— За что посадили, за песни?
— Ты слушай меня, молод еще поправлять. За драку, а не за песни. Я же тебе говорил, за драку. С Амелиным подрались. Амелин тоже не слабый. Васька. Взял пилу у меня, до сих пор не отдал. Я спрашиваю, как без пилы в деревне? Почему у меня есть пила, а у Васьки нет? Вот ты скажи, без пилы можно в деревне?
— Наверное, нельзя.
— Наверное! Городской. Без пилы в деревне ни как. Ну шмякнул он Огонька об забор, а Гиря ему по башке кулачищем. Забор не казенный тоже. Ватутихи забор. А у Ватутихи зять участковый. И посадили. Амелина я не жалею. Вчера отдает пилу, а у ней сломан зубец. Я ему говорю, Васька, как хочешь. Зачем мне такие подарки…
Машина ползла по пыльной ухабистой дороге. В кабине висел пылевой дурман. Першило в горле, на зубах поскрипывало. Инвалид как ни в чем не бывало покручивал баранку и продолжал рассказ, поглядывая на меня и нестерпимо взблескивая стальным зубом.
— Ты сам-то с Горы? Вижу я вас, воробушков. Ничего, ничего. Я на войне ноги лишился. Полагаешь, геройски в бою? Какой там! В самой лирической обстановке. Сорок четвертый, семнадцать лет. Только в Галицию прибыл. Автомат еще в смазке. Чего там воевать? Все знали, скоро победа. Вот, малый, не ходи за девками. Я, рыло картофельное, пошел. Приглянулась одна медсестренка. Стою с ней у медсанбата, соловьем разливаюсь. Ей тоже не больше. Ну, восемнадцать. До сих пор вспоминаю. Ну, уж почти про свиданье. Вдруг хрясь! Хряснуло что-то. Я говорю дальше, но вижу, не то. Тянет к земле. Вниз посмотрел, а стою на одной ноге. Другую начисто осколком срезало. Словом, как тот, оловянный. Читал? Я как внучке прочел, поразился. До чего писатели пишут! И точно тебе говорю, на одной стоял! Речь продолжал говорить. Прямо как у писателя! Про оловянного-то читал? Тот в печке сгорел. А я ничего, живу, на машине катаюсь…
Он высадил меня у деревенской почты, сверкнул зубом.
— Вниз иди. Как гнилой пруд увидишь, слева первый дом. Лупатовский.
«Запорожец» затарахтел и покатил по улице. Я огляделся. Деревня, конечно, победней, чем Сьяново. И совсем другие наличники. В Сьянове яркие, ажурные. Здесь некрашеные, грубоватые. Зато все зеленое, свежее. Даже площадь перед почтой не истоптана, посредине растет огромное дерево, пустившее от основания сразу несколько узловатых крепких стволов.
Лупатовский дом не отличался от других. Те же почерневшие бревна, те же нехитрые наличники. Только крыльцо, сделанное из теса в елочку, сверкало ярко-голубой краской. На первой ступеньке лежал грязно-белый пес и, положив морду на лапы, думал собачью думу.
Дверь растворилась. По ступеням сошел подросток в ватнике и сел рядом с псом. Это был Лупатов.
Он очень обрадовался моему появлению. В доме приняли гостеприимно. Мать Лупатова, бледная невзрачная женщина, все время улыбалась и предлагала поесть. Отец оказался не таким богатырем, как расписывал инвалид. Черный, приземистый, с головой, врос — шей в плечи, Лупатов-старший расхаживал вразвалку, говорил мало и всем видом показывал, что он человек серьезный и занятый. Когда-то он работал шофером, но права отобрали за пьянство, и теперь Лупатов слесарил и колхозных мастерских.
Места вокруг были чудесные. Если в Сьянове много простора, то здесь лесные дебри, укромные, потаенные уголки. Речонка Сыч то раздается шириной в сьяновскую Виру, то ужимается в малый ручеек. Мы уходили далеко по берегу, преодолевая завалы и глубокие затоны.
— Здесь есть бобры, — сказал Лупатов.
Он изменился. Похудел, стал бледный, сосредоточенный. Иногда после самого простого вопроса он замолкал и хмурил брови, подыскивая ответ. Мы брали отцовское ружье, но никогда не стреляли. Однажды я предложил Лупатову выпалить вверх. Просто так.
— Отец не велит, — коротко ответил Лупатов.
— А зачем мы берем? — удивился я.
Лупатов не ответил. Но я его понимал. С ружьем за плечом совсем другой вид. Черненый матовый ствол, коричневый гладкий приклад особенно красивы, когда ружье лежит в траве или стоит, прислоненное к дереву. Похоже на картину из жизни охотников. Я все время вспоминал Тургенева. Лупатов давал поносить ружье мне. Держась за шершавый плотный ремень, я воображал себя следопытом или зверобоем. В конце концов оказалось, что у нас не было даже патронов, только пустые бумажные гильзы.
Я рассказывал Лупатову многое из того, что прочитал. Романы Купера, Майн Рида и Стивенсона. Он слушал внимательно, переспрашивал и уточнял детали. Особенно ему нравилась «Одиссея капитана Блада». Он уверял, что, родись триста лет назад, он обязательно был бы капитаном пиратского брига.
— Чтобы не подчиняться, — объяснял он. — Чтобы сам по себе.
Я представлял Лупатова с черной повязкой на лбу, и, надо сказать, эта повязка ему шла. Но я возражал.
— Пираты пролили много крови. Возьми Моргана или Блейка. Сколько они убили людей! Я читал, что один Морган отправил на тот свет больше десяти тысяч ни в чем не повинных. Он загонял людей в трюм и топил корабль.
— Я бы не стал топить, — сказал Лупатов. — Я бы всех освобождал. Ты сам говорил, что капитан Блад благородный.
Мы много выдумывали и смеялись. Калоша был у нас толстым чванливым адмиралом. На своем стопушечном барке «Калоша» он пытался захватить наш стремительный бриг «Независимый». Он гонялся за нами по всем морям. Его помощниками были Щербатый и Гмыря. Штурманом на нашем корабле служил Голубовский, Санька Рыжая заведовала камбузом. В Саргасовом море произошел решающий бой. «Калоша» запуталась в морских водорослях и застыла на месте, а мы, направив на нее все пушки, предложили адмиралу Калоше раздеться и голым явиться на нашу палубу для переговоров. Красный от стыда и унижения, Калоша влез на борт, и тут из камбуза появилась Санька, несущая поднос с угощением.
Лупатов хохотал так, что у него заболела голова.
— Хорошо, хоть ты ей написал, — сказал я. — А то бы не знал, как ехать.
— Кому это написал? — Лупатов перестал смеяться.
— Сане.
— Сане я не писал. Только Голубю. Откуда знаешь?
— Сказала…
— Зараза… Из-за нее мне башку пробили.
— Из-за нее?
Лупатов потрогал голову.
— Как будто ватой набито. И ухо глохнет.
— Как же это случилось, Леш?
— А так. Нашла себе на стороне. Из города к ней ходили. Я и подрался.
— А она-то знает?
— Думаю, нет. Откуда? Я ведь не говорил, что из-за Рыжей. Муторно было. Увидел рожи и полез. Трубой приложили.
— А все на Калошу думают.
Лупатов усмехнулся.
— Куда там… Но я запомнил. Я его под землей найду. Убью. Мне теперь все равно.
— Что ты все, убью да убью. Разве так можно?
— А как еще можно? — Он сжал губы. — Как? Когда тебя трубой по башке? Когда тебя с детства ремнем? Я, может, уже инвалид, мне пенсию надо! Я вчера свое имя забыл. Утром проснулся и не помню, кто я. Мозги чуть не лопнули. Я жизни не вижу, ты понял? Как еще можно?
— Да подожди, подожди. Вот кончим восьмой, пойдем работать.
— Работать я не хочу, — сказал он угрюмо. — Песню слыхал?
— Какую?
— Пусть работает рабочий. И не рабочий, если хочет. Пусть работает кто хочет. А я работать не хочу.
— Чего же ты хочешь?
— В Сибирь. Уйду бичевать. Там знаешь, какие просторы? Читал в газете, нашли скит? Семьдесят лет прожила семья. Геологи случайно наткнулись. Дед на целлофановый пакет забалдел. Мягкое, говорит, стекло. Семьдесят лет прожили без посторонних. На природе! Тайга, олени, медведи. Гуляй не хочу. Значит, можно?
— Что можно?
— Без этих заводов поганых. Один только смрад.
— Брось, Лупатыч. Я видел, как ты в слесарке работал. У тебя руки золотые.
— А мозги оловянные. Не хочу. До позапрошлого года лошадь у нас была. А теперь мотоцикл. И что мотоцикл? В сарае стоит разбитый. Батя как сел в накале, так в столб. Лошадь на столб не полезет. Нет, надо в Сибирь, на Алтай. Хочу жить один.
— Заскучаешь.
— Я?.. По кому мне скучать? По Калоше? Или по Рыжей? Вот вернусь в интернат, научу. Я покажу ей, как путаться с городскими.
— Да кто тебе сказал? Голубовского слушаешь!
— Сам видел.
— Саня хорошая. Вспомни, как она нам рубашки латала.
— Все у тебя хорошие. Начитался книг. В книгах одно вранье. Про настоящую жизнь ничего там нету. Читал книгу про нас? Как мы вшей до Петруши щелкали? Как физрук к девчонкам в спальню сказки ходил рассказывать? Как Кролику родная мать уши оборвала? Как Калоша Вдову головой в очко совал? Кругом все вранье. Врут друг другу. Начальству врут. Подчиненным врут. Что плохо лежит, тащат. А что нужно до ума довести, валяется. У нас два трактора заржавели, картошка гниет, зерно по дорогам рассыпано. Рыба в реке подохла. В магазине одни консервные банки. Читал ты такую книгу? На кой хрен мне твой Моцарт? Саня хорошая! Ты про нее не знаешь. Я знаю один. Ей голову открутить надо.
Подумал и добавил мрачно:
— И откручу.
Жаркий день. Лежим на берегу. Зеркало реки волнуется еле-еле. Маются в нем масляные гири кустов. К самой воде подступают сосны, за ними крыши деревни. Солнце печет горячий пирог. В воздухе литое знойное молчание. Зуд насекомых подчеркивает незыблемость покоя. Верещат кузнечики. Один раскручивает всю нитку бус, другой, цык-цык-цык, сплевывает серебряные шарики по одному. Трава, развалясь, слушает стрекунов. Иногда весь воздух лениво качнется, качнутся деревья, и поверху проползет широкое у-ффф… Природа отдувается и дремлет, почесываемая лапками муравьев, стрекоз, божьих коровок. Кажется, так было всегда и ничего не изменится. Дремлем с Лупатовым и мы, в голове что-то вязкое, ленивое. Я пытаюсь вспомнить какой-то стих, но в распаренном сознании одна только строчка: «Деревянные вокзалы, деревянные полы…» Хорошо жить в деревне!
Лупатов-старший не пил. Но от этого становился только мрачнее и молчаливей. Он в самом деле напоминал тяжелую черную гирю.
— Черт его знает, — сказал Лупатов. — Если бы он умел понемногу. А то как заведется. А понемногу хороший, веселый.
— Ты бы не уезжал, Лешенька, — просила мать. — Видишь, как при тебе? Просто боюсь.
— Ничего, мать, — солидно отвечал Лупатов. — Кончу восьмой, пойду мотористом.
— Ты уж там смирно веди, — говорила мать, — не срывайся. Горячий Леша, — обращалась она ко мне. — Все во вред. О себе не думает. Так ведь и жизнь покорежить можно. Уже покорежена.
— Ладно, ладно, — сказал Лупатов.
Мать ушла, Лупатов вздохнул. Мы устраивались спать на сеновале. Ночи стояли тихие, теплые. В чердачном окне зиял черный квадрат неба, исколотый холодным блеском звезд.
— Не будет у них порядка, — сказал Лупатов. — Мать не любит. И он ее. А смотрит, следит. Обзывает шлюхой. Чуть мать за калитку, значит, блудить пошла.
Куда ей блудить? Вся в морщинах. А он не понимает. Просто цепляется. Говорить не о чем, молчат. За стол сядет, все невкусное. Картошка пережарена, щи жидкие. Ты же сам видал, мать хорошо готовит. Просто цепляется. Шлюха, и все. Я это долго слушать не буду; Я уж решил. Как вернусь, сразу скажу. Еще раз крякнет, сниму со стенки ружье.
— Незаряженное.
Лупатов промолчал.
Два угла черного квадрата соединила падающая звезда. Я вспомнил про Машино письмо. Про обещанье, которое дал учителю биологии. Мне стало тоскливо.
— Чего вздыхаешь? — раздраженно спросил Лупатов. — Дышит всю ночь. Без тебя тошно.
Я затих, стараясь тише втягивать воздух. Не получалось, легким не хватало свободы.
— Вот я и говорю, — произнес Лупатов. — Как только уеду, опять станет пить. Он уже на пределе, я вижу. И на кой черт женятся? Чтобы собачиться целый день? В нашей деревне все передрались. Кузьмин за своей с топором бегал. Только Окурков тихо сидит. Кулак. Раскормил свою клушу, на «Москвиче» возит. Тоска. Никогда не женюсь. Дом построю, буду один жить.
— Ты же в Сибирь хотел…
Он не ответил.
— Мать заберу. Всю жизнь мучается. Видал фотографии? Молодая была хоть куда. А сейчас? Отец долдонит про какую-то измену. Простить не может. Баран пьяный. Все им измена чудится. Кузьмин тоже орал. Им за ревность меньше дают. А я бы до упора сажал. В милицию, что ль, записаться?
Где же, где ты, «stella maria maris», звезда надзвездная? Может, потому так и нескладно все на земле, что лучи твои не достигают наших сердец? Откройся, звезда. Внеси в наши души покой, разреши сомнения. Так тяжело бывает порой, что только взгляд в беспредельное небо, только встреча с тобой может вернуть надежду. Звезда спасительная! Мы, подростки четырнадцати лет, лишенные, как сказано, родительской опеки, взываем к тебе. Откройся!
Ночью сарай содрогнулся от громового удара. Еще раз что-то лопнуло в вышине, и все озарилось мертвенным светом. Мне стало страшно. Удары следовали один за другим.
— Леша, Леша! — позвал я.
Никого не было рядом. Я пополз по сену к лестнице. В чердачной двери показалась растрепанная голова, глаза неистово блеснули.
— Чего орешь? Гроза!
Гроза разразилась небывалая. Казалось, на железный небесный наст обрушивались возы с гигантскими бревнами. Один воз промчался над нами. Я втянул голову в плечи.
— Дрожишь? — тревожно и радостно спросил Лупатов. — Гроза!
Хлынул дождь. Навалился на крышу одним водяным потоком, бросил в чердачный проем холодную влагу.
— Ух ты! — закричал Лупатов. — Смотри, как дерет!
Я подобрался к окну. Прямо из ближних деревьев стремительно нарисовался огромный росток и с грохотом расколол небо.
— Ура-а! — закричал Лупатов.
Громовая атака на землю шла беспрерывно. Лопались струны пространства, обваливались небесные глыбы. В образовавшиеся трещины хлынула водяная лапина.
По лицу Лупатова бродила злая торжествующая улыбка.
— Снесло бы все! — бормотал он.
Новый, чудовищной силы удар. Ослепительное копье вонзилось в середину Сычевки.
— По Ватутихе, — с удовольствием сказал Лупатов.
С тяжелым монолитным шумом ливень давил на землю.
— Плотину снесет, — сказал Лупатов. — В позапрошлом году снесло. Я говорил, бетонировать надо. Сквозь крышу просачивались струйки воды.
— Пойдем купаться, — неожиданно предложил Лупатов.
Я молчал в нерешительности.
— Дурак, — сказал он. — Нет ничего лучше. Идешь?
Я нехотя пополз за ним. На первых перекладинах лестницы я вымок до нитки. Водяные струи пробивали тело насквозь. Еще через мгновение мне было все равно. Я стал такой же частью дождя, как тогда, в лесу.
Мы побежали к пруду. В свете молний на его поверхности поднялись заросли беснующейся водяной травы. Лупатов стянул с себя майку и, выкрикнув что-то, кинулся в пруд. Черная голова заметалась над водой. Я плохо плавал, но вдруг мне стало нестрашно. Я тоже кинулся в воду и на мгновение погрузился в глубину. Меня охватила плотная тишина. Заложило уши, стиснуло тело. Я судорожно дернулся и выскочил на поверхность. К великому моему изумлению, здесь тоже стояла тишина. Гроза прекратилась мгновенно, так же как началась. Влажный липкий воздух едва колыхался.
— Здорово? — крикнул Лупатов.
Мы выбрались на берег, отжали одежду.
— А ты говоришь, Рыжая! — произнес он внезапно. — Замерз? Ничего, придем отогреемся.
Мы залезли на сеновал, натянули штаны, рубашки и спрятались под холодные одеяла.
— Болтает, — проворчал Лупатов. — Стал бы я ей писать. — Но в голосе его слышалось довольство.
Какой-то неверный трепещущий свет подобрался к дверному проему. Звезды исчезли, их заслонила желтая неверная накипь. Еще через минуту завыла сирена. Мы кинулись к лестнице.
— Пожар! — сказал Лупатов.
Горел колхозный клуб. Вокруг уже суетились люди. С надсадным ноем подвалила дряхлая пожарка. Из нее никак не удавалось вытянуть шланг. Старый деревянный клуб украсился хрипящими дымными языками.
Вот как взялось! — охали женщины. — Там же бензин, ацетон у художника!
Из «газика» выскочил председатель.
— Аппаратуру выноси! — крикнул он зычно.
Из раскрытых дверей тащили какие-то ящики, стулья, картины.
— Я тебе говорил! — кричал председатель на элекрика.