— Алёшка, ты погляди, — указывает дед, — никак, у чужой калитки родня появилась.
— Наверно, — отвечает Алёша и дальше идёт.
Шли они по старой дороге и на просеку вышли. Добрались до скамейки, где в прошлый раз отдыхали, а скамейку не узнать: столбики новые вкопаны, доска той же синей краской покрашена, что и калитка, да ещё спинка у скамьи появилась.
— Вот тебе и на! — удивился дед. — И у ничьей скамейки хозяин нашёлся. Знал бы я этого мастера, в пояс бы ему поклонился и руку пожал.
Тут дед посмотрел на Алёшу и спросил:
— А ты не знаешь этого мастера, внучек?
— Знаю, дедушка, только он называть себя не велел.
— Это почему же?
— Не любит он хвалиться. Да и не он один всё это делал.
Дед заглянул внуку в глаза и сразу догадался, кто скамейку починил, кто щеколду привинтил и калитку покрасил. Глаза у внука были ясные и счастливые.
— Приходит, значит, такое время, Алексей, — сказал дед, — когда всё оказывается своим да нашим.
За лесом в это время поднялось позднее зимнее солнце. Оно осветило дым далёкого завода. Алёша залюбовался золотистым дымом. Дед заметил это и снова заговорил:
— А завод-то, Алёша, который дымит, тоже может ничьим показаться, если глядеть на него, не подумавши. А он наш, как и вся наша земля и всё, что на ней есть.
Николай Никонов
Лунный копр
Как ненавидели мы ботанику, да и биологию потом тоже! Ну чего интересного: семядоля фасоли, проращивание гороха, строение лягушки, замкнутое кровообращение, незамкнутое кровообращение… Скука. И ботаничку нашу Анфису Павловну мы тоже звали «Семядоля». Помню, с какой неохотой развешиваешь по доске потрескавшиеся, подклеенные и оборванные по краям планшеты, а там эта самая лягушка с развороченным животом и неприятные красно-розово-синие внутренности, ещё хуже — кролик, нарисован, точно живой, и голова живая, а дальше всё из него вывернуто, и смотрит он как бы на вас и говорит: «Ну что вы со мной делаете?» Может быть, просто я такая — не могу видеть кровь, переносить, когда кого-нибудь мучают. Один раз у нас в классе забегала мышь. Не знаю, откуда она взялась. Может быть, кто-нибудь принёс нарочно, а все закричали, завизжали, девочки с побелевшими лицами вскакивали на парты, а наша Семядоля, как раз был урок биологии, подбежала к дверям и кричала, как в истерике: «Кто пустил эту гадость? Кто пустил? Сейчас же её убирайте!» И лицо Анфисы Павловны было такое, точно по классу ходил тигр.
Я не боюсь мышей. У меня дома живут такие хорошенькие рыжие хомячки. Я могу их брать как угодно, и они не кусаются, только смотрят своими выпуклыми чёрными глазёнками и сопят тихонько. А как забавно они прячут всё в защёчные мешки, целую корку могут туда затолкнуть. Милые хомячки…
Когда ребята загнали мышь в угол и хотели топтать, я завизжала так, что, наверное, задребезжали стёкла, растолкала ребят, прикрыла мышь ладонями, и она вцепилась мне в руку, но я так и унесла её из класса, выпустила на улицу. Потом промыла просечённую кожу на ладони. Я не сердилась на мышь. Ведь если б напали на меня — разве не сопротивлялась бы я так же? А Анфиса Павловна, округлив глаза, велела мне сейчас же идти к школьному врачу, потому что мышь заразная и я могу заразиться какой-то туляремией, маляремией. Я пошла не очень-то напуганная. И ничего не будет: обыкновенная мышь, здоровая — вон как удирала через дорогу. В кабинете врача, пахнущем аптекой, никого не оказалось, а потом пришла сестра, смазала мне ладонь йодом.
Через месяц мы узнали, что Анфиса Павловна уволилась. Говорили, что она пошла работать в какой-то НИИ. Ребята смеялись. Пусть уходит — всё равно она НИИ рыба, НИИ мясо. Никто её как следует не слушал, уроки учили плохо, никто ничего по биологии не знал, а по ботанике и подавно. Она сама, по-моему, ничего не знала, только репу да горох. Вот принёс как-то Владик Дольский двух жуков. Он коллекционер, собирает жуков, определяет по книге Плавильщикова. Дома у него много коробок с жуками и с бабочками. А себя он называет энтомологом. Владик такой недоверчивый, на всех смотрит пренебрежительно. Между прочим, настоящие коллекционеры все такие, я заметила. Все посматривают свысока: что, мол, ты знаешь-можешь? А в нашем классе ребята сплошь коллекционеры — кто что собирает: марки, этикетки от спичечных коробок, пуговицы, открытки, старинные деньги, перья… Есть даже такие, которые собирают всё, например Вова Чубик, но коллекционеры над ним смеются. Настоящий коллекционер должен собирать что-нибудь одно, и по возможности редкое, старинное, древности — так объяснил Владик Дольский. Папа у него профессор и собирает старинный русский фарфор и старые иконы. В общем, может быть, оно так и есть, так и надо, но я-то ничего не собираю, а рассказывать начала о жуках, которых принёс Владик. Он точно знал, что один жук — плавунец широкий, а другой, длинноусый, — серый дровосек. Тогда Владик положил жуков на стол Анфисе Павловне и попросил определить. Она покраснела, потом сказала: «Ну, это — навозник, а это — стригун». И мы поняли — ничего она не знает. «Стригун»!
Недели две у нас не было биологии, её заменяли то алгеброй, то русским или просто отпускали нас домой, и мы радовались. Но вот в школе появился крепкий мужчина, широкий в плечах и из-за этого не казавшийся высоким, на самом деле он был довольно высок, у него была короткая, окаймляющая лицо бородка кое-где с проседью, хотя лицо было молодое, голубоглазое и запечённое ветром, как бывает это у геологов, физкультурников или бывалых туристов, из тех, что ходят куда-то очень далеко, их видишь в вагонах и на вокзалах с такими рюкзаками, точно там они несут по слону. И обязательно такие туристы ходят в каких-то младенческих, дурацких, не подходящих ни к парням, ни к мужчинам шапочках. Я не люблю таких туристов, что-то в них есть неприятное и грубое. И новый учитель не понравился нам, хотя Ленка Грязнова, классная проныра, знающая всё раньше всех, уже тараторила, что это новый биолог, что он альпинист, мастер спорта, бывал на Памире, на Тянь-Шане и где-то ещё. Сведения немножко прибавили веса бородатому учителю, но мы ждали его уроков, ведь только на уроке можно как следует узнать человека.
Он пришёл к нам не на урок, а раньше, незадолго до конца занятий, когда Татьяна Сергеевна писала на доске задание, мы складывали книжки и тетради в портфели, а некоторые девочки уже тайком посматривали в зеркальца, спрятав их под парту.
Он вошёл в класс, и нехотя мы встали — ведь этот мужчина, почти парень, с голубыми льдинками на задубелом лице, как-то не казался настоящим учителем. Вот если бы пришёл солидный лысый человек в широком костюме с достойным галстуком, с толстым портфелем (уже один портфель может сообщить немалое уважение), скажем, как наш физик Николай Иванович или как директор, от одного взгляда которого так и приподнимает с парты, а в коридоре стараешься пройти мимо бочком, — тогда бы другое дело. Новый учитель был и в костюме, и в галстуке и всё равно больше походил на туриста, мы чувствовали, что ему непривычно в этом костюме.
— Вот что, друзья, — сказал он спокойно, оглядывая нас. — Я буду преподавать вам биологию с завтрашнего дня. И завтра — я договорился — уроков по всем предметам не будет…
— Ура-а-а-а! — не дослушав, заорали ребята, и громче всех Чубик.
— Подождите, — поднял он руки и поморщился. — Мы поедем с вами в поле, в лес… Это и будет первый урок. Согласны?
— Конечно! Хорошо! Здорово! — раздалось со всех сторон, и опять кричали ребята. А девочки только улыбались насмешливо, так же, как я: ишь, зарабатывает авторитет.
— Оденьтесь теплее, — продолжал биолог. — На ноги резиновые сапоги…
— А если их нет? — крикнул кто-то с вызовом.
— Резиновые сапоги… Кроме того, по рублю денег и обязательно тетрадь с авторучкой. Лучше новую, толстую. Сбор здесь к семи часам…
— Вечера? — крикнул опять кто-то.
— Лучше на вокзале! Что мы — маленькие!
— Постройтесь парами! — съехидничал Миша Болдырев.
— Итак, я сказал всё, — не обращая внимания на выкрики, закончил биолог. — Зовут меня Анатолий Васильевич. Теперь, если есть вопросы, поднимите руку. Нет? Кто староста?
Поднялся наш Алик Зотов.
— Отвечаешь за сбор и явку. Напиши список. Вот тебе журнал. Потом принесёшь мне в учительскую.
Это было неслыханно! Журнал дали ученику! Хотя бы и старосте…
Когда биолог ушёл, все рванулись к Алику, над ним выросла копна голов и тел, потому что лезли на парты, чтобы посмотреть в журнал. Но гора скоро рассыпалась. Смотреть Алик не дал, кого-то турнул, кого-то отстранил, а журнал убрал в парту.
— По домам! — распорядился он, и все знали, что спорить с ним бесполезно.
Мы разошлись, даже на лестнице не прекращая говорить о завтрашнем походе и о новом учителе.
— Девочки, — сказала Ленка Гусева уже в раздевалке, оглядывая себя в зеркало то с одного, то с другого боку, — а он мне нравится. Такой сильный, спокойный и даже, смотрите, в перепалку не ввязался… Настоящий мужчина.
Мы не удивились, потому что все знали — Ленка влюбляется в каждого учителя и про всех, даже про директора, говорит так.
Лес мелькал за окном электрички, жёлтый березняк, зелёные сосны, тёмные ели, ржавые дубы. Осень уже перевалила за вторую половину, но было ещё тепло и влажно, потому что каждый день шли короткие, слабые дожди. Я радовалась, что еду в лес, и, кажется, все мы были довольны, ведь ехали вместе, целым классом, не пришёл только наш знаменитый энтомолог Владик. Но о нём как-то позабыли в общей суете и оживлённости. Мы сидели тесно по лавкам, по четверо, по пятеро, а ребята обступили Анатолия Васильевича — там шёл какой-то большой разговор. Я потихоньку перекочевала от девочек поближе к учителю. Очень было интересно, о чём это они говорят. «Наверное, хвастает, как ходил на Памир!» — подумала я. Я всё никак не могла освободиться он неприязни к бородатому учителю-туристу.
Я удивилась, услышав, как он читает стихи, медленно, хорошо, нараспев… Стихи? Нашим парням? Которые толкуют только про хоккей-футбол?! К чему бы это?
— Это Блок?
— Да, Блок…
— А хорошо…
— О-о, как здорово!
— Ещё бы… А ты говоришь: «Блок — плохой поэт. Неинтересный…» Слушай: