Как водится, мы обменялись приветствиями и окинули взглядом лесную добычу друг друга. У ребят в корзинках не было ни одной грибной шляпки.
— Ну, грибники! — произнёс я.
— Ай, а вы-то чего набрали! — почти в один голос высказались юные грибники. — У нас такие и не берут.
— То у вас, — ответил я. — Вы, видать, господских кровей, только царскими грибами питаетесь. А нам каждая солонушка пригожа. Да у меня тут есть и беленьких с пяток.
— Ну, сейчас рыжики нужно брать, — сказал один из ребят. — Мы за рыжиками ходим.
— И рыжиков мне с пяток попалось.
— Это не рыжики. Мы вот сейчас сразу по корзинке нарежем.
— Пойдёмте с нами, — пригласили меня.
Отказаться от такого предложения было трудно. Я направился за ребятами следом, глазея по сторонам и набрасываясь на каждый мухомор, принимая его за благородный гриб. Сначала ребята обращали на меня внимание, но потом забыли, что я тащусь за ними. На лесной, заросшей травой и местами заболотившейся дороге они вдруг заспорили. Из-за чего, казалось бы, можно спорить на лесной дороге, но они нашли спорный предмет, из-за которого готовы были чуть ли не сцепиться за грудки.
Меня заинтересовал их спор. Я прибавил шаг и сократил расстояние между ними, чтобы отчётливее слышать их слова.
Они спорили из-за следов на дороге. Следы принадлежали крупным парнокопытным животным. Нельзя было сказать, что наследили кабаны. Один из спорщиков утверждал, что по дороге гуляли (он так и говорил: гуляли) лоси. Второй (как потом выяснилось, сын ветеринара) возражал ему, говорил, что следы коровьи, что от колхозного стада отбились тёлки и пропадают где-то в лесу. Они и проходили здесь. Я согласился с сыном ветеринара, считая, что, верно, он перенял отцовскую науку, умеет отличить коровий след от лосиного, но в спор не вступал. И конечно же, охотник-охотовед, который назвался сыном охотника, знает лосиные следы как свои пять пальцев. Он выкинул руку и предложил спор на сто рублей. Юный знаток ветеринарии сдался, да мало того: ещё и отцу его попало, что он якобы корову от лошади не отличит, что и лечить он не умеет никого. Дошло до прямого, опять же спорного вопроса:
— А скажи, скажи: гуся или утку твой батька вылечит?
— И гуся, и утку, и любую птицу вылечит, — ответил ветеринаров сын.
— А вот и не вылечит. Спорим, что не вылечит.
— Спорим, что вылечит. На рубль, — предложил сдавшийся в первом споре парнишка.
— Нет, на сто. Не вылечит.
Опять эти магические сто рублей. И рука противника опустилась вниз. Я приблизился и взял задиру-спорщика за руку, сказал:
— Спорю на сто — вылечит.
Мой противник опешил, но не сдался. Он встряхнулся сам, тряхнул мою руку и назвал новую сумму заклада:
— Спорим. Только на сто пятьдесят. — И тут же поправился: — Нет, на двести!
— Считай, что я выспорил, — ответил я.
— Нет, на триста, — прибавил он, не сдаваясь.
— На тысячу, — добавил я.
— А-а, — протянул спорщик, — на тысячу не пойдёт.
— Почему? — спросил я.
— Где вы столько денег возьмёте? И не отдадите, я знаю.
Он отнял руку, оставаясь убеждённым, что выиграл бы в споре.
— Много выспорил денег-то? — спросил я.
Его приятели рассмеялись, сказали в один голос:
— Ничего не выспорил. С ним никто и не спорит.
— А напрасно не проучите заядлого спорщика. Может быть, тут когда и проходил лось, но эти следы коровьи. Это во-первых. А во-вторых, я вам расскажу случай, как я сам вылечил курицу, но научил меня этому ветврач. Дело было так…
Я рассказал ребятам одну историю, случившуюся год назад.
Однажды проездом в деревню зашёл я по делам к приятелю, живущему в нашем районном городе. Поднялся на пятый этаж, позвонил. Мне открыли дверь и сразу же предупредили: не заходить на кухню.
— Вы ремонтом занялись? — спросил я.
— Да нет, хуже, — ответил мне приятель.
— А что такое?
— Ай, — махнул он рукой. — Сказано — не заходить, значит, не заходить.
— Зверя какого приобрели?
— Да нет, хуже зверя, — твердит своё хозяин.
— Что может быть хуже ремонта и зверя? — пытаю я.
— Цыплята там, — зло буркнул приятель. — Если не боишься грязи, можешь идти.
— Цыплята! — воскликнул я. — И много их? А я всё собираюсь купить, да не выходит. Посмотрим! Нашёл тоже, чем пугать.
Я приотворил осторожно дверь. В нос мне шибануло, словно из настоящего птичника, запахом куриного помёта. Пол был так запятнан, что ноге ступить было некуда.
— Так сколько же цыплят-то? — спросил я.
— Четыре, — опять буркнул приятель и добавил: — Было пятнадцать. Подохли…
— Инкубаторы? — спросил я.
— Не «куку-де-малинь» и не «плимут-рок», — ответил он. — Простые.
— Ты и в породах разбираешься?
— Будешь разбираться, когда не знаешь, что с ними делать.
— Так ты что, на балконе решил их водить?
— Участок взял садовый, хотел туда отнести, да сарай не построил ещё.
— Ну и что теперь?
— А, не знаю, — отмахнулся он.
— Давай я их в деревню отвезу.
— Вези, — обрадовался птицевод, но тут же и замялся: — А вообще-то, нельзя отдать. От Наташки слёз не оберёшься.
Наташке исполнилось семь лет. Я решил, что гибель одиннадцати цыплят — дело её заботливости. Не одно живое существо гибнет из-за детской прихоти. И всё же я увёз цыплят в деревню, где их постигла тоже нелёгкая участь: нахождение на летней кухне, потом в бане, пока не был построен птичник и не подросли они, что их можно стало на день выпускать на улицу.
Оперились мои цыплята, выросли. Из них были три петуха и курочка. Петухи стали задирами, гонялись за всеми, лезли в драку. Курочка оставалась очень ручной. Но однажды она не слетела с насеста к корму, вешала клюв и больше сидела. Видно было, что она приболела. Что в таких случаях делать, я не знал. На счастье, по деревне проехала машина ветпомощи. Мои домашние погнали меня за ветеринаром, но я проводил машину взглядом на несколько домов, где она развернулась в обратный путь и остановилась. Я тогда тоже не верил, что кур можно лечить. Откуда могла быть наука по куриным болезням?
Курица не корова, если и истратится, то потеря не велика. Но жена была убеждена, что всякое живое существо должно получать помощь от человека. Она сбегала к машине и попросила ветеринара зайти к нам. Он скоро явился и, видимо прочтя в моём взгляде недоверие, сказал:
— Где курица? Несите её сюда.
Мы забегали по двору, но курицу найти не удалось.
— Что с ней? — спросил куриный лекарь.
Я объяснил ему симптомы куриной болезни и проговорил:
— Беспокоят людей. Кто и когда лечил кур?
Ветеринар смерил меня презрительно-уничтожающим взглядом и дал совет:
— Найдёте её — попробуйте попоить слабым раствором марганцовки, как сами пьёте при отравлениях желудка. Посмотрите зоб. Возможно, у неё вздутие зоба. Тогда подержите её вниз клювом и помассируйте от груди к голове, чтобы у неё вышло всё оттуда, а потом молоком попоите.
— Спасибо, — поблагодарил я и бросился искать курицу.
Нашли мы её под крыльцом, куда она забилась, видимо, уже на вечный покой. Ощупал я её зоб, оказавшийся твёрдым и больше теннисного мяча. Я проделал все манипуляции — курица выжила. Осенью, при отъезде в город, я подарил её бабушке-соседке на племя.
Но на этом я не успокоился. Зашёл как-то к своему районному приятелю и попросил у него почитать что-нибудь про птицу. Он дал мне несколько книжек, из которых я узнал, что ещё задолго до Октябрьской революции ветеринары лечили птицу. А в наши дни огромные птицефабрики никак не могут обойтись без куриного доктора.
У птицы, как и у животных, случаются различные заболевания и бывают даже повальные болезни.
Признаться, мне очень хотелось стать ветеринаром, но годы мои уже не те. Вот был бы я в возрасте заядлого спорщика, я обязательно выбрал бы себе работу ветеринара.
Я расстался с ребятами на перекрёстке лесных дорог. Корзины наши были переполнены рыжиками. Я считал, что не за здорово живёшь узнал грибные места. Во-первых, я разрешил ребячий спор, во-вторых, рассказал им, хотя и не полностью, о почётном звании: ветеринар.
Разорение богача
Это было давным-давно, когда в России были богатые помещики.
В богатстве своём они могли позволить себе любые причуды, недоступные беднякам. Вот один из случаев, о котором я услыхал ещё в детстве от старика, прослужившего у богача помещика долгие свои годы. Рассказ этот, как я помню, начинался так.
Много их, богатых чудаков, живало на нашей земле. Один на собаках с ума сходил. Разведёт псарню: и гончие у него, и борзые, и легавые, и пойнтеры с сеттерами, и лайки, и таксы. Свора тебе на волка, свора на медведя, на барсука, на вальдшнепа с бекасом, на белку с тетеревом. День прокормить все псарни с псарями — телка хорошего подавай. Другой дерева невиданные выписывал, вместо хлеба на земле сажал, тень наводил; третий музыками болел, театры строил; тот с лошадьми занимался. А мой барин молочным делом заболел. Всё был барин как барин, пока за границу в Швейцарию не съездил. А там говорит как-то мне: «Погляди, Яков, направо и налево и скажи мне, что ты там видишь». Поглядел я на все стороны и говорю ему: «Вижу, барин, коровок. Коровки на травах пасутся. Невелика невидаль. Ваше стадо, барин, побольше будет». — «Ничего ты, Яков, не увидал. Слеп ты и неразумен. Смотри ещё да не льсти мне ответом».
Повертел я головой, будто и не рассмотрел всё разом, а опять главного не говорю, но речь веду: «Вижу, барин, луга у них травянисты и коровёнки смирны, без пастуха кормятся». — «Коровёнки, говоришь?» — спрашивает барин. «Коровёнки, — твержу ему. — Без пастуха. У нас этого нет». — «Ну, ещё разок погляди, Яков. И не скажешь истины — эко я по твоей спине кучерским кнутовищем прогуляюсь».
Не всяк холоп лыком бывал шит. Иной барин сам слеп да глух, а холоп его видит и слышит за двух. Вздохнул я, не хотелось мне болячку барина трогать. Наслышан был от него, что коровёнки в его стаде только корм переводят, а маслом с сырами не кормят и на мясо худы. «Не обессудь, барин, слугу твоего верного. Знамо мне, что усмотрел ты в коровах тутошних. Ростом велики они, и вымена под ними ведёрные». — «То-то же, Яков. Вот и будем мы с тобой такую породу приобретать. Удивим соседей и обогатим наш край российский доброй скотиной». — «Как знать-стать, барин, — отвечаю ему. — Денег, поди, больших будет стоить. На ветер бы они не пошли». — «Молчи, Яков. Я вот закрыл глаза и вижу этих коров на своих лугах, в своих ворках[1] и коровниках. И тяжёлыми вёдрами бабы молоко от них носят. Реками молоко льётся. Маслом подвалы заполнены. Лабазы сыров под навесами. И сам царь шлёт провизоров[2] своих. И от купцов отбою нет». — «Загадывал, барин, мужик один поймать зайца, шкурку содрать с него и продать на базаре, на деньги купить курочку, дождаться от неё яичко, а от яичка цыплёночка да ещё цыплёночка. Разбогател мужик на словах. Зайца он не поймал, шкурки не содрал, курочку не купил, беден до сей поры». — «Я же не бедняк, Яков. Я поеду в банк, возьму деньги и куплю на них этих коров, а дальше всё пойдёт само собой. Молись за удачу нашу, Яков».
Свернули мы к фермам ихним, нашли хозяина, и мой барин торг зачал. Лопочут они чужим языком, долго лопотали — долопотались, вижу. Вино пили, а потом строения смотреть пошли и работника лошадь запрягать послали, на коров смотреть поехали. Вернулся мой барин довольнёшенек. Со мной будто бы с братом родным обходится. А я гляжу на их жизнь, и сомнение меня берёт, что скотина ихняя приживётся в наших краях. Сказал барину: «Сдаётся мне, барин, впросак мы попадём с нашей покупкой». — «Почему так думаешь, Яков?» — спрашивает он. «А языка нашего русского они не разумеют, обхождения нашего не поймут, голодать будут», — хитрю перед ним. Барин рассмеялся и ответил: «Глуп ты, Яков. С какими людьми большими ты при мне виделся, разговоры умные слушал, а умом не вырос». — «Ум, барин, не словом сказывается — делом, и не для показу он даётся, а на дело». Посмеялся барин над моими словами, философом меня обругал и на своём дело оставил.
Обернулись мы из-за границ — и коровушки швицкие за нами в имение прибыли. Барин рад. А я взглянул — коровки за дорогу исхудали заметно. Вымя под ними мешком болтается. Зашумел наш барин на скотников: корму срочным делом задавать велел гостьям дорогим, пойло подносить. Те в суматохе великой мечутся, а коровы подняли головы, раздувают ноздри, воздух улавливают, смотрят по сторонам и ревут на всю округу — ни на корм не смотрят, ни к пойлу губы не тянут.
«Привыкнут, — утешается барин. — После дальней дороги и человека смаривает, на еду не тянет. Будет у нас швицкая порода жить».
Слова барина сбылись. Швицкая порода утвердилась, только год от году мельчать она стала да и поборолась нашей великорусской. Скотники на барском дворе народ пройдошный был, всё норовили поменьше поработать да побольше поесть. С чего свои-то породы худы бывали? По нерадивости. Всякая скотина уход тёплый любит да ласку материнскую. Говорится же про лошадку: «Не гони коня кнутом, а гони овсом». И на коровку присловье было: «Не дои Бурёнку под батогом, а дои под стогом».
Увидал мой барин свою промашку, кинулся в Москву, книжек добрый воз понаскупал и читать засел. А когда начитался, объявил: «Едем, Яков, опять в Швейцарию за симменталками. Есть там кантон Берн, там-то мы и найдём этих симменталок. Скотников я новых для них поставлю. Должны будем развести у нас настоящую коровью породу». — «Ой ли, барин, — отвечаю ему, — только ли в скотниках дело? Может, им клевера наши не по зубам, а солому они там и во сне не видали». — «Не отговаривай, Яков, господина своего в добрых намерениях. Сказано — едем в Берн, значит, едем!»
Откупил мой барин и симменталок. Загляденье, а не коровы. Сколько прожил, а они всё перед глазами моими стоят. Словом, красоты их и не передашь. У барина моего ровно крылья выросли. Соседей забыл, в дворянство ни ногой, с гостями краток, вина пить бросил. Глаз не спускает со своего стада. Сам за пастуха, и ветеринара выписал умного, при себе постоянно держит. Наладил с симменталками, заказы ему пошли. Казалось, веди дело, а он опять мне: «Едем, Яков, в Англию за шортгорнской коровой. Мясо будем производить». Показал он мне эту самую шортгорнку — я ахнул: «Не прокормить, барин, нам такую гору. — Припомнил ему: — Швицкие-то видал, по каким травам гуляли да горную водицу пили, а наши корм-пойло не по заграничному брюху». — «Заведём новый скот, и корма новые вырастим, Яков», — обрезает меня барин и везёт за тридевять земель в аглицкий Дургам к братьям Коллингам.
Скажу вам, что всякое дело может стать человеку болезнью, азартом какая зовётся. Возьми хоть любую птицу: гуся, курицу, утку с индюшкой; свиньями увлекись, овцами, лошадьми — верно, в азарт войдёшь. А азарт к добру в любом деле может помехой стать, осмотрительность при нём теряется. Вот и тут было: братья Коллинги приняли нас учтиво, да за коровок по двадцать тысяч нашенскими рублями запросили, а быки и под сорок за голову.
«Рискованно, — говорю, — барин, деньгу такую бросать. Погодить стоило бы». Барин мне в ответ: «Яков, нам вернуть эти деньги — что раз плюнуть. Ты своими глазами видал на весах годовалого телка, сам на тридцать пять пудов гири ставил. Считай, какие деньги в год можно будет брать: лопатой греби». — «Лопат, барин, не наготовиться будет. Стачиваются они об деньги скоро». — «Молчи, Яков!» — сладко закончил барин разговор и ударил по рукам с англикашками. И хоть бы поторговался, дипломацию проявил, как наш великий князь Горчаков дела с ними вёл. Нет же, сам их руки золотом засыпал и ещё мне шепнул: «За такой товар торговаться — божий гнев на себя вызывать».