«Вернусь и буду пастухом, — решил Митя. — За так буду. Пускай им всем будет хорошо».
Лошади были потные от слабости. Возница посмотрел на солнце, почесал затылок и сообразил:
— На полдень время стало. Доедем до лужочка, что виднеется за этим полем, лошадей будем кормить. — Митя промолчал. — Слыхал, нет? — спросил возница. — Или обиделся? Я тебе по делу заметил. От чужой скотины надо подальше держаться, знакомство с ней водить опасно. Такой тебя одним рогом подденет — и ты будешь как гриб на сучке сушиться, пока он тебя не скинет. Ты мало жил и не знаешь, какие истории бывают с этой скотиной.
— Не знаю, — согласился Митя.
— Ну так слушай. Я тебе буду рассказывать. Был, как мне дед мой сказывал, у нашего барина бык племенной, заграничный. На семи подводах его привезли. Рога — вон с оглоблю, острые что шило. Племя хорошее он не развёл, а скотников барских помучил как следует, а одного и жизни лишил. Вырвался он из стойла. Кто успел на стенки повскакивать, спасся, а этот спиной к нему стоял, что-то там делал. Бычище на него со всего разбегу. Пропорол, конечно, сквозь и к стенке пришпилил. Остановиться вовремя не смог, пронизал рогом стенку и застрял так. Заарканили его, кувалдами выколотили рог из стенки, сняли человека и похоронили… Вот так бывает, а ты с веточкой к нему… А то уж при мне дело было. Один мой дядюшка вырядился к празднику в красную рубаху, направился в гости. Откуда ни возьмись, навстречу бык. Эко он рявкнул. Почуял мой дядька неладное — в бег. А далеко ли убежишь-то? У быка четыре ноги да силища какая, а дядька на двух ножках да в скользких сапожках. Но бежит, кувыркается. Только видит, не избавиться бегом, к омёту свернул да с ходу, брат, без лестницы на верхушку взлетел. От, думает, спасся. В гости можно и попозже подойти, когда люди отгонят скотиняку. Только так-то он подумал, а бык сквозь омёт пролетел и верхушку на себе понёс. Качнулся дядя с боку на бок, захватил руками солому да так с охапкой и свалился. Бык вперёд с копной соломы на рогах, а дядя к дому с охапкой. Так в избу и влетел с соломой. Всю жизнь над ним смеялись… Ну, а теперь отдыхать.
Низина за полем была широкая, зелёная. Скотину в этом месте не пасли до уборки хлебов. Трава вырастала здесь ранняя и густая. Не один стог ставился на такой малой площади.
— Покормим лошадей и покатим дальше, — сказал возница. — Не были б истощавшие, без передыху бы дотянули бы, а теперь могут стать через версту-другую.
Он свернул лошадей с дороги к стоговищу, где с зимы осталось сено, сказал:
— Отдыхай, Митяй. Хочешь — на сено ложись, хочешь — оставайся в телеге.
— Я в телеге буду, — сказал Митяй и улегся в задке.
Возница надел лошадям на морды торбы с зерном, лёг на сено.
Солнце грело хорошо. Митя закрыл глаза, погрел на солнышке нос. Он, как ему показалось, не спал, но увидел странный сон. Едет он в телеге по ухабистой дороге, а вместо мужика-возницы сидит в передке телеги лохматый медведь, зевает во всю пасть и говорит: «Сейчас, Митяй, зевота пройдёт и я тебя съем». Заглянул Митя в медвежью пасть, а в ней огонь бушует, от которого ему жарко стало. Проснулся он от испуга. Посмотрел, а над ним высокое голубое небо. Приподнялся, увидал на сене дядьку-возницу и разом вспомнил, где он находится. Чужой лужок, поля чужие кругом. Дорога уходит в город и в родную деревню. Там осталась из родни только крёстная мать. Она говорила, когда провожала его: «Если плохо тебе, Митюшка, будет в городе, вертайся ко мне, приючу. Как-нибудь проживём».
Митя сполз с телеги, взглянул на потное лицо возницы, задом отошёл от телеги и со страхом в душе пустился бежать по дороге назад, к своей деревне. Он оглядывался, перебегая поле, постоял перед входом в лес, глядя, не появится ли подвода. Возница, видимо, разоспался, не спохватился о беглеце.
В лесу было тихо, лишь осинки шелестели листвой от набегавшего по вершинам ветерка. Митя пошёл через лес мимо дороги, прислушивался, не застучит ли сзади телега, готовый в любой момент скрыться в зарослях подлеска.
По лесу кричали дрозды и сороки. Зеленел дикий лук, белели звёздочками цветочки и пробивались из листвы баранчики. Митя срывал на ходу лук и ел. В лесу было покойно и уютно, словно в чистой и тёплой избе. Митя не спешил идти. Ему хотелось остаться среди деревьев на всю жизнь. Он придумывал найти овражек, сделать в нём землянку и жить в ней зимой и летом, собирать грибы, орехи, а зимой охотиться на зайцев. Но, представив, как в зимнюю непогоду по лесу будут рыскать волки, не дадут носа высунуть за порог, жизнь лесную он отверг.
Митя выходил из леса, когда на дороге послышался тележный стук. Он юркнул в кусты, отбежал за деревья и затаился. Возница позвал его, подождал и, поругав, грозясь побить, поехал полем, подстёгивая лошадей.
Митя пошёл следом, лишь подвода скрылась из глаз. Через деревню он не пошёл, обогнул её, пробрался за огородами и побрёл дальше. На дороге виднелся след подводы. Но он оглядывался, мог проехать кто-нибудь другой, а возница окажется сзади, внезапно сцапает его и увезёт в город, куда ехать он теперь боялся пуще прежнего.
С заходом солнца Митя добрёл до своей деревни. Он затаился в саду и стал прислушиваться к деревенскому шуму. Он услыхал рёв скотины. Стадо прогнали с луга. Коровы не наелись — ещё мала была трава — и просили корма. У Мити тоже подводило от голода живот, но просить есть ему не у кого было. Он от обиды заплакал.
Спохватился Митя, что ему негде ночевать, когда кусты стали тонуть в ночную темноту, стихали голоса в деревне, а в избах зажигались огни. Проситься на ночлег к кому-нибудь он боялся, знал, что за побег ему будет взбучка.
В саду стоял пустой барский дом — большой, на высоком фундаменте, с подвалом и чердаками, — в котором собирались открывать школу, но дом был заколочен, и забираться в него он боялся. Боялся колдунов и разных злых духов. На углу сада была старая с дуплом ракита. Большой сук, отодранный, но не отвалившийся от ствола, лежал ветками на земле, и по нему легко было подниматься на четвереньках вверх к дуплу.
Митя пошёл к раките. В дупле была настлана сухая трава. Здесь играли ребята, натаскали травы. Гнилые ракитовые стенки были тёплые и мягкие. Он решил жить здесь всю жизнь.
От голода Митя уснул не сразу. Он смотрел из дупла на звёзды и думал, что хорошо бы попасть на далёкую звезду, где всегда стояло бы лето, картошка росла бы варёной и хлеб собирали бы с поля буханками. Там он нанялся бы в пастухи и круглый год стерёг бы скотину, стерёг бы за так, потому что еда ему не нужна была бы и без одёжи было бы тепло.
Проснулся Митя рано. Из дупла было видно, как всходило солнце. Оно было большое и мутное, на него можно было смотреть. Митя впервые удивился, почему солнце бывает разное: утром такое, днём маленькое и яркое — смотреть нельзя без закопчённого стекла, а вечером тоже не горячее и огромное.
К дуплу подлетел скворец, сел на веточку перед Митиными глазами и стал беззаботно и весело распевать. То он кому-то посвистел, потом покрякал по-утиному, кукарекнул, покудахтал, подразнил жеребёнка. Митя умел передразнивать многих птиц. Он зачирикал в дупле. Скворец повернул головку, заглянул в дупло, и, лишь Митя повторил чириканье, он бросился воинственно на воробьиный голос. Митя поймал его рукой. Скворец запищал, словно его живьём щипали, стал клеваться, царапаться.
— Не бойся. Я тебя не трону, — сказал Митя и погладил его по головке.
Скворец успокоился и стал рассматривать Митю.
— Не дери воробышков, а то другой раз не отпущу, как поймаю, — наказал Митя и отпустил скворца.
Позабавившись с глупой птицей, Митя стал соображать, где добыть что-нибудь на завтрак. В саду паслись две коровы на росе. Он подумал, что можно было бы подоить одну из них, напиться молоком, но у него не было никакой посудины. В огородах ещё ничего не выросло. Он решил пойти в поле и нарвать толкачиков.
Митя выбрался из дупла и спустился на землю. За садом были пары, где первыми выскакивали из земли съедобные стебельки хвоща полевого — толкачики. От барского дома отошёл дядька и направился наперерез Мите. И вдруг они в одну секунду остановились и уставились друг на друга. В дядьке Митя узнал возницу.
«Попался», — в страхе подумал Митя и стал пятиться к канаве.
— Митяй, ты? — спросил дядька.
— Нет, не я! — крикнул Митя, повернулся и показал ему пятки.
— Стой, дезертир! — закричал тот и погнался за Митей, но в терновые кусты, куда под колючие ветки скрылся беглец, забираться не решился, пожалел одежду и тело.
Толкачики на пару были редки. Митя шёл и шёл, срывая коричневые сочные стебельки, снимал с них пояски-розеточки, съедал, оставляя головки. Попадался полевой лук. Он поедал и его. Сначала он оглядывался, не гонится ли за ним дядька-возница, но вот ушёл подальше от сада и перестал бояться.
Он вышел к лугу. Справа текла их деревенская речушка, недалеко виднелась соседняя деревня. Там на лугу Митя увидел стадо и направился к нему. Митя любил смотреть на скотину, на пастухов и всегда завидовал им.
Пастух у стада был седой старик, а подпаском шла за стадом тётка. Она поднялась по луговому склону к зеленям, бросила в овец неуклюже палку, но палка полетела совсем в сторону. Митя и сам был неуклюж, но ловчее этой тётки бросал и камни, и палки, а как бросают большие ребята, он на них смотрел с восхищением и завистью, так не мог. Овцы испугались всё же и скатились на луг.
Седой пастух увидел Митю и позвал к себе. Митя радостно сбежал к нему.
— Здорово был, — сказал пастух и спросил: — Ты чей будешь?
— Я ничей, — ответил Митя. — Я из оттуда. — Он кивнул головой в сторону своей деревни.
— А там-то чей? Петров, Иванов, Сидоров или кроме чей? Отец-мать твои как зовутся?
— У меня нету их. — Митя потупил взгляд, склонил к груди голову, сказал со вздохом: — Они помёрли, а я сиротой остался.
— Вон оно что, — глухо проговорил пастух и спросил: — Величали-то их как?
— Брылёвы.
— Ну так как же, знал я Брылёвых. А ты теперь с кем живёшь-то?
— Один живу, — ответил Митя. — Я теперь в ракитке живу. У меня дом в дупле. Я всегда там буду жить. Меня в город возили, в детприёмник, а я не захотел туда.
— Вон оно какие дела-то, — проговорил пастух. — Ну а что же ты собираешься делать дальше?
— Дальше я пастухом буду, а в город не поеду.
— Ну, пастухом тебе рано, а вот в подпаски я тебя взял бы. Пойдёшь?
— Пойду, — согласился Митя. — Я умею и кнутом хлопать, и дубинку швырять. А тётка не умеет. Она размахивается не так.
— Марья, — окликнул пастух тётку-подпаска и позвал: — Подойди к нам на словечко.
— Чего скажешь, дядя Микола? — спросила тётка, подойдя к ним.
— Что тебе могу сказать? Ты вот причитала ноне, что некому тебя заменить, так нашлась тебе замена. Мальчонка-то осиротел, не при деле живёт. Давай его в подпаски усватаем. Много я на него не возьму. Глядишь, потом заместо меня пастухом вам будет.
— Надо с народом говорить, — ответила тётка. — Я не против.
— А коль не против, то оставляй ему своё дело и ступай на деревню, обговори с бабами, а он побегает за тебя.
— Ох, это я с радостью, — сказала тётка Марья, рассматривая Митю. — Вот узелок возьми. Тут еда моя. Поди, голоден?
Митя кивнул, признался, что голоден, но руку за узелком протянул не сразу, а после слов дедушки-пастуха:
— Возьми, возьми. Труд наш большой, находишься — живот вот как подведёт.
Тётка Марья убежала в деревню. Дедушка-пастух заставил Митю позавтракать из её узелка и сказал:
— А теперь ходи. Сами сыты, и скотину нужно накормить. Когда скотина у пастуха сытая бывает, ему спится крепче.
— А почему? — спросил Митя.
— Коровы не мычат, корму не просят ночью, не будят его. Станешь пастухом — первым делом стадо накорми. Хозяйки тебя за это пуще всего любить будут. Покажешь хороший пример — на всю жизнь останешься на одном месте, — поучал старый пастух.
Митя стал ходить за стадом. Был он ещё и мал, и непривычен к такой работе — к вечеру он так уходился, что с трудом переставлял ноги и насилу добрёл до деревни.
Пастух дошёл до крайней избы, сошёл в сторону от дороги, встал лицом к стаду и пропустил его, словно считал поголовно, в деревню, подождал Митю и сказал:
— Всё, Митрий, скотина дома. Нам отужинать — и можно подаваться на пляски. Ты как, русского оттопать сумеешь?
— Не, я спать буду, — ответил Митя и спросил: — А завтра мне тоже стеречь?
— Как скажет народ, — ответил пастух. — Пойдём к Марье, она и скажет нам, как порешили.
С того дня Митя и стал подпаском. Вечером на деревенском сходе решили взять Митю на деревенское содержание, пока он не достигнет своих совершенных лет или станет самостоятельным пастухом. И покатилось лето за летом. Все-то поля и луга исходил Митя за стадом. Смотрел он своими зоркими глазёнками на коров и овец и загодя видел, какая корова отворачивала нос от луговой травы или от паровых трав к посевам. И ещё не успевала она ступить шагу, он кричал: «Куда, куда ты? Я вот тебе задам. Ходи смирно». Не был Митя грозен голосом, но скотина была ему послушна, и он мало бегал за каждой шальной коровёнкой или шелудивой овцой по луговым склонам, по полям и перелескам. Он тихонько ходил за стадом, и лишь слышался его голосок: «Куда пошла?»
Митя ходил в подпасках до четырнадцати годов, потом стал пастухом. У старого пастуха отнялись ноги, и Митя принял деревенское стадо. Но, к удивлению всех, в подпаски он себе никого не попросил, отказался от помощников.
— А зачем он мне? — спрашивал Митя, когда ему говорили о подпаске. — Я один устерегу.
До самой своей смерти Митя пробыл пастухом в одной деревне и пас скотину один. Зазывали его пастушить в другие деревни, перекупали, но он всем давал отказ. Давно нет Мити в живых, но и сейчас его ещё помнят люди и говорят, что, кроме него, не было пастуха настоящего и не будет. И что странно: Митя ни разу не ударил животину палкой и не стегнул кнутом. И ни разу его стадом не было потравы хлебов, а где зеленела травка, туда первым заходило Митино стадо.
Куриный доктор
Известно, что мальчишки заядлые спорщики. Спорить они любят и по делу, и без дела. Особенно в спорах отличаются такие, кто на глаз шустёр да на язык востёр. Такому ничего не стоит доказать другим, что со вчерашнего вечера солнце стало садиться на востоке, а всходить впредь будет с запада. Он будет даже биться о большой заклад, что он прав, и запугает сверстников вызовом: «А не веришь — давай поспорим на сто рублей!»
Попробуй тут не испугаться, заслышав о такой сумме. А вдруг проиграешь?
Где столько денег возьмёшь на расплату? И хоть знаешь, что всё-то он тебе врёт, но в спор вступать опасаешься, подумаешь: «А вдруг он прав». Начнёшь вспоминать прошедший вечер и не можешь вспомнить, в какой стороне вчера солнце садилось. Да так и отступишь от настырного спорщика.
Однажды мне самому пришлось слышать такой нелепый спор и разрешать его, но не в пользу заядлого спорщика.
Была уже осень. Всё городское население отхлынуло из деревни, стало тихо и малолюдно. Городской люд надоедает: и загремят транзисторы по улице, затрещат мопеды, послышится буханье по волейбольному мячу. Будто всего этого они лишены в городе. Так иной проведёт лето и ни птичку не услышит, ни стрекот кузнечика, только пухнут барабанные перепонки от джазовой какофонии да кликушных эстрадных певиц. А чтобы куда-нибудь в иной край совершить поход, поработать хотя бы в своём саду, помочь бабке с дедом — на это ни догадки, ни энтузиазма не хватает.
Осень нынче оказалась очень урожайной на рыжики. Но я не знал мест, где, как слышал, рыжики можно косой косить. Я мог бы за кем-нибудь увязаться следом и попасть в те места, но счёл это неудобным. Однако случай помог мне. Я встретил в лесу ребят с корзинками. Они шли по лесной дороге, беспечно болтая о чём-то, не глядя по сторонам, где в зарослях сосняка можно было срезать один-другой гриб, да не какой-нибудь подосиновик, а белый.