Я принялся за работу. Мокрой тряпкой промыл гранит, лопатой подровнял края могилы. Сорняки пришлось вырывать руками. Ограду давно пора было красить, и я подумал, что хорошо бы достать белой, не этой густо-синей краски. Тогда ограда выглядела бы веселее. Цветок иван-да-марьи я вкопал прямо в землю. Он был такой высокий, что доставал до маминой фотографии, вправленной под овальное стекло и порядочно уже пожелтевшей.
Закончив труды, я сел на лавочку и тогда только стал разговаривать с мамой.
— Мама, ты не сердишься, что в прошлом году я не был? Но ты не думай, я тебя вспоминал. Было очень хорошее лето. Я много купался и загорал. Это лето тоже очень хорошее. Я познакомился с замечательными людьми. Они ко мне очень добры. У меня целая комната, мама, и прямо в окно заглядывает ветка огромной сосны. Вообще, у меня все хорошо. Я прилежно учусь, много читаю. Петр Васильевич говорит, что я надежда интерната. Что из меня получится большой ученый или писатель. Вообще я хочу быть писателем. Это так интересно, писать книги! Я стану знаменитым, меня будут приглашать в разные города и другие страны. Но везде я буду вспоминать про тебя и возить с собой твою фотографию. Мама, а помнишь, как ты одевала меня в детский сад? Это было зимнее утро. Ты меня обнимала и говорила ласковые слова. А еще я помню красную машину, в которой ты приезжала за мной на дачу. И вообще, не думай, я много помню. Мама, ты обо мне не беспокойся. Живется мне хорошо. Знаешь, какие у меня друзья? Лупатов очень сильный, он никого не дает в обиду. Голубовский будет богатый, он обещал давать мне свою машину. Правда, богатство меня не прельщает, мама. Хочется иметь много книг, целую библиотеку. Когда у меня будут деньги, я накуплю целый «Синикуб». Ты ведь знаешь, как замечательно пахнут старые книги? У них крепкие переплеты, тисненые золотые буквы. Весной мы ездили в Прибалтику, и там я видел лебедей. Да, да, прямо в холодном заливе. Три черных и два белых. Знаешь, мама, как это красиво. Медный закат — и белые лебеди на зеленой воде. Я вспоминаю этих лебедей. В них было что-то волшебное. В нашей жизни много волшебного. Один раз мне даже показалось, что ты приходила ко мне ночью. В руках у тебя был огонь, ты искала меня в нашей спальне. Мама, каждой ночью, когда я ложусь спать, я прошу, чтобы ты мне приснилась…
Из глаз моих полились слезы. Я стал плакать и просить:
— Мама, почему ты снишься так редко? Приходи почаще. Неужели так трудно присниться во сне? Я ведь не прошу ничего больше. Не уходи от меня далеко, мама…
Легкая водяная пелена по-прежнему опускалась с неба. Она едва пробивалась сквозь ольховый шатер, но гранит могильной плиты стал блестящим и скользким, Я достал платок, вытер глаза и высморкался.
— Ничего, ничего, мама. Это я так. Ты не обращай внимания. Последнее время у меня пошаливают нервишки. Я просто очень впечатлительный. Я обращаю внимание на разные знаки, приметы. Например, когда черный кот перейдет дорогу. Это, конечно, глупость. Но я буду бороться со своими недостатками. У меня пока маленький рост, но я надеюсь еще подрасти. Начну заниматься боксом. У нас в новом здании хороший спортзал. Вообще не так много осталось до самостоятельной жизни. Кончу восьмой класс и надо выбирать путь. Говорят, есть интернаты с десятилеткой. Может, переведусь туда. А вообще я хочу поступать в институт. Пока еще не знаю, какой, но, наверное, гуманитарный. Вот увидишь, мама, я многого в жизни добьюсь. Тебе не будет за меня стыдно…
Я просидел на лавочке целый час. Небо прояснилось, сквозь дымку пробилось солнце, но снова ушло за плотный облачный пласт.
Я попрощался с мамой и побрел к выходу. К воротам подъехал автобус с черной траурной полосой. Из него извлекли гроб, несколько человек встали вокруг. Проходя мимо, я бросил безразличный взгляд на лежавшего в гробу и внезапно остановился. Это был Благодетель.
Не знаю почему, но я сразу его узнал. Смерть ведь меняет людей. И Благодетель изменился тоже. И так он был маленький, а тут стал совсем крошечный. Кукольная головка ушла в подушку, но выражение лица было светлое, благостное. Три старушки в черных платочках и два пожилых мужчины, вот и все провожатые. Они тихо переговаривались, сморкались в платки.
— Ну, давай, Афанасьич, — говорил один. — Пожил ты, пожил. Ничего, скоро встретимся.
Не было ни оркестра, ни пышных венков. Только один бумажный на проволочном ободе с черной лентой, по которой змеилась охристая надпись «От ЖЭКа № 10».
А где же наши, подумал я с удивлением. Наверное, Петра Васильевича не известили. Он уважал Благодетеля и непременно пришел бы его проводить. Так или иначе, но один из тех, на кого расходовались Благодетелевы скромные деньги, волей случая оказался здесь.
После препирательств с рабочими гроб опять погрузили в автобус и медленно повезли на новое кладбище. Я пошел следом. Тут чернела могила. Ни памятника, ни ограды еще не было. Гроб поставили на две табуретки, один из провожатых держал речь.
— Ушел от нас Виктор Афанасьевич Дерюгин, скромный труженик и человек большой души. Он участвовал в трех войнах, получил боевой орден Красной Звезды и медали. Всю жизнь Виктор Афанасьевич трудился на славу Родины. Была у него и семья, но сын погиб на войне, а жена Прасковья Андреевна скончалась. Теперь и ты, Афанасьич, покинул нас. Но, как говорится, все там будем. Так что давай, Афанасьич. Не знаю, что больше и сказать… — Говоривший вытер глаза.
Старухи заплакали.
— И ведь все один, один, горемычный! — приговаривала низенькая с каким-то торчащим над черным платком хохолком.
— Все мы одни, все, — говорила другая.
Глухо и страшно простучали молотки. Гроб опустили в разверстое тело земли. Рабочие молча закидали могилу, положили сверху венок. Благодетель исчез навсегда с выражением довольства и покоя на лице.
Медленно пошли с кладбища.
— А ты что, парень… — спросил пожилой. — Знал его или так, любопытствуешь?
— Знал, — ответил я.
Мужчина оживился.
— Да вроде никого у него не было. Иль ты из тех, кому игрушки он мастерил?
Я согласно кивнул.
— Славные, славные были игрушки! А возьми револьверы. Словно как настоящие. У меня даже один имеется. Не хуже нагана! Только что деревянный. Нет, не скажи, Афанасьич верный был человек. Ты небось его жизнь не знаешь. Много перестрадал. Не везло ему, не везло. Вот тебе сколько лет? Четырнадцать? Через полвека будешь как мы. Кукуем у подоконников. Все вроде есть, и квартира и мебель. У меня даже машина в гараже стоит. Да только невесело. Дочь у меня в Крыму. Ну пришлет в год письмо или яблоков ящик. Ничего не скажу, справная. Но к себе не зовет. Смотри, паря, жизнь свою строй с умом. Чтобы не куковал на старости лет. Тебе лет-то сколько? А, четырнадцать. Ну это не срок. Хотя я в твои годы уже в партизанах был. Поезда взрывали. Сейчас что? Балованная молодежь. Жизни не знает. Подай то, подай это. Все есть. Нет, я тебе не толкую. Живите. Только надо уважать. А вы не уважаете. Вот у тебя матерь есть? Много ты ей помогаешь? Небось гитара да всякое баловство. Нет, я к примеру. Не обижайся. Может, ты парень самый что ни на есть. Про Афанасьича знаешь? Он в интернат к мальцам бездомным ходил. Баловал всячески. И что? Пошли мы туда. Директора нет. Того нет, этот в отъезде. Завхоз говорит, мы без директора ничего не решаем. Через три дня, мол, приходите. На похороны, мол, выделим сумму, только не сейчас. Лето сейчас, касса пустая. Да зачем нам его сумма? Я вон снял с книжки. Бабкам говорю, всех вас могу схоронить, не сомневайтесь. Я ему говорю, зачем нам твоя сумма? Ребят выдели проводить. А он мне, ребята на каникулах. А я сам видал, как они по двору носятся. Да ладно. Все это ясно. Никто не рассчитывал. Просто обидно. Вот я и говорю тебе, парень, ты жизнь свою строй…
У ворот кладбища он взял меня за плечо и предложил:
— Может, с нами? Посидим, вспомянем. Богатств нет особых, но стол приготовлен…
Мне сразу захотелось есть, но я отказался, сказав, что спешу домой.
От ворот я свернул направо. Здесь простирался пустырь, соседствующий с забором садовых участков. Над пустырем тяжко нависали провода высоковольтной линии. Огромные лапчатые мачты покоились на бетонных основах.
Под одной из мачт я обнаружил белое озерко полевых ромашек. На плетенье венка ушло много времени. Когда-то меня учила Санька, но я уже позабыл. Тем не менее венок получился ослепительно нарядный. Я прикрепил к нему бумажку с надписью «От интерната № 13» и отнес на могилу Благодетеля.
На обратном пути я снова зашел к маме и полюбовался на свой цветок, горевший желто-фиолетовой гаммой.
Потом я побродил среди могил. Памятники были самые разные. Простые железные конусы со звездой или крестом наверху. Гранитные плиты, темно-красные, невзрачные белые или из черного Лабрадора. На некоторых красовались барельефы, но чаще простые фотографии в таких же овалах, как у мамы. Люди оттуда выглядывали с каким-то настороженным, испуганным видом. Надписи вились то золотом, то простой чернью. «Дорогому отцу от любящих дочерей и сына». «Мама, спи спокойно, ты живешь в наших сердцах». «Любимый, ты покинул меня, но буду с тобой я всегда». «Катенька Петрова. Скончалась трех лет от роду. Прощай, наша звездочка, ты навеки разбила наши сердца». Я видел могилу с черным деревянным крестом и фанерной дощечкой. На этой дощечке совершенно ничего не было. Ни имени, ни даты. Пустая белесая поверхность.
Ограды, как и памятники, внятно различали достаток ушедших из жизни. В основном они были сварены из железных прутьев, окрашенных в разные цвета. Но попадались ограды с цепями и гранитными шарами на тяжелых подставах. Одни могилы были ухожены, другие запущены. За некоторыми оградами царил такой же порядок, как в образцовой квартире. Стояли аккуратные столики, скамеечки, желтели посыпанные гравием дорожки, в стеклянных банках красовались цветы. У таких могил чувствуешь себя спокойней. И сжимается сердце там, где среди буйных сорняков белеет сирый камушек или торчит одинокий крест.
В неразберихе скучившихся оград недалеко от маминой могилы я обнаружил памятник, на котором читалось: «К. П. Данилов. 1941–1976»…
Я съел бутерброды, но не насытился. Во всех столовых почему-то был перерыв. На одной висел листок с размашистой надписью «Закрыто по техническим причинам». Наконец я набрел на вывеску «Кафе-бар». Такое заведение мне не по карману. Но может быть, дадут какой-нибудь пирожок или сдобную булку со стаканом кофе? Я нерешительно толкнул дверь, миновал полутемный вестибюль с таинственно блеснувшим зеркалом.
В кафе было совсем темно. Тихо звучала музыка с глухим отбивом басов. Я приблизился к стойке бара, освещенной низко подвешенными шарами. В кафе не было ни одного человека. Не было никого и за стойкой. Я взял в руки большую глянцевую карту. Коктейль «Солнечный», коктейль «Снежинка», коктейль «Международный». Кофе, шоколад, сигареты. Я отложил карту. Открылась дверь, и между нарядных бутылок к стойке проскользнул щеголеватый человек в темно-красном бархатном пиджаке с бабочкой на белой рубашке. С великим изумлением узнал я в нем Цевадора.
— А, мой юный друг! — воскликнул Цевадор как ни в чем не бывало, словно за его спиной были не бутылки, а книги. — Сколько лет, сколько зим! Как поживают Моцарт и Сальери? Кто кого отравил?
Я молчал, не в силах осмыслить перемены.
— Что будем пить? — спросил Цевадор. — В твоем возрасте только безалкогольное. Могу предложить напиток «Медок». Пятьдесят две копейки.
Я безмолвствовал.
— Впрочем, ты как всегда не при деньгах. Я тебя угощаю. Иди-ка сюда.
Он потащил меня в глубину бара, за дверь. Тут была целая комната, заставленная ящиками, столами и столиками.
— Хочешь есть? Могу сварганить яичницу.
На маленькой блестящей сковородке он моментально приготовил глазунью, нарезал колбасы и сыра.
— Подкрепись. Ты, вероятно, хочешь спросить, каким образом книги превратились в бутылки? Таинственное превращение, и сам не понимаю. Алхимия! Читал про одного американца? Он сменил сто профессий, а потом стал президентом. У меня за плечами пока только десять, но все впереди. Ешь, ешь, не стесняйся. Правда, я беру только престиж. Бармен и продавец в буке это престиж. Но я не чужд и прочего. Как говорится, ничто человеческое мне не чуждо.
В дверь кто-то заглянул и спросил постным голосом:
— Каштан приехал. Привез как сказал. Что будем брать, на всех или отдельно?
— Я объяснил, — жестко ответил Цевадор. — Два раза не объясняю.
Постный исчез.
— Младенцы, — сказал Цевадор. — Вот подрастешь, возьму тебя в дело. Ты кем хочешь стать?
— Не знаю, — промямлил я.
— Главное — быть человеком. Ближнего не серди, подходи с умом. Я так придерживаюсь, если ты мне помог, я тебе отвечу. Я и просто могу. Все мы братья. Так, что ли, Моцарт?
Я что-то промычал.
— Ну, греби. У меня дело. Заходи если что. Подкормим, обогреем. У меня электрический камин.
Он дружески тиснул мне руку и проводил до дверей, кинув на гвоздик табличку: «Санитарный час».
Недалеко от музыкального училища, почти на том же месте, что и весной, я снова натолкнулся на Сто Процентов. Проклятая задумчивость! Это была катастрофа. От неожиданности я врос в землю. Изнутри обдало жаром.
Сто Процентов неожиданно снял очки. Лицо его осветила слабая улыбка.
— А, беглец! А я думал, Суханов, вы подались на необитаемый остров…
Я молчал.
— Ну что? — Сто Процентов снова надел очки. — Наверное, голодны? Пойдемте ко мне пить чай.
Я не мог вымолвить ни единого слова.
— А у меня жена ушла… — сказал он неожиданно и снова снял очки. — Прихожу, а ее нет. Только записка… Вот так, Суханов. Не вы один… Да вы не бойтесь. Наручники на вас не надену. Пойдемте, птиц покажу…
Он жил недалеко от площади в пятиэтажке. Мы поднялись по узкой лестнице. У плоского ряда почтовых ящиков он достал ключик, заглянул. В ящике было пусто.
— Вот так, Суханов… — повторил он.
В его квартире царил странный запах. В нем был оттенок замшелости, но и чего-то острого, нездешнего. С нашим приходом квартира, словно музыкальная шкатулка, наполнилась обрывками звуков. Посвистом, скрежетом, стуком, поскрипыванием, чем-то вроде сухого кашля.
— Входите, входите, — он подтолкнул меня в комнату.
Она была заставлена и завешана клетками. Кубическими, овальными, продолговатыми, куполообразными. В клетках цвенькали, прыгали и гомонили птицы. Комната была похожа на зоомагазин.
— Вот это кардинал, — сказал Сто Процентов, показывая на маленькую карминовую птичку. — Недавно приобрел. А это азиатский скалолаз. Обратите внимание, какие у него длинные коготки. С крючками. Он легко ходит по отвесной каменной стене. Это птица-печник. Живет в Южной Америке. Кладет себе гнездо из глиняных кирпичиков. Вообще, у меня много редких экземпляров. Вы посмотрите, Суханов, а я приготовлю чай.
Он ушел. Кроме невиданного количества клеток и прочих предметов «птичьего обихода», сухих веток, кормушек и разнообразных баночек, в комнате находились обшарпанный письменный стол, приземистый книжный шкаф и потертая выцветшая тахта. Сероватый паркет, испещренный пятнами, метинами, давно томился по мокрой тряпке. На тусклых обоях красовались разводы неизвестного происхождения.
Меня поразил невиданных размеров попугай, мрачно восседавший в клетке под самым потолком. Как я узнал потом, это был «сторожевой» попугай, сильная и опасная птица. Ударом клюва он может пробить голову. Сторожевой попугай угрюмо смотрел на меня, а когда я пошел на кухню, издал злобное шипение.
Кухня была под стать квартире. Желтая раковина, немытая плита, дырявая клеенка на столике. Но чай оказался вкусный. Крепкий, ароматный. Сто Процентов беспрестанно снимал и надевал очки, протирал их платком.
— Пейте, Суханов, чай. Чай великая сила. Лучше вприкуску, маленькими глотками. Искусство приготовления чая у нас утеряно. Стакан чая на древнем востоке давал человеку силы на весь день… Да… Так где же вы обитаете? Впрочем, понимаю, что это секрет. Я вас, Суханов, не осуждаю. Побег — дело обычное. Все равно вернетесь. Куда вам деваться? Вам понравились мои птицы?