Юрий Васильевич Сальников
Как я начал писать дневник
Многие люди ведут свой дневник. Они записывают и него самое главное из жизни. Вот и я решил записывать.
Правда, еще вчера я не думал ни о каком дневнике.
Вчера мой брат Леха принес красивые общие тетради. Он принес их целую стопу — поступает в заочный институт и покупает всякие принадлежности для занятий и чертежную бумагу. Ну, я и выпросил у него одну тетрадку с зелеными корочками. Она мне особенно поправилась.
— Зачем тебе? — спросил Леха.
— Пригодится, — ответил я.
— Запасливый, — усмехнулся он, но тетрадку в мою сторону слегка подшвырнул. — Забирай! Фиксируй свои великие деяния.
Великих деяний у меня пока нет. Я запрятал тетрадку в тумбочку, под старые учебники. Может, так и пролежала бы она все лето, но сегодня я ее вытащил и написал заголовок: «Дневник Г. Д. Зайцева». Г. Д. — это я, Георгий Данилович.
И опять-таки, может быть, ничего больше я не придумал бы, если б не приезжая Люська. Сказать откровенно — из-за Люськи я и извлек тетрадку на свет белый. Ведь только подумать! Эта самая Люська назвала меня сегодня… кровожадным троглодитом!
Я сразу обиделся, хотя и не знал, что такое троглодит. Но догадался: не очень это приятно. Если он — кровожадный.
Конечно, я мог бы тут же спросить у Назара Цыпкина. Он знает все слова и часто объясняет нам, почему мы так говорим. Но я спрашивать не захотел, а когда зашел к Назару, то незаметно сам заглянул в словарь русского языка. Книг у Цыпкиных — огромная комната. Ну и убедился: троглодит — это пещерный житель, первобытный человек, а если обзывают троглодитом, так понимай просто, что, значит, ты грубый и некультурный дикарь. Каково?
А все из-за толстощекого Сашуни.
Играли мы по-обычному — сражались на шпагах. Он размахнулся да как долбанет меня палкой по голове: аж искры из глаз. Это он не нарочно сделал, я понимаю. Но ведь все равно больно. Я взвыл и наскочил на него. И начал лупить всерьез. Он тоже взвыл. А тут возьми да и вывернись из-за угла девчонки. Вика с Машей-Ревой и эта Люська. Люська закричала:
— Перестань сейчас же!
Подбежала и двинула меня от Сашуни в сторону. Я чуть с ног не сковырнулся. А она стоит — сама худющая, а кулаки сжала, глаза сверкают. На защиту мальчика поднялась — смех, да и только!
Не стал я с ней связываться — не хватало девчонку лупить, да еще такую тонконогую. Повернулся и пошел.
Вот тут-то она мне в спину и бросила:
— Троглодит кровожадный! Если драться хочешь, на свою улицу уходи!
Я ответил:
— Не твое дело! Где хочу, там и дерусь.
— Иди, иди! — задергала она головой. До чего же противная!
Я, можно сказать, сто лет по этой улице бегал. Все овраженцы меня давно своим считают, даже прозвали так: «Гошка с соседней улицы». Чтобы не путать с другим — овраженским Гошкой, у которого отец инвалид. И вдруг на тебе: «Уходи!»
Вот сижу теперь, пишу обо всем этом, а у самого на душе кошки скребут: какой же я дикарь? Да у нас всегда так принято — колотить друг друга. И ничего особенного. И нечего хныкать! И нечего свои порядки устанавливать! А эта Люська без году неделя на нашей улице, то есть не на нашей, на их, ну, все равно — в наших краях, а уже свои порядки устанавливает. И это не первый такой случай. Вот было еще…
Стоп! Хлопнула калитка…
Да ведь это Борис!
Пришла мама из магазина и сказала, что не купила хлеба. И послала меня. Поэтому пишу снова уже через два часа.
Удивительное дело! Я думал, мне вовсе не о чем будет писать, а оказалось, есть о чем, потому что я встретил Бориса.
И еще ее — опять эту противную Люську.
Я пошел за хлебом в город. У нас поблизости два магазина, но в одном продают разную материю и обувь, а в другом — молоко, хлеб и всякие конфеты. Но мама сказала, что тут хлеб сегодня черствый, и послала в центр, в главную булочную.
Я люблю ходить по городскому центру медленно, нее разглядывая. Здесь везде красиво, рекламы в окнах, и мороженое на каждом углу самое разное: розовое — фруктовое, коричневое — шоколадное и в стаканчиках. И эскимо.
А сколько людей! За целый день редко встретишь знакомого человека. Смотришь на каждого и выдумываешь, кто чем занимается: кто, например, похож на учителя, а кто — на артиста.
Так я шел и отгадывал. И вдруг остановился. Прямо ко мне, к краю тротуара, подкатила «Волга» с шашечками — такси. Дверца распахнулась, и передо мной вырос здоровенный дядька в грязных сапогах. Грязи у нас в городе нигде нет. Давным-давно стоит жара, и везде сухо. Я сообразил, что дядька приехал откуда-то, где был дождь. Взглянул на дядькино лицо и сразу узнал: Родион!
Я видел его только один раз — во дворе у Бориса. Зашел зачем-то весной к Борису, а там под навесом сидел этот дядька. Черданиха суетилась около стола, угощала гостя. Черданиха — это мать Бориса. Ее так зовут, потому что у Бориса фамилия Черданцев. Борис тогда подошел ко мне и, подпихивая плечом, вытолкнул назад за калитку. Не успели мы толком поговорить, как со двора раздался Черданихин голос:
— Бори-ис! Дядя Родион тебя кличет.
Борис скривился, будто клюкву языком раздавил, и кивнул мне:
— Ладно, валяй!
Я ушел.
И с тех пор этого дядьку не видел. Он куда-то уехал. Потом вернулся и снова то приезжал, то уезжал. А когда появлялся, то почти всегда в домике у Черданихи начиналась гулянка, которая продолжалась три дня без передышки. На всю улицу пели песни.
И вот я снова увидел Родиона. Он нисколько не изменился: то же небритое лицо. Складки серой кожи на щеках, как гармошка. И глаза маленькие, вдавленные под брови, как твердые пуговки. Даже одет так же — на голове помятая кепка, пиджак старенький и штаны неопределенного цвета засунуты в сапоги.
— Подавай! — заорал он кому-то в машину.
И, пятясь задом, выволок на тротуар туго набитый мешок, потом большой черный чемодан, потом еще такой же огромный, но коричневый.
А потом из машины, так же пятясь задом, стал выбираться высокий мальчишка. Я как посмотрел на его спину, так и присвистнул: ведь это Борис! Наш Генерал, Главнокомандующий Боевым Советом Главных Овраженских Командиров!
Машина ушла, а мы с Генералом стояли, как говорится, нос к носу. Я улыбнулся и сказал:
— «Сила — Победа!»
Но он не обратил внимания на наш командирский пароль. Тогда я улыбнулся еще шире — рот у меня растянулся, наверное, до самых ушей.
— Генерал разъезжает на лимузинах!
Борис не поддержал и шутки:
— Ну, чего тебе, чего? Шел, так иди. — И, схватив мешок, потащил его в переулок. А дядька Родион стрельнул в меня своими пуговками, взял чемоданы и побежал. Я даже удивился, что он с таким грузом так быстро бегает.
Конечно, это было не мое дело, где и с кем Борис разъезжает в лимузинах-такси и что за мешки таскает на своем загорбке. Но все-таки стало обидно, что он оборвал меня.
В нашем пятом Борис появился как второгодник. С учебой у него и нынче не ладилось. Учителя сердились, а он отмалчивался. И снова получал двойки. Потом вообще махнул рукой, начал пропускать уроки. Был шум. Бориса вызывали к директору, говорят, его отлупила мать и в школу он стал ходить, но две «пары» за год схватил — по русскому и по ботанике. Поэтому и сейчас, когда нас уже давно распустили на каникулы, он еще ходил в школу — учителя занимались с отстающими.
Старые Борисовы дружки уже воображали себя и (рослыми и крутили во дворе у Славки Криворотого визгливые пластинки, а Борис от их компании откололся и все свободное время проводил с нами.
Разговаривал он отрывисто, при случае мог и стукнуть, но зря никого не обижал; вот я и не мог понять, почему он вдруг так оборвал меня, а сам вроде побыстрее убежал.
А тут еще сбоку послышался девчоночий голос:
— Что это с ним?
На тротуаре стояла Люська Кольцова. Вытягивала шею и глядела на меня своими огромными глазищами. Значит, видела, как Борис не захотел со мной разговаривать.
— Почему он где-то ходит, а на занятиях в школе отсутствует? — продолжала она допытываться у меня, будто я колдун, который все знает. — Я только что из школы, там все отстающие собрались. И Людмила Сергеевна про Черданцева спрашивала.
— А ты что в школе делала? — спросил я подозрительно. Мне было совсем безразлично, что она там делала, но я не забыл, как она назвала меня троглодитом, и подумал: «Может, поймаю на чем-нибудь и тоже высмею».
Она ответила:
— Ходила записываться. Я теперь буду учиться в вашей школе. И в вашем классе. Мне девочки посоветовали познакомиться с Людмилой Сергеевной. Вот я и познакомилась.
Фу-ты, ну-ты! Будто взрослая — она «познакомилась»! Еще с того дня, когда Люська приехала, я заметил, что она рассуждает, словно ей не двенадцать лет, а двадцать пять. Но сказать мне было нечего. Я только фыркнул. А она опять:
— Скажи, почему Черданцев всегда такой хмурый?
— А вот ты и развесели его, — сказал я.
— Неостроумно! — пожала она плечами.
— А ты хочешь, чтоб троглодит остроумным был? — нашелся я и обрадовался: здорово поддел!
Она рассмеялась:
— Обиделся, чудак-варяг? — И тут как хлопнет меня рукой по плечу. — «Сила — Победа!» — И пошла.
Я так и остался на месте с разинутым ртом.
«Сама ты — враг!»
Я все думаю про Люську. И когда пришел домой, думал. И вот теперь, когда записываю.
На крыльце — дед с книжкой. За последнее время он стал очень въедливым. Ушел с весны на пенсию и сначала радовался: отдыхаю! А прошло две недели — заскучал. Начал читать книгу о вкусной и здоровой пище и надоедать маме разными советами, как варить кушанья по-грузински да по-узбекски. Она взмолилась:
— Перестаньте, папа, из меня ученого кулинара делать. Мне и по-русски некогда.
Тогда он заскучал еще сильнее и пошел на завод.
На заводе у нас работают все — мой батька, брат Леха и с Овраженской улицы у многих ребят отцы и братья. Мы так и называем — наш завод. Делают на нем токарные станки. И в школе есть станки нашего завода, в мастерской. Ну, так вот, после того как дед вернулся с завода, он два дня сидел молча, ни с кем не разговаривал. Потом принес новую книгу: «Воспитание подростков в семье». И теперь привязывается ко мне: то делаю не так, другое. Как будто я виноват, что он вышел на пенсию.
Я отдал маме хлеб и сдачу. И сразу — в комнату, к тумбочке, к зеленой тетрадке. Но это ведь просто беда — сколько в доме людей! Если не дед, так мама, не мама, так отец или Леха, ну, обязательно кто-нибудь заприметит, как я записываю. Конечно, ничего особенного в этом нет, но не хочется, чтоб видели. Почему, и сам не знаю. Я завернул тетрадку в газету, взял ручку, а для отвода глаз книжку. И полез на чердак. Мама спросила:
— Куда еще?
— Читать, — помахал я книжкой. И поспешил скрыться.
Я частенько спасаюсь здесь.
Книжку-то я и вправду читаю. Притом очень интересную — «Кратер Эршота». Про геологов. Как провалились они в пропасть, а оказалось, что это не пропасть, а кратер вулкана. И там они встретили человека, который попал туда еще тридцать лет назад и жил среди красивой природы. И еще там были мамонты. Я как раз дошел до мамонтов. Очень хотелось узнать, что будет дальше. Но я не стал читать, а раскрыл тетрадку.
Я хорошо запомнил тот день, когда приехала Люська. Мы, все ребята, сидели на бревнах. И девчонки с нами — Вика Жигалова и Маша-Рева. Была сильная жара. Бегать совсем не хотелось, вот мы и сидели распаренные в тени деревьев. Вдруг видим: идет по улице старушка, полная такая, в темно-коричневом платье, в черной соломенной шляпе. В одной руке сетку со свертками несет, другой пот с лица платком вытирает.
А сзади старушки шагает большеглазая девчонка в панамке. Несет чемодан. Пыхтит, на сторону гнется, тоже вспотела вся, руку то и дело меняет, а тащит.
Мы уставились на них, а они подошли вплотную. И старушка спросила:
— Тридцать шестой номер далеко, ребятки?
Маша-Рева вскочила.
— Так это наш! А вы… вы не Кольцовы будете? У нас вам уже квартира побелена.
Старушка засмеялась:
— Ну, если побелена, значит, мы — Кольцовы.
Маша-Рева, как маленькая, захлопала в ладоши, подскочила к девчонке, ухватилась за чемодан, затараторила:
— Давай помогу. Вот наш дом. Мы в той половине живем, вам в этой. Пойдемте, я провожу.
— Проводи, проводи, — улыбнулась старушка. — Тебя как зовут?
— Маша.
— Ну, веди, Машенька.
Они пошли, а мы остались на бревнах, смотрели им вслед. Потом Вика Жигалова отвернулась и сказала:
— Задавака. — Это про девчонку.
Назар Цыпкин сразу поддакнул:
— Факт! — Он что-то за последнее время все Жигаловой поддакивает.
Мне, девчонка тоже не понравилась: худющая, и шея, как гвоздь, из платья торчит, черные волосы из-под панамки вниз, как проволока. А глаза серые и очень большие. Даже ненормально, по-моему, иметь такие глаза.
В общем, все согласились, что она задавака. Только овраженский Гошка, мой тезка, у которого отец инвалид, заспорил:
— И ничего не задавака!
Ему никто не ответил. Очень пекло солнце — даже лишнее слово произносить было лень.
А потом эта приезжая девчонка вышла и сказала, как ее зовут. Вика-Жига с важным видом начала выспрашивать, откуда та приехала. Оказывается, с Севера. Пока только с бабушкой, а мама и папа у нее в какой-то экспедиции. Помолчав, она сказала:
— Красивая у вас улица.
Вика немедленно заспорила:
— И ничего не красивая.
Это она сказала нарочно — мы-то знали: перед нами она всегда улицу защищает. Ведь ее мать, тетя Варя — председатель уличного комитета и следит, чтоб каждый перед своим домом сажал цветы. И вообще, нам свои улицы нравятся. Хотя у нас и овраг. Овраженская прямо в него упирается. И наша, соседняя, Кудряшовская, тоже. По оврагу течет речка Каменушка. А уже на другой стороне, на косогоре, опять продолжается город. Там центр, большие дома, кинотеатры. Отсюда нам все видно как на ладони. А если встать спиной к оврагу, то и с другой стороны увидишь большие дома и подъемные «раны. Там идет стройка, и к нам она приближается — раньше-то эти пятиэтажки и краны были совсем на горизонте.
А на наших улицах домики маленькие, деревянные, за каждым забором деревья, а ставни — у кого синие, у кого голубые. И перед оврагом пустырь, на этом пустыре мы гоняем футбол.
В центр города от нас можно попадать в обход по асфальтированной улице, где ездят автобусы, а можно и прямиком, через овраг: сбежал вниз, поднялся — и ты в городе.
В общем, нам нравится у нас, и Вике-Жиге особенно.
Только она нарочно заспорила тогда с Люськой. Люська же слушала, слушала ее и сказала:
— Живешь, а сама ругаешь. Свою улицу любить надо!
— А ты любила, где жила? — подбоченилась Вика-Жига. У нее такая привычка: делать руки в боки и трясти кудрями-колечками.
— Да, и любила! — ответила Люська.
— А что же уехала?
— Так я не сама. Раз мама с папой.
— Подумаешь! — невпопад сказала Вика.
Овраженский Гошка заступился за приезжую:
— А что — «подумаешь»? Если родители, ты бы сама как? — И вдруг спросил. — А море у вас там есть?
Мой тезка — Главный Овраженский Адмирал. Его медом не корми, а подавай все моряцкое да речное. Он даже голубой цвет называет речным. И мастерит модель парусника — корвет с мотором. И носит широкий ремень с огромным блестящим якорем. Люська посмотрела на него и улыбнулась:
— Тебе какое море надо?
— Обыкновенное, — ответил он.
— А у нас там искусственное. Но оно — как настоящее. Волны трехметровые — и корабли плавают.
— И ты плавала? — с замиранием в голосе спросил Адмирал.
Я понял, что он ее уже зауважал.
— Плавала. А знаешь, что такое рында? — внезапно спросила Люська. Адмирал не знал. Люська не стала его высмеивать, а сказала: — Корабельный колокол. А знаешь, какая длина у эсминца? А если модель под ветер уваливается, что надо делать?