Достала из кастрюли пряник в форме большой стрекозы. Белый, мятный. Дивно пахнущий.
Всегда бабушка подготавливала что-то неожиданное и приятное.
Литой проглотил слюнки и попробовал отказаться. Это бабу Лену нужно чем-нибудь угостить. Подбодрить…
— Ты ведь уже пообедал? Значит, можно, — по-своему поняла его сомнения она.
Ел и, отламывая по кусочку от пряничных крыльев, не мог отделаться от ощущения виноватости. Какая бабушка добрая, хорошая. А он ей иногда грубит. Вчера вот некрасиво себя вел.
И еще — странное неудобство. Если лакомишься просто пряником, ни о чем подобном не думаешь. Буквенный алфавит из лапши он с удовольствием уминал — буквы ведь не живые. Кроме того, мама говорила, он такой едой закрепляет полученные в школе знания. А бабочек, зайцев, рыбок — пусть пряничных, — все равно жалко.
Кто-то из маминых заказчиков подарил ему сахарную олениху с двумя оленятами. Изумительные, серенькие, пасутся на зеленой траве. На редкость красивая статуэтка — прямо на пианино ставь. И как взрослые его ни уговаривали, он не мог эту красоту расколоть щипцами и съесть. А ведь хотелось, хоть травки попробовать… (И надо было, потом фигурки как-то сами собой поблекли, растаяли, запачкались, сделались совсем неаппетитными.)
Со стрекозой, правда, проще, чем с оленями. В конце концов стрекозы, как и бабочки, как и майские жуки, — вредители. А с вредителями единственный способ борьбы — уничтожать.
Руководствуясь этим неоспоримым соображением, он и мятное стрекозиное туловище без проволочки отправил в рот. И крошки с ладони слизнул — чтоб помину о вредителе не осталось.
— Понравилось? — спросила баба Лена.
— Было очень вкусно, — поблагодарил он. — А еще я хотел у тебя узнать… Ты вчера про пастушка па облаке рассказывала. А как по-твоему, черти на самом деле бывают?
— Черти? — несколько озадаченно переспросила баба Лена. Ему показалось, этим вопросом он застал ее врасплох.
— Ну да.
Она смотрела на него не мигая. Без очков, наверное, видела все вокруг таким бесформенным и расплывчатым, каким видел он, когда из любопытства нацеплял тяжелые, выпуклые дедушкины очки.
Антон знал: если сделать осторожный, чтоб не шуметь, шаг в сторону, зрачки бабы Лены не двинутся за тобой, а будут по-прежнему устремлены туда, где ты находился раньше. Подашь голос — баба Лена переведет взгляд. А будешь молчать, она так и не догадается, что смотрит мимо.
— Я лично не знаю никого, кто бы видел чертей, — проговорила она.
— А вот бабушка Пашки Михеева видела!
Тут Антон уловил стук входной двери.
— Я к тебе потом зайду, — обещал он бабе Лене и шмыгнул в коридор.
В прихожей стояли мама в пальто и баба Таня.
— Удивляюсь, как вы не можете этого понять. — надсадно, взвинченно говорила мама. — У меня просто не хватит денег с ней расплатиться.
Будто не заметив Антона, она прошла мимо него в комнату. Баба Таня растерянно топталась в прихожей.
Антон отправился за мамой. Она рылась в тумбочке, потом вытащила ящик и перенесла его на кровать.
— Ты ел?
Антон решил не отвечать. Он ведь вправе обидеться. Сказала, чтоб был дома вовремя, а сама ушла.
— Поел, я спрашиваю? — повторила мама, выпрямляясь и шаря взглядом по комнате. — Оглох, что ли?
— А ты во сколько обещала прийти? — тонким, ехидненьким голоском, каким часто разговаривала вредная Юлька, спросил Антон.
— Ух, семейка, — с чувством вырвалось у мамы.
И грубое «оглох», и последний выкрик убедили его в правильности выбранной линии. И не будет с ней разговаривать — пожалуйста.
— Тебе Антонина Ивановна велела записку передать, официальном тоном сообщил он. Вытряхнул из дневника сложенный листок.
Мама развернула бумажку, пробежала взглядом и бросила на стол. Вспомнив о чем-то, быстро вышла.
Записку лежала па столе текстом вверх. Он отвернулся. Поссорились — и его больше ничего связанное с мамой не интересовало. Но тут же сообразил: раз они в ссоре, он тем более имеет право на запрещенный ход.
«Дорогая Лидия Михайловна», — прочитал он, а дальше разобрать не смог. Внизу листка было нарисовано какое-то детское платье.
Приближаясь, застучали мамины каблучки. Антон успел отвернуться.
Мама бросила записку в сумочку.
— Я буду вечером, — сказала она.
— Мам! — он все же хотел поговорить о белке: вдруг ее завтра принесут, а папа придет поздно, и он не успеет их предупредить.
Она не услышала. Пролетая мимо оцепенело вытянувшихся возле ходиков дедушки и бабушки, бросила:
— Я ничего не говорила ни о книгах, ни о вещах, ни о его картинах. Все это не мое. Но теперь меня, а не вас будут упрекать в нечестности!
Гулко хлопнула входная дверь. Дедушка с бабушкой постояли, скорбно повесив головы, потом ушли к себе.
Заниматься совсем расхотелось. Счастье еще, задано всего ничего, одно упражнение но русскому.
Когда он его написал, появился дедушка.
— Антон, мне кажется, погода портится. Я думаю, тебе лучше сегодня не гулять.
— Нет, я пойду, — упрямо сказал Антон.
— Тогда дождись мамы.
— А я не знаю, во сколько она придет.
— Антон, — сказал дедушка. — Я тебе запрещаю так со мной разговаривать.
Антон вздохнул.
Когда же перестанут им командовать? Когда он наконец станет взрослым? Будет похож на папу? Такой же большой, самостоятельный.
— А мы бы с тобой посидели… Я бы тебе рассказал об именах.
— Но хочу, — отрезал Антон.
— Ладно, — уступил дедушка. Иди. Но до шести, не позже.
Во дворе под присмотром тети Жанны гуляла Полина. Минька, Борька, Юля и Любочка сразу окружили Антона.
— У вас много книг интересных. Принеси какую-нибудь. Тетя Жанна нам почитает.
Он сбегал домой, взял любимые «Вьетнамские сказки». Расселись на скамеечке у палисадника. Тетя «Жанна — посредине.
Перелистала оглавление.
— Про черепаху, про черепаху, — подсказывал Антон.
Но Юлька выбрала про хлопковый цветок. И все, кроме верной Антону Полины, ее поддержали. Не знали, как это скучно, пот и упрямились. Хотя уже по картинке видно — ничего интересного. Унылый рисунок: из хлопковой коробочки выходит девушка с распущенными волосами… Уж лучше совсем не читать, чем про нее.
— Тогда я книжку забираю, — пошел на крайнюю меру Антон.
— Постой-ка, — воспитательным голосом заговорила тетя Жанна. — Ты что же, хочешь всех заставить слушать то, что нравится одному тебе?
— Про черепаху действительно лучше, — потеряв терпение, разгорячился он. — И потом, мне дедушка велел сейчас заниматься и именно эту сказку выучить.
На ходу придуманный предлог заставил противников умолкнуть.
Тетя Жанна начала читать про черепаху. Не успела дойти до конца первой страницы, где уже начинались захватывающие события: закипала вода и показывался панцирь, величиною с остров, — отошла к песочнице; Юлька. Следом за ней Любочка. Борька и Минька побрели к флигельку.
Лишь Полина не уходила. Преданно и покорно оставалась рядом. Но без остальных пропало настроение слушать.
Тетя Жанна это почувствовала и отложила книгу.
— Пойдем, на сегодня хватит, — сказала она Полине.
— Ну, мамочка, еще пять минут, — стала упрашивать та.
Тетя Жанна разрешила и ушла.
Антон отнес книжку. Полина дожидалась его, а Юлька, Люба, Борис и Минька собрались у песочницы и о чем-то шептались.
— Давай в слова сыграем, — предложил Полине Антон.
Это папа его научил. И он уже со многими пытался играть. Объяснял правила: слово «черепаха» состоит яз трех слов «череп», «ах» и «а». Нужно придумать такое же. Туго доходило. Слышал порой самые нелепые ответы: «Чернила». — «Почему? Какие в них еще слова?» — «А ими можно написать какие угодно».
У Полины тоже плохо получалось. Ей он сейчас прощал и делал вид, что играют они увлеченно: хохотал, выкрикивал вслух какие-нибудь особенно удачные свои находки, которые могли бы привлечь общее внимание.
Но никто их игрой не интересовался. И ладно. А вот появится у пего белка, небось сразу начнут подлизываться.
— Прошли твои пять минут, — сказал оп Полине. — В другой раз доиграем. Я хочу до Германа дойти.
— Антон, постой, — принялась уговаривать его она. — Я тебе пво вавов васскажу.
Он сохранил безразличие на лице, однако задержался.
— Это папа маме говоил. Я случайно слышала, — торопливо, радуясь, что ей удалось его задержать, затараторила Полина. — Они в нашем вайоне обоквали аптеку. А тетеньку, котовая им не отпустила лекавств, убили.
— За что? — уточнил Антон.
— Ну, за то, что она не дала какого-то лекавства.
— Они болели, что ли? — спросил Антон.
— Не знаю, — неуверенно промямлила Полина.
Все-таки ужасно бестолковая. Из ее истории ничего не понять.
— Ну, я пошел, — сказал он.
Вправо по переулку мало интересного: серые фасады, за ними, внутри, нет дворов.
Зато слева находилась главная достопримечательность — дом Германа. Одноэтажный особнячок, укрытый за глухой стеной. Ни разу — ни разу! — никто не видел, чтобы из его ворот и калитки кто-нибудь выходил. А то, что в доме живут, знали наверняка.
Антон вынашивал дерзкий план: раздобыть лестницу, взобраться, заглянуть через стену и быстро-быстро, чтоб не успели настигнуть, убежать. Хоть увидать: что там?
А пока он этой стены сторонился. В особенности если переулок был пустынен. Еще бы! В нескольких шагах от обычной калитки — калитка маленькая. Настолько маленькая, что даже странно — кто может ею пользоваться? Гномы, что ли? От земли — метр, не больше. Такая же зеленая, как ее старшая сестра, такая же металлическая, да еще оплетенная металлическими прутьями, будто бы забранная решеткой, — словно ворота старинных замков, дли прочности.
Говорили, эта маленькая калиточка — для собак. Якобы во дворе Германа свора выдрессированных бульдогов. Однако и собак Антон ни разу не видел, и лая из-за забора никогда не доносилось.
Или они были такие хитрые, натренированные? Затаившись, ждали? Только кто-нибудь попробует войти — набросятся. И так же немо, с остервенением растерзают. Или дадут себе волю, залают — чего терять, раз жертва попалась?
Это, вероятно, были очень самостоятельные собаки. Иначе почему им не пользоваться большой калиткой, не выходить вместе с людьми? Но нет, для них существовал отдельный вход. Возможно, их побаивался сам хозяин.
А быть может, Антон допускал и такую мысль, именно собаки были хозяевами дома и прилегающего участка. В цирке Антон видел бульдога в черном цилиндре. Может, и там, за стеной, бульдоги ходили в черных цилиндрах? А на улицу, чтоб не шокировать людей, не появлялись? И лаять у них считалось неприличным.
Антон, поеживаясь от ужаса, представлял: заглянешь через забор — а там бульдоги в цилиндрах…
Сейчас прохожих хватало, и он нарочито медленно прошел мимо калиток — продемонстрировал (на случай, если за ним в щелочку наблюдают), что не очень-то и боится.
Добрел до конца переулка. Возвращаться во двор не хотелось.
«Завтра, — с уютным греющим чувством подумал он, — будет совсем другой день. Будет чем заняться».
«А что, если не откладывать?» — пришла в голову простая мысль. Ведь говорят: не откладывай на завтра… И до Лырской отсюда пять шагов. Он знал ее дом. А квартиру разыщет.
Конечно, не очень ловко самому приходить за обещанным, вроде как торопить. Но, с другой стороны, она сказала, белка ей мешает. Тогда это даже, своего рода дружеская помощь: побыстрее освободить, избавить… Вот только успела ли она поговорить с родителями?
В ее доме были красивые, вводные двери: нижняя часть деревянная, черная, полированная, л верхняя — на застекленных квадратиков. Старинная бронзовая ручка прибита наискосок, но краям темная, а центральная часть отполирована до блеска — такого сияния, наверно, добиваются, когда надраивают медь на корабле.
Антон решительно шагнул под своды гулкого, просторного подъезда. Пол кафельный, разноцветными плитками выложены рыбы и птицы наподобие фазанов. И стены украшены мозаикой — белой и голубой. Запах приятный, слегка мандариновый. Темнела огороженная металлической сеткой шахта лифта. Этот вход заслуживал названия «парадный».
Навстречу спускалась по лестнице женщина.
— Скажите, пожалуйста, в какой квартире живет Оля Лырская? — обратился к ней Антон.
Женщина мельком на него глянула.
— Я, мальчик, не из этого дома.
Он попытал счастья на первом этаже. Щелкнул замок, высунулся мужчина в длинном оранжевом халате. На голове — что-то вроде чалмы. Одежда обитателей, видно, была под стать необычности подъезда.
— Кого? Лырская? Нет, не имею понятия.
Странно, в своем доме Антон знал каждого обитателя.
В лифте екать побоялся. Ему приходилось подниматься к светлых, подрагивающих кабинах, но всегда со взрослыми, которые знали какие-то специальные правила обращения с кнопками и дверями. И предупреждали: «Никогда сам в лифт не заходи, понял? Можешь упасть в яму, сгореть. Можешь просидеть в нем сутки, если он застрянет. Все что угодно может быть».
Стал карабкаться по широким, серым в белую крапинку ступеням. Окна между лестничными маршами — огромные, подоконники такие высокие, что Антон едва мог до них дотянуться. Всюду чисто. Видно, здесь тщательно убирали.
Двери квартир тоже черные, массивные, с медными круглыми ручками, с горизонтальными прорезями вместо налепленных почтовых ящиков. На некоторых таблички с фамилиями жильцов.
Лырских он нигде не обнаружил и на четвертом этаже, возле одной из дверей, позвонил.
Старушка, которая ему отворила, высохшим пальцем указала на дверь рядом.
— Лырские живут здесь!
Гнусавила, как Ольга: возможно, была какой-то ее родственницей.
Опять он надавил кнопку звонка, и опять открыла старуха. Костлявая, морщинистая, с крючковатым носом. Ему казалось, он говорит достаточно громко, но она подалась вперед и оттопырила ухо ладонью.
— Что, мальчик? Учишься с Олей в одном классе? Оля наказана и гулять не пойдет.
Неясное чувство подсказывало ему: ситуация неблагоприятная, лучше просьбу отсрочить, уйти. Но отступать, когда заветная цель так близка…
— У вас живут две белки, заговорил он. — И Оля мне одну обещала.
— Что? — старуха наклонялась еще ниже.
— У вас живут две белки, — повторил Антон.
— У нас? Белки?
Он засомневался, туда ли попал. И переспросил:
— Это квартира Оли Лырской?
— Ну да, — сказала старуха и крикнула в глубь темного коридора: — Оля! Оля!
Оля появилась тотчас, будто дожидалась ее зова. Одетая по-домашнему в красную кофточку и тяпки, она выглядела совсем тощей. Такой пунцовой он ее не помнил.
Антон ощутил, что и сам краснеет. Ему было стыдно перед строгой старухой за попрошайничество, и главное, за то, что нехорошо, необдуманно выдал и без того наказанную Олю. Теперь он это ясно понял.
— Про каких белок ты говорила? — сурово обратилась к ней бабка.
Оля не могла ответить. Стоила жалкая. Противная.
— Извините, я, наверно, что-то перепутал, — выпалил Антон и помчался вниз, стараясь оторваться от прилипших к нему стыда и отвращения.
Щеки горели, в голове царил сумбур. Ему казалось, прохожие догадываются, в какое нелепое положение он попал, и посмеиваются.
Все же он же мог уразуметь… У него в голове не укладывалось… Зачем ей понадобилось его обманывать? Бессмысленно, глупо, странно…
Нечестность еще встречалась в некоторых людях, большей частью, взрослых, что естественно — ведь они росли в дореволюционное время, когда обман был как бы узаконен: буржуи и помещики постоянно им пользовались, чтобы наживать барыши. Многие труженики понятия не имели о справедливости, были попросту неграмотными, забитыми. Теперь другое дело: все знают, что обманывать нехорошо, отвратительно, и детей своих, следовательно, воспитывают смелыми и честными, непримиримыми ко лжи.
Откуда же в некоторых его сверстниках пережитки прошлого?
Летом Антон жил с дедушкой и бабушкой Таней на даче — дедушке дали комнату от учреждения, где он раньше работал. На участке стояло несколько домиков, в каждом размещалось по нескольку семей. В центре дачного поселка была разбита клумба. Здесь цвели настурции и еще какие-то цветы, похожие на маки.