— Мы ему покажем «далекие края»! Поедет туда и обратно без пересадки. Пусть только дойдет до первых могил. Такой вой поднимем! Ты, Кутырин, ори погромче, басом. А ты, Пончик, повизгивай.
— Может, не надо его пугать? — неуверенно спросил Костя. — Еще в обморок упадет…
— Ну и пускай упадет, — со злостью сказал Вовка, которому уже было ясно, что с фонариком придется распрощаться.
— Дай-ка, Степка, бинокль, — протянул руку Женька и, приставив бинокль к глазам, сообщил: — Входит в ворота. Пошли! Только не шуметь!
И вдруг отчаянный пронзительный вопль раздался на кладбище. Вороны с карканьем тучей поднялись над черными деревьями. Послышался топот и треск сухих веток.
Секунду, не больше, ребята стояли в оцепенении. Первым опомнился Вовка. Он молча кинулся прочь. За ним неуклюже пустился Мишка. С разбегу он наткнулся на Степку, и тот полетел в канаву, нечаянно столкнув туда и Таню. Женька и Костя улепетывали следом за Пончиком и Мишкой.
Несколько минут Степка барахтался в канаве. Она не просохла после дождя. Ноги скользили по глинистому дну. А Таня, схватив его за руку, шептала:
— Ой, Степа, Степа… Ой, что это?..
Она даже не пыталась встать и мешала Степке вылезти из канавы.
Мимо промчался Олег, размахивая руками и задыхаясь от быстрого бега. Вдруг Таня прильнула к Степке и вскрикнула. Степка взглянул в сторону кладбищенских ворот и обомлел. Среди могил двигалась серая тень. Она приближалась быстро и бесшумно.
Таня, приникнув к Степке, дрожала, как в ознобе. И, может быть, оттого, что он услышал, как громко и отчаянно колотится ее сердце, оттого, что она вот так приникла к нему, ища защиты, Степка внезапно ощутил себя сильным и храбрым. Ему вдруг стали не страшны никакие ведьмы, черти и привидения…
— Не бойся! — прошептал он.
Тень достигла ворот и неожиданно превратилась в человека. Человек шагал размеренной, спокойной походкой, будто не слышал ни дикого вопля Олега, ни топота удиравших мальчишек. Вот он поравнялся с кустами, где, замерев, сидели ребята, и Степка узнал сутулую фигуру глухонемого Гриши.
Глава девятая
Гриша! Вот это действительно была неожиданная встреча! Что ему понадобилось вечером на кладбище? Пораженный до крайней степени, Степка смотрел вслед глухонемому мастеру, пока тот не скрылся в темноте. Потом он взглянул на Таню, и оба залились громким смехом.
— Ой, не могу! — хохотала Таня. — Как они побежали!.. Вовка запрыгал!.. Как козел!.. А Олег!..
— Он, наверно, думал, что это привидение! — сквозь смех едва сумел выговорить Степка. — А это…
У него чуть было не вырвалось: «А это Гриша», но он вовремя сдержался. Таня ни разу не видела глухонемого мастера. Да в темноте узнать его мог только тот, кому хорошо была знакома и его сутулая фигура и походка. Пожалуй, ни к чему было говорить Тане, кто прошел мимо. И так о Грише ходят разные глупые телки.
А в самом деле, что же все-таки Гриша делал на кладбище?.. Конечно, он очутился там не для того, чтобы напугать Олега Треневича. Может быть, искал что-нибудь для своей мастерской? Ведь был же в прошлом году случай, когда два брата Чернушины, здоровенные дядьки из дома двадцать восемь, утащили с какой-то могилы чугунную изгородь. Оказывается, они вздумали оборудовать у себя в сарае крольчатник, а изгородь решили приспособить вместо клетки. Ну и шум поднялся! Такой шум, будто бы покойник без ограды просто обойтись не мог!..
Но Гриша ничего с кладбища не нес. И шел он совсем не так, как, по мнению Степки, должны красться, прячась и озираясь по сторонам, жулики… Может быть, Гриша ходил навестить чью-нибудь могилу? На кладбище, особенно по воскресеньям, бывало людно. Возле могил подметали дорожки, сажали цветы, красили кресты и ограды… Но ведь Гриша жил на свете один-одинешенек. Кто у него мог быть тут похоронен?
Может быть, кто-нибудь из Гришиных родственников? А что?! Потому-то он и переехал жить в этот город. Наверно, когда-нибудь тут жили его родные. Может быть, отец… Или мать…
Можно было бы спросить обо всем этом у самого Гриши. Но Степка знал, что Гриша не любит, когда посторонние суют нос в его дела. Он очень хорошо помнил, как в прошлом году, не подумав, начал расспрашивать мастера, откуда тот приехал в их город, и как Гриша ничего ему тогда не ответил.
Выбравшись на дорогу, Степка и Таня зашагали в сторону города. Теплый ветер доносил издалека музыку. Она то утихала, то становилась громче. Это на Вокзальной площади играло радио. Справа и слева, по обе стороны дороги, сквозь кусты мелькали оранжевые звездочки — в окнах домов уже зажглись огни. В небе, высоком, просторном и темном, тоже горели звезды, большие, ясные, утыканные голубыми иголками. Деревья на обочинах уже не казались мрачными гигантами, сторожившими дорогу. Это были обыкновенные клены и тополя. Только в темноте они представлялись очень высокими, до самого неба…
Так шли они молча, поглядывая то на деревья, то на небо, то на оранжевые огоньки. Изредка, когда ноги попадали не в шаг, Таня касалась плечом Степкиного плеча. И каждый раз охватывала Степку та робость, непонятная и жаркая, которую испытывал он, когда встречался глазами со взглядом Таниных больших, серых, немного насмешливых глаз…
До поворота на Садовую оставалось уже недалеко, когда впереди вынырнула из темноты какая-то фигура. Это был Костя.
— А я за вами… — смущенно проговорил он. — Мы уж все во двор, в дом двадцать прибежали, а вас нет и нет…
Наверно, Косте было очень стыдно за то, что он удрал.
— Все домой ушли, — сказал он, идя рядом с ними. — А бинокль твой, Степка, вот у меня. Возьми.
На ходу Степка надел ремешок бинокля на шею, и они свернули в переулок.
— Ух, и спор там был, во дворе! — оживившись, начал рассказывать Костя. — Пончик Олегу фонарик так и не отдал.
Возле ворот Степкиного дома ребята распрощались. Костя и Таня пошли дальше, а Степка еще постоял немного, глядя им вслед. Он вдруг пожалел, что Косте и Тане было по дороге. И сам бы не мог, наверно, объяснить себе, почему пожалел.
В темной арке ворот дрожали, то потухая, то разгораясь, два розовых огонька. Какие-то люди стояли там и курили, пряча папироски в рукава. Когда Степка проходил мимо, один огонек вспыхнул ярче, и мальчик узнал длинную сонную физиономию Гошки Рукомойникова.
— Эй, шпингалет! — окликнул его Гошка. — Пойди сюда.
Степка подошел. Рядом с Гошкой стоял Севка Гусаков.
— Гривенник есть? — спросил Гошка.
— Нету.
— А это что? Бинокль? — Гусаков, длиннорукий, с быстрыми, жуликоватыми глазами парень лет пятнадцати, схватил бинокль цепкими пальцами и потянул к себе. — Продай!
— Это не мой, — сказал Степка и дернулся в сторону. Но Севка крепко держал бинокль в руке.
— А чей же?
— Дедушкин.
— А, дедушкин! — Севка с силой рванул ремешок, он лопнул и словно кипятком ожег Степке шею. — Ну и неси своему дедушке.
— Да шпарь отсюда! — лениво добавил Гошка. — А то по затылку схватишь. — И он далеко сплюнул погасший окурок.
Обрадованный, что так легко отделался, Степка вырвал из протянутой Севкиной руки бинокль и кинулся к парадному.
Дома царил беспорядок. Дедушка Арсений вздумал укладываться в дорогу, хотя до его отъезда оставалось еще добрых полтора суток. Поезд на Москву уходил в одиннадцать утра. Дедушка должен был уехать в понедельник, а впереди было целое воскресенье. Но непоседливый дед, видно, решил заранее уложить вещи. Он сидел на стуле между двумя распахнутыми чемоданами, которые, как звери с разинутыми пастями, словно ждали, когда их покормят. Сурово поглядывая на них, дедушка, очевидно, прикидывал, как все разложить, чтобы в каждом чемодане вещей оказалось поровну. Отец и мать, усталые, сидели напротив него на диване.
— Нехорошо, Степан, — сказал дедушка, увидав Степку, и взглянул на него так же сурово, как смотрел на чемоданы. — Дед уезжает, а ты пропадаешь где-то. Смотри — девять часов уже!
К десяти чемоданы были, наконец, упакованы.
…Утро встретило Степку веселым солнцем. Добрые лучи лились в комнату золотыми прямыми искрящимися потоками. И все казались добрыми — и мама, и отец, и дедушка, так смешно шевеливший бровями, и даже Севка Гусаков с Лешкой Хвориным, мимо которых Степка прошмыгнул, когда мать послала его в магазин за хлебом. Дружки стояли под окном у Гошки Рукомойникова и нетерпеливым свистом вызывали его на улицу.
В дверях булочной Степка столкнулся с Таней. Она выходила из магазина, неся в руке плетеную сумку с хлебом. Увидав Степку, девочка вспыхнула, будто от какой-то неожиданной радости, и Степка заметил на носу у нее крохотные точки веснушек. И до того смешными были эти веснушки, и до того хорошо вдруг стало Степке от Таниной радости, что он засмеялся.
— За хлебом? — спросила Таня.
Степка кивнул.
— А я уже купила, — сказала Таня. — Там очередь…
Степка смотрел на раскрасневшееся Танино лицо, на ее смешные веснушки, он смотрел в ее серые глаза, где плясали солнечные искорки, и вдруг подумал, что Таня — самая красивая из всех девочек на свете, и удивился, как он раньше этого не замечал.
Неожиданно Таня схватила его за руку и потащила в сторону от двери магазина.
— Степа, — заговорила она, останавливаясь, торопливо и смущенно. — Я тебе вчера забыла сказать… Хотела и забыла… У меня четвертого числа день рождения. Приходи. Из нашего класса будут еще Оля Овчинникова, Зажицкий, Слава… Костю я тоже позвала… Придешь, а?
— Ладно, приду, — ответил Степка, и ему отчего-то стало неприятно, что Таня позвала на свой день рождения и Костю. Будто бы он уже не считал Гвоздева единственным мальчишкой на Садовой, с которым стоило по-настоящему дружить…
Глава десятая
Дедушка Арсений уехал. Пойти с отцом на вокзал проводить деда Степка не смог — не удирать же с уроков!.. На географии, когда Мария Петровна рассказывала о климате Америки, издалека донесся протяжный паровозный свисток. Это свистнул, отъезжая, московский поезд.
Первые две перемены промелькнули в солнце, которым был залит школьный двор, и в горячих спорах насчет предстоящей маевки. Мишка Кутырин показывал всем сырые картофелины. Он заранее начал запасаться провизией к походу. Степка с воодушевлением рассказал собравшимся вокруг ребятам о дедушкиной маевке, и Слава Прокофьев, участник школьного драмкружка, тотчас же предложил разыграть в лесу у костра какую-нибудь сценку про старую дореволюционную маевку. Три неразлучные подружки — Дора, Мила и Ляля, «музыкальный ансамбль До-Ми-Ля», как звал их Зажицкий, пошептавшись, объявили, что станцуют возле костра украинский гопак.
Всюду — в коридорах и во дворе — звенели веселые взволнованные голоса. Так весною звенят ручейки, спеша куда-то из-под тающих почерневших сугробов.
Перед уроком русского языка в класс вместе с Ниной Васильевной, классным руководителем, вошла старшая вожатая Валентина Алексеевна, стройная белокурая девушка с живым подвижным лицом, которому чуть вздернутый носик и растрепанные по лбу золотистые кудряшки придавали выражение веселого задора.
Все знали, для чего она пришла. Ну, конечно, чтобы сказать о маевке! И все-таки в классе вдруг воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в коридоре уборщица Анна Матвеевна подметает шваброй пол.
— Ребята! — звонко объявила Валентина Алексеевна, стараясь изо всех сил сохранить серьезное и даже строгое выражение, хотя это ей удавалось с трудом, потому что всегда бывает приятно сообщать радостные вести. — Ребята! Совет дружины постановил провести второго числа праздничную маевку в лесу!..
Грянуло такое «ура», что Анна Матвеевна с тревогой заглянула в класс. Но Нина Васильевна не остановила своих расшумевшихся учеников. Может быть, впервые за все годы своего учительства. Она стояла и смотрела на шестиклассников с улыбкой. И улыбка ее была чуть грустной. Наверно, оттого, что она вспомнила ту пору своей жизни, когда радость, пусть даже самая маленькая, не более спичечной головки, вспыхивает, как огромное солнце, — ту пору, которая никогда не возвращается…
Валентина Алексеевна взглянула на учительницу смущенно. Она почувствовала себя виноватой за этот неуместный на уроке гам и шум.
— Тихо, ребята! Ну, тихо же!
Тишина наступила мгновенно. Все думали, что вожатая скажет что-нибудь еще. Но она больше ничего не сказала и вышла из класса. Начался урок.
А на следующей перемене Женька рассказал такое, что совершенно омрачило ребячью радость.
Дело в том, что Женька в этот день был дежурным по классу. На перемене он побежал в учительскую — взять для урока биологии учебные плакаты и заодно захватить кусочек мела. Вернулся он из учительской сам белый как мел.
— Ребята! Никакого костра не будет!
— Как? Маевки не будет?
— Нет, маевка будет… Только костер… Завуч…
От запыхавшегося Женьки долго не могли добиться толку. Лишь когда Мишка Кутырин шлепнул его тяжелой своей ладонью по спине, из Женьки стали вылетать более понятные слова.
Совершенно случайно Зажицкий услышал, как в учительской заведующий учебной частью Петр Лукич разговаривал со старшей вожатой. Он был категорически против костра.
— «Пожар, — говорит, — наделаете, — рассказывал Женька. — А школе потом отвечать!.. И вообще, — говорит, — я уже распорядился. На маевку повезем наш школьный буфет. Пусть ребята никакой еды с собой не берут…»
Последняя школьная перемена перед уроком математики была уже не такой шумной и веселой, как предыдущие. Женька даже забыл проветрить класс. Мишка, лениво сидя на скамеечке у площадки, где летом можно было попрыгать возле волейбольной сетки, сосредоточенно пытался попасть своими картофелинами в нарисованную кем-то белую рожицу на заборе. Картофелины упруго отскакивали от досок, как мячики. Мишка подбирал их и кидал снова.
После школы Степка забежал к Грише. Мастер встретил его, сердито насупив брови. Темные впадины Гришиных глаз стали как будто глубже. Но Степка видел, что в уголках его губ прячется улыбка. И ему стало стыдно, что за последний месяц он так редко забегал в мастерскую. Все только на минуточку да на минуточку. Правда, в субботу он просидел у Гриши почти полчаса за чаем. Но ведь тогда он тоже забежал по делу — за дедушкиным чемоданом. Степка сердцем угадывал, что мастер соскучился без него. Может быть, потому-то и ходил он поздним вечером на кладбище — от тоски, от одиночества, от вечной своей молчаливой жизни…
Гриша недолго хмурился и делал вид, будто сердится. Минут через десять он уже зажег примус и положил на него паяльник, пояснив, что у него много работы и совсем не хватает времени, чтобы запаять одну из кастрюль. При этом он внимательно вглядывался в Степкино лицо, словно ждал, что тот просияет от радости — ведь паять было для Степки настоящим удовольствием.
Пока паяльник раскаливался, Гриша достал кружки, чайник, хлеб, колбасу и кулек, из которого высыпал на блюдце десяток конфет трюфели. Видно, пакетик этот он не раскрывал специально до Степкиного прихода и сам не съел ни одной конфеты. Да и потом, когда пили чай, он к конфетам не притрагивался. А Степка, сам того не замечая, все разворачивал и разворачивал шуршащие бумажки. А когда спохватился и покраснел от смущения, мастер закивал головой и подвинул к нему поближе блюдце. Увлекшись трюфелями, Степка не заметил, как Гриша потихоньку убрал с примуса, а затем опять положил на огонь паяльник. Вероятно, для того, чтобы он остыл и снова накалился, а Степка смог спокойно напиться чаю.
Наконец, отдуваясь, Степка встал с ящика, на котором сидел за верстаком, заменявшим Грише обеденный стол. Мастер убрал посуду, чайник, а оставшиеся две конфеты украдкой сунул в карман Степкиного пальтишка, висевшего у двери на гвоздике.