– Сознания я не теряла – они просто схватили меня и затащили вовнутрь, поэтому время старта мне известно. Принимая за место назначения Луну, что самое вероятное, и, исходя из того, что весь перелет происходит при одном «g», поскольку я не чувствую никаких изменений в своем весе… А ты чувствуешь?
– Вроде нет.
– Вот видишь, а то мое чувство веса может быть нарушено долгим пребыванием на Луне. Итак, если эти предположения верны, продолжительность полета составляет три с половиной часа, а расчетным временем прибытия следует считать 9.30, так что разворот приходится на 7.45, то есть на сейчас.
– Что, разве уже так поздно? – Я посмотрел на часы. – На моих только без четверти два.
– Твои часы показывают время твоего пояса. Мои показывают принятое на Луне гринвичское. Ого! Начинается!
Пол накренился, изогнулся и ушел из-под меня. Голова пошла кругом, внутренности делали сальто-мортале. Потом все успокоилось и головокружение прошло.
– Ты как, в порядке? – спросила Крошка.
Напрягшись, я сфокусировал взгляд.
– Вроде да.
– Их пилот разворачивается быстрее, чем осмеливалась я. Теперь уже совсем все ясно. Мы летим на Луну. Будем там через час сорок пять.
Я все еще до конца не верил.
– Слушай, Крошка. Это что же за корабль, если он способен гнать всю дорогу до Луны при одном «g»? Секретный, что ли? Да и ты-то как очутилась на Луне? И зачем тебе понадобилось красть корабль?
Вздохнув, она заговорила с куклой:
– Любопытный он мальчик, мадам Помпадур. Кип, как же я могу отвечать на три вопроса сразу? Это – летающая тарелка, и…
– Летающая тарелка! Дальше можешь не продолжать!
– Перебивать невежливо. Можешь назвать ее как тебе заблагорассудится, официально установленного термина все равно не существует. По очертаниям она на самом деле больше походит на буханку ржаного, такой приплюснутый у полюсов сфероид, то есть форма, определяемая…
– Я знаю, что такое приплюснутый сфероид, – отрезал я. Я устал и изрядно расстроился, на что имелось достаточно причин: и барахливший холодильник, попортивший мне пару хороших брюк, и удар, полученный в спину, когда я из благородных побуждений по-рыцарски бросился вперед, не говоря уже о Тузе. А что касается гениальных девчонок, то я начинал приходить к выводу, что свою гениальность им лучше бы держать в кармане.
– Нечего рычать, – сказала она укоризненно. – Я знаю, что за летающие тарелки принимали все, что угодно, от метеозондов до уличных фонарей. Но, исходя из принципов бритвы Оккама, я пришла к твердому убеждению, что…
– Чьей, чьей бритвы?
– Оккама. Принцип ограничения количества возможных гипотез. Ты что, с логикой не знаком?
– Да не очень-то.
– Ну, видишь ли, я пришла к заключению, что в каждом пятисотом случае наблюдения «летающей тарелки» речь шла об одном из кораблей, на борту которых мы сейчас находимся. Все сходится. Что же до причин моего пребывания на Луне… – Она сделала паузу и усмехнулась. – Видишь ли, я изрядная язва.
Оспаривать это заявление я не стал.
– Давным-давно, когда папа был еще мальчишкой, Хейденский планетарий стал записывать желающих лететь на Луну. Так, очередной рекламный трюк, вроде того недавнего дурацкого конкурса на лучшую рекламу мыла, но папа взял и записался. И вот, годы спустя, действительно начались туристские поездки на Луну, и, естественно, планетарий передал этот список фирме «Америкен экспресс», а «Америкен экспресс» известил всех, кого мог по этому списку найти, что им продадут туры вне очереди.
– Стало быть, отец взял тебя с собой на Луну?
– Господь с тобой, конечно, нет! Папа записался еще мальчишкой. А сейчас он чуть не самая большая шишка в Институте новейших исследований и времени на подобные развлечения у него нет. А мама не полетела бы ни за какие коврижки. Вот я и решила, что полечу. Папа сказал: «Нет», а мама сказала: «Господи, ни в коем случае»…
Вот я и полетела. Я, знаешь, могу стать ужасно въедливой, если захочу, – гордо заявила Крошка. – Папочка говорит, что я – аморальная маленькая стервоза.
– И что же, по-твоему, он прав?
– А то нет! Папа-то меня понимает, это мама только всплескивает руками и жалуется, что не может со мной справиться. Две недели я всех допекала по первому разряду и вообще была невыносимой, пока папа не взмолился: «Да дайте ей лететь, ради всего святого, может, нам хоть страховка от нее достанется!» Вот я и отправилась.
– И все-таки неясно, как ты очутилась здесь.
– А, здесь… Я, видишь ли, сунула нос, куда нельзя, делая именно то, что нам делать не разрешили. Я всегда шатаюсь по сторонам, это очень развивает. Вот они меня и схватили. Им, конечно, отец нужен, а не я, но они надеются его на меня выменять. Допустить этого я не могла, вот и смылась.
– Убийца дворецкий, – пробормотал я.
– То есть?
– Дыр в твоем рассказе, как в последней главе детектива.
– Ну, ты уж мне поверь, дело-то… О, черт, опять начинается!
– То есть?
Освещение из белого стало вдруг голубым. Ламп не было, светился весь потолок. Я попытался подняться на ноги и… не смог. Чувствовал я себя таким измотанным, как будто только что закончил кросс по пересеченной местности. Сил хватало только дышать. Я обмяк, как мокрая веревка.
Крошка с усилием пыталась что-то сказать мне:
– Когда они за нами… придут… ты не… сопротивляйся… самое главное…
Голубой свет снова сменился белым, узкая стена поехала в сторону.
На лице Крошки появилось испуганное выражение, но она продолжала с трудом:
– Самое главное… не зли… его.
Вошли двое, отпихнули Крошку, связали мне ремнями запястья и щиколотки, еще одним ремнем прихватили руки к телу. Я начал приходить в себя, но медленно; сил не хватило бы и марку лизнуть. Я жаждал размозжить им черепа, но шансов на это было не больше, чем у бабочки спереть со стойки бара колокольчик. Они понесли меня.
Я запротестовал:
– Слушайте, вы, куда вы меня тащите? Да какого черта, вы в своем уме? Да я вас засажу, я…
– Заткнись, – ответил один из них. Тощий такой, коротышка, лет пятидесяти, а то и больше, которому, видно, ни разу в жизни не довелось улыбнуться. Второй был потолще и помоложе, с капризным детским ртом и с ямочкой на подбородке. Он, похоже, не прочь был посмеяться, когда не волновался. Но сейчас он выглядел весьма издерганным.
– Попадем мы из-за него в беду, Тим, ей-богу, попадем. За борт его надо, обоих их за борт надо, а ему потом скажем, что несчастный случай. Скажем, что вылезли и пытались удрать через люк. Он же все рав…
– Заткнись, – ответил Тим тем же тоном и добавил: – Хочешь его и впрямь разозлить? Космоса пожевать хочешь?
– Но…
– Заткнись.
Изогнутым коридором они затащили меня в какое-то помещение и швырнули на пол.
Лежал я лицом кверху, но не сразу сообразил, что нахожусь в рубке. Уж больно она не была похожа на творение человеческих рук, потому что им и не была. А потом я увидел его.
Крошка могла бы меня и не предупреждать: кто ж такого злить захочет?
Тощий подонок был свиреп и опасен, толстячок – подл и смертоносен, но по сравнению с ним они просто херувимы. Вернись ко мне силы, я не задумываясь полез бы в драку с теми двумя, я ни одного человека не испугаюсь, если только уж силы будут слишком неравны. Но с ним…
И не в этом дело, что он – не человек. Слоны ведь тоже не люди, а все равно симпатичны. Он–то больше на человека был похож, чем слон, но легче от этого не становилось – я о том, что стоял он прямо, с одной стороны у него были ноги, а с другой – голова. Ростом он не превышал пяти футов, но, все равно, казался выше нас, как человек кажется выше лошади. Туловище той же длины, что и у меня, а приземистым его делали похожие на короткие и толстые тумбы ноги.
Когда он стоял на месте, наружу выдвигалась третья нога – или хвост? – на которую он опирался, превращаясь в подобие треножника. Ему не приходилось садиться, чтобы отдохнуть, да он и вряд ли сумел бы.
Но короткие ноги не замедляли его движений. Двигался он быстро, как атакующая змея. Нервная система у него лучше, чем у нас, или мускулы? Или просто живет на планете с повышенной гравитацией?
Руки его походили на змей – суставов гораздо больше, чем у нас, причем рук – две пары. Одна там, где у людей талия, вторая росла прямо из-под головы. Плечи отсутствовали. Пальцы – или щупальца? – я сосчитать никак не мог, они находились в постоянном движении. Одежды на нем не было, кроме пояса над и под нижней парой рук; на поясе он носил то, что у них сходило за ключи и деньги. Его пурпурно-коричневого оттенка кожа казалась смазанной маслом.
Откуда бы он ни взялся, соплеменником Материни он явно не был.
От него исходил слабый сладковатый запах мускуса. По правде сказать, в жаркую погоду от людей пахнет куда хуже, но случись мне почуять этот запах опять, у меня как пить дать поползут мурашки по коже, а испуг свяжет язык.
Разумеется, все эти подробности я усвоил не сразу, потому что сначала я не видел ничего, кроме его лица. Лица я пока не описывал, потому что от одного воспоминания поджилки трясутся. Но все же попробую, чтобы если вам доведется его повстречать, вы стреляли сразу, пока у вас еще ноги не подкосятся.
Носа нет. Дышит он кислородом, но как вдыхает и выдыхает, трудно сказать. Может быть, частично через рот, поскольку умеет разговаривать. Рот у него ужасный. Вместо челюстей и подбородка – неровная треугольная дыра, украшенная рядами мелких зубов, языка не было видно, вместо него рот обрамляли реснички, длиной с дождевых червей, они и шевелились беспрерывно, как черви.
Но даже этот рот не шел ни в какое сравнение с глазами, огромными и выпуклыми, прикрытыми роговыми оболочками. Они ощупывали пространство как радары, беспрерывно двигаясь вверх и вниз и из стороны в сторону. Он как будто прямо на меня и не смотрел, но от глаз его было некуда деться. Когда он обернулся, я увидел сзади третий глаз.
Какому же мозгу под силу воспринимать окружающую среду со всех сторон? Сомневаюсь, что с этим справился бы человеческий, будь у него даже дополнительный канал получения информации. Судя по размерам его головы, мозгу там не так уж много, но кто знает, может, у него мозг в туловище? Ведь если разобраться, у нас, у людей, мозг расположен не в самом удачном месте тела – больно уж открыт для удара; возможны ведь и лучшие варианты. Но мозги у него были точно. Он наколол меня как букашку и вытряс все, что хотел. Ему даже не пришлось меня обрабатывать, он просто долго-долго задавал вопросы, а я отвечал; так долго, что часы казались мне днями. Говорил он по-английски плохо, но вполне вразумительно. Речь его звучала безо всякого выражения. Он спрашивал, кто я, и что я, как я очутился на том пастбище, и почему был в скафандре. Я никак не мог понять, как он реагирует на мои ответы. Я с трудом сумел объяснить, в чем заключалась моя работа в аптеке. Растолковать, что такое рекламный конкурс я сумел, но зачем их проводят, он так и не уяснил. Но зато я уяснил, что ответы на многие его вопросы мне вообще неизвестны. В частности, я не знаю точную цифру населения Земли, и не знаю, сколько тонн протеина мы производим ежегодно.
Наконец, он приказал своим подручным:
– Уберите это.
Толстяк сглотнул слюну и спросил:
– За борт?
Он вел себя так, как будто решить, убить меня или нет, было все равно, что решить, понадобится еще ему кусок веревки или его можно выбросить.
– Нет. Оно глупо и необучено, но может пригодиться. Бросьте его обратно в карцер.
– Есть, босс.
Они выволокли меня за дверь. В коридоре толстяк сказал:
– Давай ему ноги распутаем, пусть сам идет.
– Заткнись, – ответил тощий.
Когда мы вернулись, Крошка была на месте, но даже не шелохнулась; ее, видно, угостили еще одной дозой голубого света. Перешагнув через нее, они бросили меня на пол. Тощий рубанул меня ребром ладони по шее, чтобы я отключился. Когда я очнулся, их уже не было. Я, развязанный, сидел около Крошки.
– Что, досталось? – спросила она взволнованно.
– Угу, – согласился я и меня всего передернуло. – Чувствую себя девяностолетним стариком.
– Всегда легче, если не смотришь на него, особенно если не видишь глаз. Отдохни немного, тебе станет лучше. – Она посмотрела на часы. – До посадки всего сорок пять минут. Вряд ли нас побеспокоят еще раз.
– Как?! – Я даже подпрыгнул. – Я там был всего час?
– Даже меньше. Но кажется, что всю жизнь. Я знаю.
– Чувствую себя как выжатый лимон. – Я нахмурился, припомнил кое-что. – Слушай, Крошка, я ведь не очень-то испугался, когда они за мной пришли. Я был намерен требовать объяснений и немедленного освобождения. Но ему я вообще ни одного вопроса не задал.
– И не задашь. Я пробовала. Вся сила воли уходит, как в песок, и чувствуешь себя кроликом перед удавом.
– Ага.
– Ты понимаешь теперь, Кип, почему я обязана была воспользоваться малейшим шансом, чтобы удрать? Тогда ты мне не верил, а сейчас?
– Еще как!
– Спасибо. Я всегда говорю, что мне плевать на мнения других, но на самом деле это не так. Мне обязательно нужно было суметь вернуться к отцу и все рассказать ему… потому что он один-единственный человек на свете, кто просто поверит моим словам, каким бы бредом они ни казались.
– Понятно. Но как ты очутилась в Сентервилле?
– В Сентервилле?
– Там, где я живу. Где «Майский жук» вызывал «Крошку».
– Ага; я туда и не собиралась. Я рассчитывала приземлиться в штате Нью-Джерси, желательно – в Принстоне, чтобы быстро найти отца.
– Здорово же ты промахнулась.
– Думаешь, у тебя бы лучше вышло? Я бы справилась, да вот локоть у меня свисал и трясся. Управлять этими кораблями нетрудно: возьми курс и лети, не так, как с ракетой. К тому же мной руководила Материня. Но пришлось тормознуть при входе в атмосферу и скомпенсировать вращение Земли, а как это делается, я толком не знала. Я залетела далеко на Запад, они уже гнались за мной по пятам, что делать, я просто не знала, и вдруг услышала твой голос на волне космического диапазона, и решила, что все уже в порядке… и очутилась здесь. – Она развела руками. – Извини, Кип.
– Что ж, ты его посадила по крайней мере. Как говорят, каждая посадка, с места которой можно уйти собственными ногами, считается удачной.
– Но мне жаль, что я втянула в историю тебя.
– А-а… Это пусть тебя не волнует. Похоже, что кто-то все равно должен был впутаться. Слушай, Крошка… А что, собственно, у него на уме?
– У них.
– У них? Да ведь те двое ничего не значат. Они у него просто на побегушках.
– Я не Тима и Джока имею в виду, они хоть плохие, да люди. Я о нем и о других таких как он.
Да, я был явно не в лучшей форме – меня три раза заставляли терять сознание, я не выспался, и вообще никогда в жизни не доводилось мне сталкиваться ни с чем подобным. И все это время, пока Крошка не упомянула, что у него могут быть соплеменники, мне подобная мысль даже в голову не приходила: и одного такого казалось больше чем достаточно.
Но, коль скоро был один, то значит, могли быть и тысячи, миллионы, а то и миллиарды ему подобных. Я почувствовал, как сжался желудок. Ему, наверное, захотелось спрятаться.
– Ты их видела?
– Нет, я видела только его. Но мне говорила Материня.
– Та-а-к. Но чего же, все-таки, они хотят?
– Еще не догадался? Готовят вторжение.
Мне показалось, что воротник рубашки впился в горло, хотя на самом деле он был расстегнут.
– А как?
– Точно не знаю.
– Они, что, хотят нас всех перебить и захватить Землю?
Она замялась:
– Может, кое-что и похуже.
– Превратить нас в рабов.