Я схватил его, стал бить, бить и бежать, и я бил и бежал и вдруг увидел перед собой брусья, нагнулся, пролетел под ними, а дальше была стена, я пытался вести по стене, но мяч свалился и укатился.
«Ну, всё», — подумал я и сел на скамейку. За спиной была тёплая батарея. Я видел, что ребята разбились на команды и играют, и каждый старался блеснуть — кто дальними бросками, кто проходами, кто обманными движениями. Тренер очень смущался из-за этого и делал вид, что не смотрит. А я сидел. Вдруг я услышал, что кто-то сел рядом. Потом я услышал вздох. Это был тренер. Он посмотрел на меня, положил мне руку на плечо.
— Прыжок у тебя хороший, — сказал он и опять вздохнул.
10
Мы занимались уже третий месяц. Пятеро из нас вошли в команду. Капитан был Леня Градус. А я был запасной. После тренировки мы строились в шеренгу. Тренер обходил нас и каждому говорил что-нибудь приятное. Возле меня он всегда как-то мялся.
— Прыжок у тебя хороший, — говорил он наконец, делая ударение на слове «прыжок». Он говорил мне это каждый раз. И наконец я понял, что это значит, — уходи-ка ты, братец, из секции. И я ушёл. Потом я жалел об этом. Может, из меня вышел бы хороший баскетболист. Ведь говорил же мне тренер, что у меня хороший прыжок.
11
Я думал, что после баскетбольной истории мне будет хуже. Но мне было лучше. Я чувствовал, — что-то началось. Но тут случилось лето и произошли каникулы. Каникулам полагалось радоваться, но я не радовался. Я спал, спал целые дни и весь был в пуху, и в голове моей звенело. Но вдруг однажды я проснулся рано-рано, ещё в темноте. Я думал, что все ещё спят, но тут вдруг заметил, как в темноте что-то постукивает и поблескивает. Я понял, что это папа завтракает, не зажигая света. Я оделся и вышел вместе с ним на улицу. Я никогда ещё не был на улице в такое время. Там было очень хорошо.
12
Сначала отец возражал, но потом всё же устроил меня к себе на балалаечную фабрику. Двадцать седьмого июня я вышел на работу. Сначала я прошёл настроечный цех. В высоком, сумрачном зале сидело много-много людей, и каждый мрачно играл на балалайке. Пройдя настроечный цех, я попал в сушилку. Там было очень жарко. По стенам стояли пятиметровые штабеля вырезки (вырезка — это такие деревянные бруски).
В начальники мне дали Лёву — маленького, веснушчатого человека в большой пыльной кепке. Лёва залезал на штабель, а потом как-то втискивался внутрь. Резко выпрямляя руки и ноги, он взрывал штабель изнутри. И падал с пятиметровой высоты. Не успевал я прийти в себя, как уже из тучи пыли появлялся Лёва и начинал кричать, — почему я не гружу вырезку.
Я начинал грузить её в ящик. По бокам к ящику были приделаны ручки. Как к носилкам. Мы с натугой поднимали ящик и медленно шли через двор. В середине двора была клумба, на которой росли красные цветы. В цветах легко ходила кошка с голубыми глазами. В углу двора из-под кирпичного дома торчала тонкая железная труба. Из трубы шёл пар, и иногда она плевалась горячей водой метров на шесть.
Пройдя через двор, мы приходили на склад. И тут я каждый раз допускал ошибку. Я переворачивал ящик раньше времени — и ставил Лёву на голову. Лёва вскакивал и бежал ко мне, размахивая сушёным поленом. Но я всякий раз успевал извиниться. Ворча, Лёва отходил.
13
Потом нас перевели работать на шестой этаж. Там мы грузили занозистые доски на платформу, которая раз в минуту с грохотом проваливалась куда-то вниз. В воздухе летала деревянная пыль. Лёва натягивал кепку, брал в рот свитер, так что лица его вовсе не было видно. Когда платформа появлялась, он хватал ровно десять досок и одним и тем же движением бросал их на платформу. Но скоро по этому движению — Лёва берёт десять досок и бросает их на платформу — я научился чувствовать, когда Лёва весел, когда расстроен, когда доволен собой, но не хочет этого показать, и когда ему на всё наплевать, и когда он с волнением думает обо мне, — всё это я научился понимать, хотя лицо его всегда было закрыто. Вокруг нас было ещё много людей. Сначала я никак не мог их запомнить. Но потом так запомнил, что теперь уже никогда не забуду. Я стал понимать каждое их выражение глаз, каждое их вроде бы случайное и простое слово. Первый раз в жизни я так чувствовал людей, и это было так интересно и так трудно, что я уставал от этого больше, чем от досок.
По утрам мы все вместе поднимались в лифте. Лифт был большой, жёлтый изнутри, и в нём горела лампочка. Лифт поскрипывал, шёл вверх, и все в нём молчали. Все понимали, что нельзя так стоять, что надо что-то сказать, быстрее что-то сказать, чтобы разрядить это молчание. Но говорить о работе было ещё рано, а о чём ещё говорить, — никто не знал. И такая в этом лифте стояла тишина, хоть выпрыгивай на ходу. Честное слово, легче было пешком идти. Но я снова и снова ехал в этом проклятом лифте. Однажды я даже взял с собой детскую дудочку, чтобы заиграть на ней, только лифт в этот день сломался. Но во мне уже поднималось какое-то упрямство и веселье. В этот день после работы я сидел в раздевалке, стряхивая с пиджака опилки. Тут вошли Лёва и ещё один, Шепмековский. Лёва громко рассказывал про лунатиков, про их огромную силу. Тут я кончил завязывать шнурок и спокойно сказал:
— Это верно. Вот я, например, лунатик. Сегодня ночью луна была, так я свою железную кровать узлом завязал.
Все засмеялись. И я тоже.
После этого я стал замечать, что очень изменился. Раньше, когда я сидел один в раздевалке перед своим шкафчиком и кто-нибудь входил, — я тут же выходил. А теперь я оставался. Совершенно спокойно. И даже с удовольствием.
14
Я кончил работать, и лето уже кончилось. Я лежал на горячем песке и чувствовал запах сосен и пытался сосчитать их по запаху. Потом я вставал и шёл по пляжу, и снова падал на песок, и лежал. Я был не один. По пляжу бродило много людей, жующих длинные сосновые иголки, снимающих с лица тёплую осеннюю паутину, улыбающихся счастливо и сонно.
15
Первого сентября мы собрались в непривычном классе. Каждый чувствовал, что как-то изменился за лето и все другие как-то изменились, и никто ещё вроде не знал, что делать и как себя вести: все немножко позабыли прежних себя и прежних других, и уже не было ясно, как прежде, кто хороший и кто плохой, кто главный и кто не главный.
Соминич ходил по классу и всем говорил:
— А я вот форму порвал. И не жалею. Потом он стал настойчивей и говорил:
— А я вот форму порвал. И тебе советую.
Но никто его не слушал. Мы стояли у окна и осторожно говорили про лето. И из этого разговора я почувствовал, каким важным это лето было для каждого из нас. Я стоял и говорил вместе со всеми и даже не вспоминал, как мне раньше это было нелегко. После уроков нам не хотелось расходиться. Мы пошли все вместе по улице. Нам хотелось что-нибудь сделать вместе, но мы ещё не знали что. Вдруг Соминич достал пачку папирос и сказал: «Закурим?» Все закурили. Мы шли по Невскому и курили. Вдруг запахло палёным.
— Ребята, — сказал Слава, — кто-то из нас горит. Никто не признавался. Мы шли дальше.
У меня из рукавов повалил дым, но я всё говорил, что это ерунда, неважно, не стоит обращать внимания.
— Ну, смотри, — сказал Слава.
Из-за пазухи у меня показалось пламя.
— Ладно, хватит, — сказал Слава, сорвал с меня пальто, бросил в лужу и стал топтать.
А я стоял в стороне и плакал. Мне не так было жалко пальто, хотя я сшил его на заработанные деньги, главное, я боялся, что ребята по этому случаю вспомнят, каким я был раньше, и всё начнётся сначала.
Пальто уже горело большим и ярким пламенем. Дым поднимался до второго этажа…
И вот ко мне подошёл Слава и молча протянул пуговицы…
Мы сели в автобус и поехали. Я смотрел на ребят и всё боялся, что сейчас начнутся насмешки, как раньше. Но нет, они смотрели на меня хорошо. А Слава всё говорил, что весь класс весь год будет собирать весь утиль, и все деньги пойдут мне на пальто. Он даже пошёл со мной, чтобы сказать это моим родителям.
— Привет, — сказал я, входя в кухню, — а у меня пальто сгорело.
— Хорошо, — сказала мама.
— Это как же хорошо? — спросил я.
— А? То есть плохо, конечно, плохо, — сказала мама, рассеянно улыбаясь.
— Да ты что? — сказал я. — Не понимаешь?
— Тише, — сказала мама, — подумаешь, пальто!
Мы заглянули в комнату. Отец сидел за столом, а перед ним был мужчина с бородой. Они тихо говорили и осторожно касались друг друга, словно оба они были хрустальные.
Путешествие
Класс был уже нагрет солнцем, на партах от стёкол дрожали узорные тени, было тепло, пыльно.
И все мы смотрели в окна, на булыжную площадь перед школой. Вот через площадь, оглядываясь, прошла кошка, — все очень обрадовались.
И даже когда наша историчка, Зоя Александровна, повесила на доску растресканную, наклеенную на марлю, выцветшую карту и стала проводить по ней указкой, как с разных сторон наступали на нас разные старинные железные рыцари, и обводить места, где происходили с ними сражения, — всё равно никто к ней не повернулся, все продолжали смотреть в окно.
И тут Зоя Александровна, всегда такая тихая и спокойная, вдруг бросила указку об стол, так что она подпрыгнула и задребезжала.
— Опомнитесь! — закричала она. — История вашей страны! Неужели она вам настолько неинтересна?
Мы не очень помнили про этот случай, но, когда шли последние дни занятий, было жарко и всюду летал комками белый пух, Зоя Александровна вдруг сказала нам, что состоится трёхдневный поход по историческим местам для всех желающих, а желающим нужно взять с собой:
Миска — 1 шт.
Кружка — 1 шт.
Ложка — 1 шт.
Вилка — 1 шт.
Брюки — 1 шт.
Футболка — 2 шт.
Носки — 2 шт.
Свитер — 1 шт.
Трусы — 1 шт.
Рюкзак — 1 шт.
Итого: 12 штук
Многие стали галдеть, что вот, тащиться ещё в какой-то поход, будто без него нечего делать. Я тоже кричал, хотя, в сущности, был рад, что мы куда-то поедем, а не будем без толку болтаться в городе, где так жарко, сухо, а главное — действительно нечего делать.
Первый день
И вот утром, в пять часов, я сидел в школьном дворе на светло-зелёном брезентовом рюкзаке, с маленькими кармашками, обшитыми кожей. Рюкзак был мягкий там, где лежала одежда, и жёсткий, где выпирала кружка или миска.
Из всего класса собралось только пять человек, остальные по разным причинам остались. И сейчас мы, пятеро, сидели в школьном дворе, дрожали от утреннего холода и думали: а может, они правильно сделали, что остались? По крайней мере, спят сейчас в тепле. И вообще мало ли чего? Неизвестно.
Но своей тревоги никто не выдавал, каждый вёл себя обычно.
Самсонов, как всегда, над всеми издевался.
— Смотрите, оно с компасом! — закричал он, увидев в руках у Лубенца компас, который тот сразу же спрятал.
Братья Соминичи дрались. Я досыпал.
Но вот во двор медленно, завывая, кузовом вперёд въехал грузовик, мы побросали в него рюкзаки и полезли сами — кто сбоку, с колеса, кто сзади, подтягиваясь за деревянный с торчащими щепками борт.
Потом мы долго ехали. Я лежал прямо на досках кузова, головой на пыльной тяжёлой запасной покрышке из толстой чёрной резины. Иногда меня подбрасывало, потряхивало. Было очень хорошо ехать. Над нами, соединяясь, перекрещивались, проплывали провода, потом их стало меньше, а вот и вовсе пошло пустое небо. Гул машины сразу стал тише. Мы выехали за город.
Однажды, когда меня тряхнуло особенно сильно, я взялся рукой за борт и привстал. Мы ехали по деревянному мосту через речку, по берегам стояли сараи из досок. Мы ещё ехали долго, потом вдруг машина поехала медленно и остановилась. Мы повылезали и стояли озираясь. После дороги нас всех слегка покачивало, поташнивало. Кололо отсиженную ногу.
Внизу была речка, мы съехали к ней по песчаному, осыпающемуся обрыву. Она оказалась мелкая, по колено, но мы всё равно в ней искупались.
Река вся заросла мелкими зелёными листочками, среди них плавали утки, опускали иногда клюв в эти заросли и часто-часто шлёпали там клювом — видно, что-то ели.
Я загляделся на этих уток, чуть машина без меня не уехала.
Но вот я снова лежал головой на своей шине, которая уже успела нагреться, пахла резиной и пылью.
И опять мы долго ехали, меня приятно потряхивало, подбрасывало, и я уже настроился, что так будет долго… И вдруг машина остановилась.
Я сел. Мы стояли на ровном, открытом месте. Вдаль уходило слепящее, сизое асфальтовое шоссе.
Мы стали стучать по кабине. Открылась дверца, на ступеньку вылезла Зоя Александровна и обернулась к нам.
— Ну вот, — тихо сказала она, — наши друзья подвезли нас, сколько могли. Дальше придётся идти пешком.
Все засвистели, заорали. Из кабины вылез шофёр, рябой человек в плоской замасленной кепке, лязгнул запорами на углах кузова и опустил задний борт. Мы стали выгружаться. Потом шофёр молча сел в кабину, развернулся, заехав задним колесом в канаву, и укатил. И шину мою увёз.
Потрясённые, мы стояли на обочине. Большой горой были навалены светло-зелёные рюкзаки. Мы стали поднимать их, тяжёлые, за широкие шершавые ремни и надевать друг другу на плечи.
— Ой-ой-ой! — закричал Соминич, когда ему повесили его рюкзак.
А кроме рюкзаков, на траве ещё валялась груда предметов, которые вообще непонятно кто должен был нести.
Две туго свёрнутые и зашнурованные брезентовые палатки. Большой чугунный котёл с дужкой. Ведро с маслом, накрытое крышкой и обвязанное. Рюкзак чёрный, с разными продуктами: сахаром, тушёнкой.
Все надели свои рюкзаки и, посвистывая, стали смотреть по сторонам.
Тут Лубенец раскрыл огромный нож, вошёл в кусты, вырезал толстую палку, вернулся, с натугой строгая, и продел палку в дужку котла.
Я взял её за другой конец, мы подняли и пошли. Мы долго шли по краю дороги, по мягкой, тёплой, глубокой пыли, каждым шагом поднимая облачко, шли долго, не оборачиваясь, но потом вместе обернулись и увидели: Самсонов, изогнувшись и подталкивая коленом, тащил ведро с маслом.
Один Соминич надел чёрный рюкзак спереди и шёл с двумя рюкзаками, ничего не видя перед собой.
Другой нёс на плечах обе палатки. Звякала крышка на ведре.
В такт скрипела дужка котла.
Хрустели друг о друга куски сахара в мешке. Постепенно из всего этого образовалось что-то вроде музыки, и мы шли как бы под музыку. Мы впали то ли в злость, то ли в отчаяние, но только всё шли и шли по тёплой пушистой пыли, не замечая ничего вокруг, словно становясь деревянными.
— Привал, — тихо сказал кто-то.
— Привал, — заговорили все, — привал…
Мы побросали рюкзаки возле дороги, легли, вытянув ноги, задрав их как можно выше. Всё тело гудело, как телеграфный столб. Мы лежали молча, неподвижно.
Один Лубенец хлопотал. Перед самым отъездом он купил синие тренировочные брюки, со штрипкой под ступню, с замечательной красной полосой на животе. И во что они превратились! Все пропитались пылью, а на коленях вытянулись и сейчас стояли двумя некрасивыми пустыми мешочками. Лубенец всё сжимал их между ладоней, пытаясь навести складку.
— Ну вот, — сказал Самсонов, — теперь наш Гена имеет на всю жизнь постоянное и недорогое развлечение.
Все заулыбались. И даже Лубенец. Все вдруг словно ожили, приподнялись на локтях, заговорили…
Уже под вечер мы подошли к одинокому каменному дому со свёрнутой зелёной бумагой между пыльных стёкол. Над дверью была вывеска «Чайная». В ряд стояло несколько машин. Мы вошли в дом. Там было темновато. Свернувшись спиралью, висели жёлтые мушиные липучки. За одним столом сидели шофёры.
— Эй, девушка, — закричал один из них, — где ж ты пропадаешь? Сооруди-ка нам ещё по кружечке.
— Что? — Зоя Александровна покраснела, как-то страшновато засуетилась. — Что вы сказали?