Уже стемнело. И как раз в тот момент, когда он подбежал, на желтый капот опустился большой майский жук. Его, видимо, тоже привлек диковинный цвет. Антон схватил жука (который, кстати, явился еще одним свидетельством не напрасно проведенного времени, стал, можно сказать, наградой за любознательность) и, задыхаясь от счастья и везения, рванул домой. Там он посадил жука в спичечный коробок и на другой день хвастал им во дворе.
А машина к утру исчезла. Только жук и напоминал о том, что это был не сон.
— А еще, — сказал Пашка, — меня отличной песенке научили. Настоящая пиратская. Ух…
— Какая? — оживился Антон.
— Сейчас, что ли, я тебе ее петь буду?
— Ну спой, чего тебе стоит?..
— Припев такой отличный, — словно нарочно его поддразнивая, продолжал Пашка. — Ладно, — смилостивился он. Оглянулся по сторонам, притянул к себе Антона и влажно задышал прямо в ухо:
Песня действительно была что надо. Такую спеть — и все поймут, какой ты мужественный и рисковый парень. И девчонки сразу тобой заинтересуются.
— Потом продиктуешь слова, — попросил Антон.
Пашка не ответил, а сплюнул сквозь зубы. Метко, прямо в водосточную решетку. Не то что катавший Антона неаккуратный шофер «Победы».
У самой школы они нагнали Лену Краеву. Маленькая, тощая. Пальто было ей велико, чуть ли не по земле волочилось, большие, с перламутровым отливом пуговицы казались тяжелыми-претяжелыми. Да еще огромный портфель — отцовский, наверно, с двумя замками, из коричневой пупырчатой кожи.
— Ты что, Краева, как черепаха тащишься? Опоздаешь, — припугнул ее Михеев. В глазах его мелькнул недобрый блеск.
Лена не ответила, только переложила портфель в другую руку. Антону всегда хотелось ей помочь. Но он стеснялся. Еще подумают, он в Краеву влюблен, начнут дразнить…
показывая на Лену, пропел Михеев и подмигнул Антону.
Михеев и над Леной мог посмеяться. Над кем угодно. Отменяли урок из-за того, что у Антонины Ивановны заболела мать, Пашка торжествовал: «Так ей и надо!»
Антон и не одобрял и жалел его. Он знал, в чем причина постоянной Пашкиной злости.
После одного родительского собрания мама рассказала: Михеева бросил отец, ушел в другую семью. Они с Михеевым сидели тогда за одной партой, и мама Антона предупреждала, чтоб он был к Михееву повнимательней, помогал ему заниматься, потому что Михеев из-за отца очень переживает и может даже бросить учиться.
Разговаривая с Михеевым, Антон себя контролировал, о своем папе старался не упоминать, разве только Пашка сам его спрашивал. А чем еще в такой ситуации поможешь?
Оставили Краеву позади. Навстречу, к металлическим воротцам, ведущим в школьный двор, спешил Олег Голышок — кругленький, гладкий, подвижный. Бабушка за ручку переводила через дорогу Алешу Поповича, как его прозвали, на самом деле Алешу Попова, вовсе не богатыря, маленького, черненького, с карими влажными глазами.
Перед воротцами старушка отпустила внука.
— А чего ж ты бабку на уроки не взял? — сразу пристал к нему Михеев.
Алеша несмело улыбнулся, показав крупные зубы, диковато выкатил глаза. Раздувал ноздри. По его виду трудно определить, что он выкинет. То ли готовится взбрыкнуть, то ли он так робеет? Шлепал прямо по лужам, не боясь промочить начищенные до блеска туфли.
Миновали кирпичи, обозначавшие штанги ворот, — па переменах и после занятий старшеклассники играли во дворе в футбол; поднялись на каменное крылечко.
Дежурные с красными повязками Михеева и Голышка внутрь пропустили, а к Антону и Алеше привязались, Лица противные, прыщавые.
— Ну-ка, вытрите ноги как следует.
Один схватил Антона за воротник пальто, другой подталкивал Алешу к грязной мокрой тряпке.
— Возьми. Быстро. И чтоб убрал здесь все…
Алеша умоляюще на них смотрел и блеял, будто барашек. Парень гнул его все ниже к половику.
— Вот сейчас отберем дневники, узнаете…
— Ну, пусти, — просил своего мучителя Антон. — Пусти, пожалуйста. Звонок скоро.
Протащилась Краева. Покосилась на них и скорей — дальше. Пробежал Маркин. По лицу было видно — понял, в чем дело, но притворился:
— Вы чего здесь?
И шмыг мимо.
У Алеши слезы навернулись. Покраснел, а не сдавался. Антон в отличие от него уже готов был взять тряпку — все лучше, чем получить замечание в дневник, — но нежданно-негаданно пришло избавление: влетел учитель по труду Анатолий Дементьевич. Запыхавшийся, пальто расстегнуто, из портфеля торчит ручка молотка. Стянул шляпу.
— Здравствуйте, товарищи дежурные. А это что, нарушители?
— Вот, не хотят ноги вытирать, — пожаловались прыщавые.
Однако отпустили. Антон с Алешей быстрей помчались через гулкий вестибюль — к раздевалке. Успели. Проскочили па лестницу до звонка. Иначе дежурные тут бы их сцапали и сделали другую запись — об опоздании.
Из распахнутых дверей классов неслись шум, стук, топот — обычный утренний гвалт, не усмиренный появлением учителя.
Олька Лырская, новая соседка Антона, уже приготовилась к уроку, выложила на край парты учебники в обтрепанных обертках, достала чернильницу-непроливашку и ручку. С Лырской Антон сидрл всего третий день. В результате, экспериментов Антонины Ивановны он с ней оказался. Антонина Ивановна постоянно кого-то пересаживала: то, чтоб девочки сидели с мальчиками, то по алфавиту, то по росту, то неуспевающего — к отличнику, а недисциплинированного — к образцово послушному.
Антон с начала года сменил двух соседей. Сперва сидел на том же месте, что и в прошлом году, с Михеевым, потом — с Ирой Синичко. С Ирой было хорошо. Замечаний они не получали. Учились успешно. Антон решил, их совсем не рассадят. Вот было бы славно! Ира, на которую Антон прежде внимания не обращал, нравилась ему все больше. Учебники и тетради у нее были чистенькие, почерк и наклон букв — красивый, никогда она не забывала пи карандашей, ни линеек, ни ластика, а если Антон забывал что-нибудь из необходимого, Ира посмеивалась и легко, с охотой предлагала свое.
Дедушка как-то попросил его рассказать о соседке. Антон покраснел. От дедушки это не укрылось.
«А ты как себя чувствуешь? — забеспокоился он. — У тебя не жар?» — И приложил прохладную ладонь к его пылающему лбу.
«Это, наверно, я простудился», — сказал Антон.
Дедушка вроде бы поверил. Или сделал вид, что поверил. Посоветовал немедленно лечь в постель и поставить горчичники. И с тех пор Антон гадал: знает дедушка о его тайне или нет?
Но Михеев, которого перебросили к Лырской, сам не занимался и другим мешал. Отвлекал разговорами, приносил червей и пугал девчонок. И Синичку, так авали Иру в классе, срочно бросили на Пашкино перевоспитание.
А Антон очутился рядом с Лырской. Страшное невезение! Рыжая (ее прическа называлась «конский хвост»), неопрятная, с острым носом и противным гнусавым голосом, она почти все теряла, повсюду сажала кляксы, писала как курица лапой. Ей будто нравилось разводить вокруг грязь, нередко Антон замечал на страницах ее учебников и тетрадей жирные пятна.
— Подготовился небось по чтению? заквакала Лырская.
— А что? — насторожился Антон.
— А то, что напрасно. Меня должны сегодня вызвать.
Вот кого навещала Антонина Ивановна, догадался Антон.
— Дежурные в субботу относили журнал в учительскую, — рассказывала Олька, — и видели: по чтению против моей фамилии точка стоит. Я все воскресенье зубрила…
Он подумал: если вызовут обоих, то на фоне гнусавой Лырской он будет выглядеть молодцом. Конечно, нехорошо на это рассчитывать, но это действительно так.
Над коричневой, белесоватой от мела доской черно-белый портрет Менделеева. Еще три портрета на правой стене: Пушкин, Горький и Лермонтов. Под портретами, к узенькой реечке, что делила стену на две выкрашенные в разный цвет части: белую — до потолка и желтоватую — до пола, прикноплен разлинованный лист ватмана. На нем отображен ход соревнования звеньев по успеваемости. Три ряда парт — три звена. Три широких продольных полосы. Они разбиты па пять волосок поуже: от пятерки до единицы. Звено, в котором Антон, — второе. Средний ряд парт. Оно на втором месте. На первом — первое. В первом звене подобралось много отличников. А тут, как ни бейся, за других все равно не ответишь. Один Вадик Молодцов чего стоит.
А впрочем, с пересадочной чехардой все здорово запуталось: был ученик в одном звене, а его пересадили в другое. Значит, его оценки вместе с ним переходят?
Антонима Ивановна сказала: остаются в прежнем звене, потому что они — результат воспитательной работы коллектива. Да так оно и удобней, иначе не уследишь, откуда их изымать и куда приплюсовывать…
— Эй, Былеев, — окликнул его Голышок.
— Чего? — повернулся Антон.
— Проверка слуха! — Голышок захохотал.
Антон не любил подобных шуток. Что смешного? И не улыбнулся в ответ. Достал учебники, дневник.
А может быть, Лырская скрывала, что Антонина Ивановна побивала у нее? Для этого и выдумала историю с точкой в журнале?..
За субботу на парте новых надписей и рисунков не появилось. Вечером в их классе проходили занятия школы рабочей молодежи. А днем, во вторую смену, учились шестиклассники. Эти два потока и переписывались.
Когда Антон сидел с Ирочкой, на их нарте появилось: «Кто прочел — тот осел». Ирочка сказала: «Плоско». Антон ей поддакнул, не мог Ире возражать, спорить с ней. А на самом-то деле эта шутка ему нравилась. И вовсе он не считал ее плоской, напротив, хитрая ловушка: туда вошел, а назад нельзя. Прочитал, пробежал глазами — и все, уже «осел». И поделом, не читай всяких глупостей.
Здесь-то и таились главный стыд и главная тревога Антона: ему нравилось обнаруживать такого рода надписи. Конечно, если они были остроумные, веселые. Некоторые он даже заучивал наизусть.
Папе, единственному из всех, Антон в этом открылся. И папа его не ругал, понял, хотя и повторил несколько раз: «Надеюсь, сам ты парты не уродуешь?»
Жаль, всего ему рассказывать было нельзя. То, что говоришь и считаешь вполне нормальным и допустимым во дворе или в школе, дома не повторишь. Антон пробовал. С ребятами, когда дразнишься и кто-нибудь брякает что-либо невпопад, принято отвечать: «Не в склад, не в лад…», и дальше там еще разные слова. Антон как-то сказал это дедушке. Тот сначала онемел, а потом так обиделся, что даже голос у него задрожал: «Ты меня очень, очень огорчил. И я с тобой не буду разговаривать, пока ты не попросишь прощения».
За что? Антон же не сам придумал! И не предлагал дедушке действительно целоваться с коровой. Это была такая игра, правила которой известны всем. Сказал не к месту — получай в ответ.
Громыхнули крышки парт — Антон вскочил вместе со всеми.
— Садитесь, — разрешила Антонина Ивановна. Она была в платье цвета томатного сока. В руках журнал.
Опять громыхнули крышки парт.
— Дежурные?
Встали Голышок и Света Гутлер.
Антонина Ивановна отметила отсутствующих.
На правой щеке у нее не то большая родинка, не то бородавка. Золотистые волосы разделены пробором и гладко зачесаны назад, а на затылке скручены в большой клубок.
— Кто скажет, что задавали на дом?
И вперила взгляд прямо в Антона. Он замер, хотя прекрасно мог бы ответить.
Но Антонина Ивановна вызвала не его и не Лырскую, а Молодцова.
— Па сегодня… Задано… На сегодня… — стал мямлить тот.
— Ну, — поторопила его Антонина Ивановна.
— Эта… Эта… На сегодня…
Начались смешки. Только Антонина Ивановна оставалась невозмутимо спокойной.
— Я ничего не поняла. Повтори.
— Читать… Нет, пересказывать… О Степе в избе. Нет, в деревне, У дяди…
— Ужас какой-то. Бред сумасшедшего, — покачала головой Антонина Ивановна.
Ее замечание показалось Антону смешным. Бред — бессвязная, лишенная логики речь. Сумасшедшие тоже не подчиняются законам здравого смысла. Значит, их бред бессвязен вдвойне.
И вслед за другими Антон захихикал.
Некоторым своим поступкам и чувствам он все же не мог найти объяснения. Антонина Ивановна зачитывала оценки за диктант. Антон с замиранием сердца дожидался своей, как правило, высокой, а затем предвкушал, именно предвкушал представление, которое будет разыграно, когда дело дойдет до буквы М.
«Молодцов. Единица», — говорила Антонина Ивановна, и класс разражался привычным хохотом.
Затем Антонина Ивановна устраивала разбор ошибок. И начинала с Молодцова.
«Ты хотя бы свою фамилию можешь правильно написать? — обращалась она к нему. — Как надо писать слово «молодец»?
«Ма-ла-дец«,— но слогам говорил Вадик.
«Выйди к доске, напиши».
Антон с трудом мог поверить, что человек не способен выучить столь элементарное слово. Бывают сложности, но тут все предельно ясно. Тем более собственную фамилию приходится писать столько раз — на обложках тетрадей, дневника…
Если бы еще Молодцов был какой-нибудь умственно отсталый. Нет, по арифметике Вадик успевал на четыре и пять. Причем медлительность его, очень заметная на русском и родной речи, отнюдь не бросалась в глаза, когда Вадик объяснял решение задач.
Но вот на русском…
Антон смеялся и стыдился своего смеха. Ведь Вадик его товарищ…
То, что и другие смеялись, было слабим оправданием. Когда мама отчитывала Антона, скажем, за то, что он ушел со двора без спроса, и он оправдывался: «Ведь все пошли», — мама выдвигала неопровержимый аргумент: «А если все станут с десятого этажа вниз головой прыгать?»
Конечно, она права. Каждый должен отвечать за себя сам.
Посмеявшись на уроке, Антон сотом испытывал чувство вины перед Вадиком, предлагал ему помощь. Но без толку, орфография Вадику совершенно не давалась.
— Поспокойнее, — взывая к тишине, Антонина Ивановна постучала линейкой по застеленному розовой бумагой столу. Противный, хлопающий звук. — Ну, что за смех? Михеев, ты что дергаешься, как китайский болванчик?
Ее слова вызвали новый приступ веселья. А Михеев, будто эту самую линейку проглотил, — выпрямился и смеяться перестал. Лицо пошло пунцовыми пятнами, глаза хищно сузились.
Антон перевел взгляд на Ирочку. Она тоже не смеялась и поджала губы.
— Ну, кто будет отвечать? — спросила Антонина Ивановна.
Антон, против собственной воли, глаза опустил, спрятал. Вернее, не уследил за ними. Он не хотел, как-то они сами скользнули.
Нехорошо, Антонина Ивановна могла подумать, он не готов, вот и потупился. И он заставил себя голову поднять, глаза устремил на доску. Не на Антонину Ивановну, а на доску. На Менделеева.
— Ты сможешь, Антон? — оторвалась от журнала Антонина Ивановна. — Пожалуйста.
Опять оробев, но демонстрируя бравую уверенность, он вышел к доске. Рассказывал. Если прочитать текст на ночь, а утром на свежую голову повторить — он отпечатывается в памяти почти дословно.
— Стена приехал к дяде весной. В деревне было хорошо. Речка, лес, ягоды. Только работать крестьянам приходилось очень много. Луга, лес — все принадлежало помещику. И изба, в которой жил дядя с семьей, темная и тесная, тоже была собственностью барина…
Антонина Ивановна не дала ему закончить — про то, как дети пошли по малину и встретили помещика, который отобрал у них лукошки с ягодами.
— Видно, что подготовился, — сказала она. — Ставлю тебе пять. Следом вызвали Алешу Поповича.
Алеша блеял, как перед дежурными, запинался, не мог выговорить слово «боярышник». Антонина Ивановна поставила ему четверку.
А Лырскую, которая сидела ни жива ни мертва, боясь пошевелиться, так и не спросила.
— Ну и слава богу, — опамятовалась Олька, когда Антонина Ивановна начала объяснять новый урок. — Ой, счастье-то…