскидистый, никакой дождь не пробьет.
Вот Егор-то и облюбовал одну из них. Разбил себе подле нее стан. Пока-де бересты надеру да пока заготовки сделаю, уже стемнеет, и придется в лесу ночевать.
Погрелся у костра, похлебку сварил, а потом дай-ко, думает, березовки испробую. В эту пору, когда талые воды еще не сошли, березовый сок славно бодрит, а сладость в нем сахарная.
Но портить строевую лесину стало жалко — она ведь на сруб сгодится, из таких лесин пятистенник поставить можно. Выбрал березу коряжистую, давно перерослую, корье с комля обтесал и подрубил, какой надо, колодец.
Поначалу-то соку хлынуло много, ядреного, духовитого, даже через край потоки по комлю слились. Егор успел всего лишь глоток отпить, как вдруг ни капельки не осталось. Подивился он: что-де за чомор, куда сок мог деваться? А уж разохотился после пробы: такую-то благодать негоже бросать! Ну, и подрубил колодец-то глубже, а там дупло! Внутри дерево оказалось все трухлявое и пустое.
— Только зря время провел, — укорил сам себя Егор и уже хотел было к другой березе отойти, но там, в дупле, что-то звякнуло и блеснуло.
Просунул он туда руку, пошарил и достал кольчугу стальную. Даже не поржавела она ничуть, сверкает на свету, будто ее только отковали и вычистили.
— Экое чудо! — молвил Егор. — Ведь березе небось годов триста, не то и больше. Поди-ко дознайся, кто и когда эту диковину припрятал в дупле…
Поглядел ближе находку — видать, большой мастер ее ковал. Стальные колечки маленькие, еле глазу заметные, а подобраны один к одному, как рыбья чешуя. На вороте пластинка, и по ней отчеканено: «Тому герою кольчуга дается, кто за свободу народа дерется».
— Значит, не по мне находка, — опять молвил Егор. — Вещь заветная. А я старик и дальше-то своей деревни нигде не бывал.
Ну, однако, взяло его любопытство. Развернул он кольчугу, на себя надел: велика ли по плечу да тяжела ли для носки?
И еще больше диву-то дался. Как молодой стал! Почуял в теле столь большую силу, впору хоть деревья с корнями из земли вырывать. Стариковские немощи куда-то девались. Повел он плечами, на радостях во весь голос гаркнул:
— Э-э-эх-ма-а!
Да чтобы силу испробовать, ударил кулаком по комлю.
Береза-то устояла, ничуть-ничего, даже не покачнулась, но лес вокруг зашумел, валежник затрещал, где-то разбуженная ночная птица ухнула, а из чащи вымахнул на всем скаку конь вороной, вздыбился возле стана и заиготал.
Егор попятился было, однако насмелился все же и за уздечку его схватил.
— Тпру-у, стой, непутевый!
Тот сразу присмирел. Помотал гривой, мордой к кольчуге сунулся, обнюхал ее и загарцевал, видно, доволен остался.
— Неужто и конь заветный? — снова подивился Егор.
Посмотрел у него зубы. Да-а, шибко давно живет он, может, сотню лет, может, две.
И тут пало на ум, что все это неспроста. Как бы, дескать, ошибки не вышло. Уж не Лешак ли подсунул кольчугу да вороным конем оборотился, чтобы надсмеяться над стариком, перепугать, а потом из лесу прогнать? Или не сбежал ли конь из другой деревни? Как тогда его хозяину пояснить? Стыда не оберешься! Любой сосед осудит: вот-де Егор до чего с нуждой-то добился, на чужое добро позарился.
И не стал Егор долго думать, снял кольчугу, в дупло ее кинул, а коня отпустил и поскорее домой убрался.
Рассказал обо всем старухе. Та и посоветовала к Дорофею сходить, поспрошать его. А этот Дорофей-то был в нашей деревне старик наидревнейший, даже когда, в кои годы родился не помнил, но из жизни знал многое. В молодости приходилось ему в Урале на демидовских заводах каталем робить, после того хаживать за вольные мысли на сибирской каторге в кандалах, и уж угомонился-то он да в деревне поселился, когда перевалило ему за век.
Впрочем и он не сразу, чего нужно, в памяти откопал. Молчал, щурился, на пальцах отсчитывал, пока добрался.
— Ведь вправду, Егор, находка твоя заветная. Еще прежние наши старики про эту кольчугу и воронка молву вели. С тех времен, как бывал в здешних местах Емельян Пугачев.
— Так то шибко давно было…
— Хорошее дело не забывается. Емельян с народным войском за свободу боролся. Вот за то трудовые люди и почитали его. Желали добра-здоровья. Кольчугу-то и коня для него приготовили. Чтобы скакал он на коне быстрее ветра, а через стальную кольчугу ни мечом, ни копьем, ни стрелой каленой, ни пулей свинцовой его не поранило. Конь-то был нарочито в Тургайской степи выхожен, особым клеймом помечен. Назначено было так: покуда клеймо не сойдет, то жить коню хоть десять веков, служить верно тому, кто кольчугой владеть станет. Ведь ковали ее самолучшие мастера-заводчане со всего Урала, сколько на ней колец, столько и мастеров было. А уж коли народная сила воедино слилась, то сносу ей нет и одолеть ее невозможно.
Посомневался Егор — то ли, дескать, это правда, то ли нет?
Дорофей между тем прослезился по-стариковски.
— Эх, не поспела тогда кольчуга ко времени! Пугачева царские каратели сцапали где-то под Оренбургом и вскоре казнили. Вот тогда пугачевцы и припрятали народный дар. Герои-де были и будут. Рано или поздно народ свободу в свои руки возьмет, и дар-то этот еще не раз пригодится…
Побыл Егор у Дорофея до вечера, много всякой всячины выслушал и собрался уходить, но тот снова его придержал.
— Погоди-ко! Значит, ведь твоя находка не зря…
— Пошто так?
— По то, что тогда же и уговор был: найдется-де кольчуга, и воронко явится, хоть старому, хоть малому, только накануне, как люди снова за свою свободу восстанут…
Не верилось все-таки. Всяко мозговал Егор, а не верилось. Царь, генералы, буржуи — эвон их сколько! Мужики же все на войну взяты. Так и порешил: ни кольчугу, ни коня из лесу не брать. Потом захворал надолго. Наступил уж семнадцатый год. И вот осенью докатилась до деревни весть: царская-де власть, как старая изба, вся рассыпалась. По российской земле, из края в край, революция совершилась. Народ за свою свободу восстал, а во главе у него Ленин!
Шибко охота было Егору свою находку в Москву доставить. Но хворь не отпускала. Зиму и лето на печи лежал да расстраивался, что желание не может исполнить. Такое время, а кольчуга и конь не у дел! Из деревни тоже послать некого — старики лишь и парнишки во дворах-то остались. Вскоре новая беда накатилась: тут, в наших краях, Колчак против Советской власти белые банды поднял. К Москве-то все пути-дороги оказались отрезанными — ни пройти, ни проехать. Уж только в девятнадцатом году Красная Армия все ж таки беляков одолела, сначала с горных мест вытурила, потом с боями погнала в Сибирь.
К той поре Егор оздоровел, наконец, в лес сходил, достал из дупла кольчугу, коня вороного в свой двор привел. Начал в путь собираться.
— Ты куда ладишься-то? — спросила старуха.
— Красным навстречу поеду.
Как раз дни стояли погожие. Лето в самом разгаре. На полях хлеба колосились. Травы на покосах поднялись густющие. В березовых колках груздей и ягод полным-полно народилось. Только бы робить, к зиме запасаться, а не воевать.
— Однако совестью поступаться нельзя, — сказал Егор. — Смогу, так сам повоюю, а нет, кому другому коня и кольчугу отдам, но давний завет не порушу…
Ну, пока старуха пекла ему подорожники, а сам он коня почистил, перековал, уже свечерело. А эвон оттуда, со стороны каменных гор, гром прогремел. И началось: гремит, грохочет без останову.
Поглядел Егор — небо чистое, никаких тучек нет, грозе-то быть неоткуда, да и зарницы в сумерках нигде не играют.
Вышел он со двора на улицу, а тут ему навстречу, из гуменного переулка появился Антон Черемша. Мужик молодой, но уж по всей деревне известный. Он у нас тут первым председателем ревкома был выбран. А когда колчаковцы власть захватили, то Антон успел в горы к партизанам уйти. Теперь показываться-то в деревне ему было опасно, богатые мужики, коим народная воля вчуже, могли его колчаковским стражникам выдать.
— Здорово живешь, дядя Егор! — поздоровался Черемша.
— А ты, однако, рисковый, Антон, — покачал Егор головой. — Ай-ай, рисковый! Чего не бережешь себя? Неминя, что ли какая пристигла?
— Большая неминя, дядя Егор. Поди-ко, слышишь гром-то?
— Слышу, но в толк не приму, откуда гремит и пошто зарниц не видать?
— Вот я и не утерпел, прибежал передать мужикам добрую весть, порадовать их: красные под Челябой колчаковцев напрочь разбили и остатки их гонят прямиком сюда. И то не гром гремит, а пушки стреляют. Чем можем, надо красным помочь!
Отложил Егор свой отъезд до утра, чтобы с другими мужиками и с Антоном быть заодно. А ночью в деревню целый полк колчаковцев нагрянул. С пушками, с пулеметами, с обозами. Красные-то им здорово жару поддали, подгоняли без продыху. Занял этот полк все улицы и переулки, колчаковцы начали по погребам шарить, дворы разорять, а первым делом бедняцкие избы жечь. Хуже волков озлобились.
Антон Черемша им в лапы попал.
Когда рассвело, вывели его беляки на церковную площадь, начали пытать и шомполами бить.
— Это тебе за Ленина…
— Это за Советскую власть…
— Это за то, что большевик ты…
— А это за все-про все…
Исполосовали мужика вдоль и поперек, живого места на теле не знатко, да еще требовать белый офицер начал:
— Укажи, какими дорогами лесными нам красных обойти?
Антон уж из последних сил на ноги поднялся да офицеру-то кулак показал.
— Вот тебе! Повстречаешься ежели, порубаю пополам! А иного ничего не дождешься. От Ленина, от народной свободы не отрекусь. Скорее смерть приму, чем измене поддамся.
Приказал офицер снова бить нещадно шомполами, нагайками, чем попадя. Уж полумертвого бросили. Еле-еле у Антона-то живинка осталась, как огарышек теплилась. Казнили бы, наверно, навовсе, но тут им самим шибко приспичило. Красные-то к околице подошли, их передовые части вдоль всей поскотинной загороди позиции заняли. С другого конца деревни партизаны свои заслоны поставили.
Заметались беляки по улицам: бежать дальше некуда. Кои-то из них погоны с себя посрывали, в канавы залегли, а те, что Антона пытали, кинулись прямо посередь улицы орудия ставить. Какой-то беляк на колокольню с пулеметом взобрался. Белый офицер велел попу в церкви молебен отслужить. Почуял, поди-ко, все равно несдобровать, час последний в его жизни истек.
Тем временем Егор Борона успел Антона Черемшу с площади подобрать и укрыл у себя во дворе.
Вдвоем со старухой мало-помалу его отходили, отварами лечебных трав напоили, раны от шомполов смазали барсучьим салом. Потом достал Егор из сундука кольчугу заветную, из пригона воронка за уздечку вывел.
— Назначаю тебе, Антон, мил-человек! А сам-то я по-стариковски пешком до красных дойду…
Надел кольчугу-то на него, расправил, и вот уже Антон весь живой, невредимый перед ним стоит.