— Как мне хотелось бы иметь брата, — сказала Маша. — У тебя есть сестра?
— Нет.
— Мне кажется, в семье должно быть много детей. Тебе понравился этот миф?
— Слишком много убийств: жена — мужа, сын — мать…
— Зато счастливый конец. После смерти Ифигения превратилась в богиню Гекату. Это богиня луны и ночи. Если бы я жила в те времена, я выбрала бы покровительницей Гекату. Я совершенно ночной человек!
Наконец-то пробил мой час. Я приосанился и сказал:
— Геката покровительствовала детям и покинутым влюбленным.
— Откуда ты знаешь?
— Я читал. Священным животным Гекаты была собака. — Я указал на дремлющего Бернара. — Примерно такая. Белая.
— Интересно! — воскликнула Маша, глаза ее заблестели.
— В честь Гекаты праздновались гекатеи. Происходили они летом в месяц Гекатомвеон, который соответствует нашему июлю.
Маша внезапно сделалась задумчивой.
— Да… — произнесла она. — Как много в жизни загадочного, таинственного…
Гекатомвеон — лунный месяц. Луна в июле особенно чиста. В недолгую ночь она воцаряется на небе ясным зеркалом и зовет бесконечно смотреться в него. Это зеркало не стареет, не туманится желтым налетом, от него не отпадают ломкие серебристые куски. В этом зеркале вся наша жизнь. Сколько взглядов, сколько призывов, молений было обращено к луне! Воет на луну бездомная собака. Смотрит на луну влюбленная девочка. Прикован взглядом к луне больной человек. Луна безмолвно струит на землю свой белый свет. Он облекает реки, леса и крыши домов. Он касается спящих, и они видят волшебные сны. Эти сны покидают комнаты и собираются на огромных лунных полях. Месяц Гекатомвеон в призрачном плаще с серебряным прутиком бродит среди них, как пастух. Луна — это страна неясных надежд и сердечной тоски…
Кавалер Кристоф Виллибальд Глюк пригласил Моцарта в свой роскошный особняк. Глюк занимал высокий пост капельмейстера при дворе императора Иосифа. Моцарт перебивался случайным заработком. Они никогда не виделись, хотя знали о друг друге. Музыка Глюка нравилась всем, а творения Моцарта казались в то время необычными.
Глюк был уже стар, а Моцарт молод. Глюк слыл большим гурманом. Он любил поесть и поговорить. Усадив Моцарта за обильный стол, Глюк приступил к пиршеству. Моцарт ел мало. Глюк насыщался, снисходительно похваливал Моцарта, но предупредил его, что к десерту приглашен композитор не менее молодой и не менее способный, чем Моцарт. Глюк надеется воспитать из него своего преемника. Что касается Моцарта, то тот не во всем следует гармонии Глюка. Глюк считался самым великим композитором Европы.
Кавалер Глюк спросил Моцарта, нравятся ли ему оперы, написанные по драмам Еврипида. Моцарт ответил, что арии Ифигении восхитительны. Почему же он не ест фаршированную утку, спросил Глюк. Моцарт отговорился отсутствием аппетита. Глюк в шутку заметил, что у будущего его преемника аппетит гораздо лучше.
Подали десерт. Раздался звонок, и в залу вошел невысокий молодой человек с красивым лицом и изящными манерами. Глюк представил его как надежду музыкальной Европы. Это был Антонио Сальери.
Весь вечер Сальери говорил любезности. Хвалил способного Моцарта, восхищался великим Глюком и называл себя его учеником. Когда они покидали особняк вместе, Моцарт споткнулся. Сальери поддержал его за локоть и сказал, что рад оказать Моцарту даже такую маленькую услугу. Когда в следующее мгновение Моцарт оглянулся, Сальери уже не было рядом. Он словно растаял во тьме, даже не попрощавшись. Моцарт пожал плечами и пошел домой, думая об этом странном человеке, весь вечер сверлившем его своим жгучим итальянским взором.
Сразу два письма. От Голубовского и Кротовой.
«Старик, мы пашем в новом домике. Сейчас опишу. Березовая роща, не знаю, бывал ли ты здесь. Много дров с зелеными листочками. Все белое и невинное. Чирикает птичек. Посредине стоит интернатище. Здоровенный дом в три-четыре этажа с пристройками. Офигенный спортзал, а рядом с ним актовый. Я сразу оприходовал аппаратную, врубил ящики и кайфовал, пока меня не разогнали. С Горы почти уже все перевезли. Там сразу все захирело, покосилось. По-моему, скоро рухнет. Комбинат ошалел от злости и провожал наш свал ядовитым дымом. Как тебе сказать? Мне было даже жалко расставаться с альма-матер. Как-никак здесь прошли лучшие годы. На прощанье я вырезал на дубе все наши имена. Лупатыч, как я и сказал, командирован домой. Твой адрес я ему передал. Башка его зажила как ни в чем не бывало. Крепкий у нас главный брат. Кстати, насчет братства. Какая-то детская игра. Почему бы нам не заняться бизнесом? У меня есть идеи, вернешься, расскажу. Когда сваливал от дядюшки, была лажа. Меня обвинили в краже целого полтинника, а я взял только пятерку. Курица орала, что меня надо в колонию без вступительных экзаменов. Дядюшка крякнул и лишил меня выходного пособия. Назло я прихватил две серебряные ложки, которые зарыл под березой. Так что имеется клад. Надеюсь, к следующей весне ложки дадут всходы, и у нас вырастет чайник килограммов на пять. Грамм серебра стоит фунт стерлингов. Считай.
Директор в ажиотаже. Задумал основать целый завод по выпуску детских игрушек. Торгуется с шефами насчет станков. Так что с осени мы будем поставлять детям страны заводные машинки. Я кинул идею насчет кубика Рубика. В этих краях он еще не освоен. По моим подсчетам, мы должны взять сто тысяч прибыли. Петруша в восторге. Он сказал, что я могу стать организатором нового типа. Это правда. Башка у меня на колесах, только не дают развернуться.
Что еще? Ходим все белые, как мумии. В известке, краске и прочих радостях производства. Нет, как привидения. Или как мучные изделия. Вообще-то довольно интересно. Начали даже разрисовывать стены в актовом зале. Ты ведь знаешь Заморыша-художника. Он что-то клевое навалял. Паруса, бригантины, а в небе лебеди. Два белых и три черных. Этих лебедей я долго рассматривал, даже захотелось полететь.
Неожиданно вернулся Гришка Велес. Ни хрена у него не вышло с отцом. Шла торговля за родительские права, но суд отказал, поскольку папаша по-прежнему не просыхает. Кролик уже академик, и его посылают на тусовку в Америку. Шутка. Вообще я завидую. Была бы академия по бизнесу, я бы туда вписался, нечего делать.
Калоша ходит смурной. То ли страдает, что жахнул Лупатыча, то ли не виноват и боится. Дружки его Щербатый и Гмыря еще не приехали, и я понимаю, без адъютантов трудно.
Личный мой лайф замер в висячем положении. Ленку, про которую я писал, так и не видел перед отъездом. Адреса нет, а значит, финиш. Жду теперь Рыжую. Но что-то я стал холоден, старый. Влюбляться не хочу. Шпатлюю стенку и думаю непонятно о чем. Еще год, и развеет нас в разные стороны, как москитов. Но это лирика и, как говорится, младенческий дебилизм. Видишь, какие слова я знаю?
Ну, жму тебе коготь. Когда собираешься возвращаться? Не дрейфь. Мочки не оторвут. Твой Голубовский».
От Раи Кротовой.
«Здравствуй, Митя. Пишет тебе Рая Кротова, ты, наверное, меня позабыл. Митя, почему ты ничего не сказал? Мы так волновались. Все-таки, если решил уйти, надо было сказать. Хорошо хоть ты написал Голубовскому. Мы встретились в новом интернате, и он дал твой адрес. Не знаю, правильно ли делаю, что пишу. Может, тебе не до нас. Голубовский сказал, что ты нашел родственников, что у них огромный дом и две машины. Это хорошо, я за тебя рада. Только не увлекайся, Митя. Ты знаешь, сколько случаев бывало. И Славу Панкратова брали, и Вдовиченко. А что получилось? Поживут, поживут и опять приходят, только в расстроенных чувствах. Помнишь Ванечку Зимина? Какой хороший мальчик. Сначала его усыновили, а потом он снова оказался у нас. Прогнали, да с позором, потому что к Ване пришел в гости Савельев, украл кольцо. Я, конечно, не про воровство, Митя. Но люди разные бывают. Может, у них и машина и телевизор, но как они отнесутся к нам? Смотри, чтобы тебя не обидели.
Про себя сказать нечего. Была с мамой. Ей лучше. Пить стала меньше. Может быть, что-то у нас и получится. Она ведь еще молодая. Я бы хотела жить с мамой, учиться. Конечно, личной жизни у меня не будет, потому что я урод. Мне уже надоело слушать, что я родилась такой из-за маминого пьянства. Я маму не осуждаю. У ней у самой был отец алкоголик, и она осталась одна в шестнадцать лет.
В новом здании все очень красиво. А в березовой роще радуется душа. Вечером деревья розовые. Митя, если ты и нашел новую семью, не забывай нас. Мы все по тебе будем очень скучать. Ты такой умный. Я не встречала такого человека. А мне хочется дружить с умным. Но, конечно, если ты не вернешься, ты забудешь про нас. Остаюсь с уважением. Раиса Кротова».
Приближался день, когда надо было идти к маме. Это удается не каждый год. Прошлое лето я провел в лагере, до города было далеко, а позапрошлым летом болел.
Я постирал свою одежду, куртку и брюки. Речная вода удивительно хорошо стирает. Что касается цветов, то я надеялся раздобыть их по дороге. В конце концов можно было разживиться и на клумбе. Белые и красные пионы росли здесь густо и уже осыпали нежные лепестки.
Роману я сказал, что собираюсь разведать, как что. Может, требуется помощь тетке. Она часто болеет. Я заверил, что не собираюсь возвращаться домой по крайней мере до конца лета, когда, по моим расчетам, должны нагрянуть родители. Да и в школу надо идти. В конце концов я взрослый человек и понимаю, что на стороне долго не проживешь.
— Деньги нужны? — спросил Роман.
— Ну, так…
Он совершил самый настоящий налет на беспорядочно раскиданную по даче одежду и наскреб из карманов не меньше двух рублей мелочью.
— Когда вернешься?
— Как получится.
— Смотри не забывай про игрища. Про поэму для Машки. Сколько строк сочинил?
Я объяснил, что стихи сочиняю быстро. Только должно прийти вдохновение.
— А если не придет? — наседал Роман.
— Тогда дело плохо.
— У меня есть первая строчка. — Читай.
— Стелла Мария Марис, так зовется звезда…
— Это плагиат! — воскликнул я.
— Сам сказал.
— С этой строчкой сочинить стихи очень трудно.
Роман надвинулся на меня и вперился подозрительным взором.
— Послушай, а ты не обманываешь?
— Насчет чего?
— Что сам сочиняешь стихи? Это ведь я тебе кинул идею прочитать чужие.
— Но ты же видел… — произнес я упавшим голосом. — Записаны в тетрадке.
— А если переписал?
— Что я, девочка, — переписывать…
— А то был у меня приятель. Стихи присваивал. Ладно, это я так. Не понимаю, чего ты тянешь.
Меня не покидало щемящее чувство. Казалось, я оставляю дачу навсегда. Больше не раздвину листья папоротника, не увижу зеленую лужайку и белую стену, испещренную лиловыми письменами теней. Не спустится с веранды девушка в светлом платье, не сядет в плетеное кресло с раскрытой книгой. Все это было как сон. В размягчающем жаре летнего дня, в сонном жужжании мух и стрекоз, в ощущении благости и покоя…
— Митя, Митя, ты уезжаешь?
Я вздрогнул. Передо мной стояла Маша с ворохом полевых цветов. Среди них выделялся колкий серебристый репейник, сердито торчащий среди желто-голубой пестроты мелких цветиков.
— Возьми. — Она протянула мне длинный стебель, увенчанный фиолетовыми и желтыми бутонами. — Это иван-да-марья. Правда, хорошее название?
Я кивнул.
— Но ты вернешься?
Я снова кивнул.
— У меня к тебе просьба. Ты можешь опустить в городе это письмо? Быстрее дойдет.
Она протянула мне письмо. Я взял конверт и застыл в нелепой позе, не зная, куда его сунуть. В кармане конверт не уместится.
— Дмитрий Суханов! — От дома бежала Юля. — Дмитрий Суханов, ты забыл бутерброды! Я положила их в сумку. Смотри же, быстрей возвращайся. Мы будем скучать!
Выскочил Бернар и радостно принял участие в церемонии прощания. Они махали мне руками, что-то кричали, а Роман приставил ладонь к голове, как генерал на параде.
В автобусе я приложил письмо к губам. От него исходил все тот же неповторимый аромат. Красивым, строгим почерком на нем было написано: «А. Н. Атарову».
Я шел по городу со стеблем иван-да-марьи в руках и беспрестанно оглядывался. Боялся встретить знакомого. Учителя или соученика. Хотя вероятность столкновения была небольшой. Интернат находился слишком далеко, а большая часть людей в разъезде.
Стоял сероватый июльский день. В городе ничего не изменилось. По-прежнему комбинат подкрашивал горизонт желтым дымом. Перед площадью я миновал заброшенную стройку не то магазина, не то библиотеки. К улице подступали торцами панельные пятиэтажки. По разбитому асфальту с ревом тащились тяжелые комбинатские грузовики. На грязно-желтой стене городского кинотеатра пестрела грубо намалеванная афиша с двумя влюбленными. Влюбленные прикасались черными лицами, только у девушки были красные губы.
Меня неудержимо влекло к «Синикубу». Его бугроватая синяя стена приглушена летней пылью. Я осторожно приблизился, вглядываясь в огромное, защищенное железным поручнем окно. За стеклом двери красовалась косо подвешенная табличка: «Закрыто на учет».
Я перешел улицу и постоял у дверей училища. У них был безжизненный вид. Я подошел и подергал ручку. Заперто. Я обогнул училище, сел на лавочку под тополями и достал письмо. Оно было плотно заклеено. Я просидел в отупении несколько минут и внезапно вскрыл конверт.
«Александр Николаевич, мне так грустно бывает порой. Помните день, когда мы гуляли с вами и говорили о Вивальди? Тогда мне тоже было невыносимо грустно. Конечно, вы правы, у Вивальди много повторов, он прост, как вы говорите, примитивен в разработке темы, но тем не менее вызывает у меня много чувств. Почему я вдруг вспомнила о Вивальди? Потому что чувства не подчиняются разуму. Знаешь, что надо делать так, а получается совсем по-другому. Ваш приезд на дачу нас очень обрадовал. Не ожидали. Юля тоже любит музыку, с уважением относится к вам. Надеюсь, вы не забудете посетить нас в будущую субботу. Здесь ожидается большой пикник. С хозяином дачи приедет из города виолончелист, а мне привезут скрипку. Можем поиграть на природе.
Я сейчас штудирую Еврипида. Как вы советовали. Мне хочется много знать и во всем разбираться. Поступить в столичную консерваторию ведь не так-то просто.
Кстати, вы поблагодарили меня за книжку. Какую? Не совсем поняла. Общий разговор за столом не позволил выяснить, а потом я забыла. Может, вы имеете в виду «Музыкальный ежегодник», который я приносила весной? Но ведь это было давно.
И еще просьба. Если вдруг соберетесь приехать, если порадуете нас, может быть, захватите свой альт? Так было бы хорошо поиграть вместе. Ну вот и кончаю письмо. Ваша нерадивая ученица Мария Оленева».
Бледное небо сгустилось, и оттуда просеялась еле ощутимая влага. У кладбищенского домика я взял лопату и ржавую лейку, налил из торчащей трубы воды. Все кладбище заросло высокой серебристой ольхой. Матовые стволы уходили ввысь и там сплетались, образуя сплошной шатер мелких трепещущих листьев. Ольха странное дерево. Я видел, как у ограды свалили одно. Когда с хрустом надломился, изогнулся ствол и показалась желтоватая древесина, на ней тотчас выступил красноватый налет и, словно кровь, растекся по всему перелому.
Великое множество черных птиц основало наверху свой монастырь. Крылатые монашенки не отличались смирением. Они затевали постоянные свары и целыми тучами метались то в одну сторону, то в другую.
Мамина могила находилась в старой части, а сразу за ней начиналась новая, обширная и пустынная. Деревья там еще только поднимались.
Я открыл железную дверку и оказался внутри крохотной маминой усадьбы. Из хозяйственных построек здесь была только деревянная лавочка, а само обиталище представляло заросший земляной холм с гранитной плитой, на которой были высечены почерневшие буквы.