А горы — это вовсе не часть земли. Нет!.. Это как будто ты выбежал на мороз и дохнул, и твое белое дыхание полетело и стало…
Чем?
А горой. Вот чем.
Горы похожи на голос человека — пронзительный, взлетевший голос…
Как объяснишь, что такое горы?.. Горы и горы… А человек — часть гор.
А где живут люди дольше ста лет? В горах. А где, встречая чужого на улице, говорят ему: «Здравствуй, брат» или «Здравствуй, сестра»?
В Сванетии.
А еще Ингур… Ингур, который колотит лесины, сжирает сванские речки, речушки…
Все на свете надо Ингуру!..
Костя давно догадался, почему у суровых рек названия мужские: Ингур, Енисей, Иртыш… А у рек поспокойней — женские: Лена, Ока…
Ингур — «досточтимый брат», — вот кто такой Ингур.
Костя еще в селении Калё, а ему уже слышится, как на уроке в школе его баламутит дурацкая одинокая тоска по Ингуру…
Одинокая?.. А Жужуна?..
Как будто у кого-нибудь из московских мальчиков есть такая сестра?..
«Мама и меня учила лечить… «Доктор — это тот человек, Жужуна, который лечит людей. Лечить — единственное дело врача. Научные работы?.. Ну что ж, ну что ж… Хорошо, конечно… И все-таки доктор — тот, кто умеет лечить…»
Удивительным человеком была, должно быть, мама Жужуны. А Элинор… Элинор Бакрадзе?.. Фехтовальщик из «Трех мушкетеров»…
Э-эй!.. А где же ее листок? Ведь Элинор подарила ему Жужунино сочинение? Вот! Вот оно, в кармане. «Аса-а! Варада! Ва-э!» А ну-ка, что она там написала?
«Мой брат живет в Москве, — читает Костя. — Москва — большой город. Мой брат — замечательный человек. Он учится лучше всех в школе и лучше всех ездит верхом. Если кто-нибудь обижает слабого, он всегда заступается. Несправедливые его боятся. Он все умеет. Умеет сделать радиоприемник и птиц стреляет влет.
Мой брат меня любит. Если я его позову, он сейчас же приедет в Сванетию.
В Москве бывает долгое лето, а зима не такая долгая, как у нас.
Мой брат не катается с гор, как наши ребята, а долго гуляет один по городу. Он выходит из дому, когда совсем еще рано. Идет по белой дороге и к вечеру доходит до самого леса. А потом возвращается домой. У него жизнь как в книжке про путешествия. Но никто про это не знает.
Вот и все про моего брата».
…Костя лежит в кровати, подложив руки под голову.
«И это она — обо мне?! Сочинение? Такое чудное… А стихи-то, стихи! И это в четвертом классе? Красота, ничего не скажешь. И до чего грамотно-о!.. Для четвертого класса, конечно…»
Она думала про него. Ждала его…
А он?..
Жужуна любила его и тогда, когда он, может быть, еще не ходил в школу. А может, еще и тогда, когда он… А может, еще тогда, когда…
Ее любовь к нему была уважением доверия. Любовь не завоеванная, а подаренная. За что?
Кто знает?..
«Мудрая», — сказала ему Жужуна о матери. Да. Конечно…
Мать, по свойственной матерям прозорливости, догадалась, что ее девочка может остаться одна, и внушила ей любовь к далекому брату…
9. Полет
Большое поле аэродрома казалось пустынным. По полю ходили тонконогие щетинистые свиньи с веселыми поросятами. Заслышав смех или голос человека, они недовольно приподнимали рыльца и шли прочь по скошенной траве. Но недалеко уходили. Останавливались и ждали, пока им перестанут мешать люди.
Летчик-сван, Ачмиани Гогиа, сидел у окна в конторе аэродрома. От нечего делать он играл в шахматы. Диспетчер уже выиграл у него две партии. Было похоже, что сейчас он опять уложит его на обе лопатки. Тем пахло.
— Ходи же!.. Ну!.. — понукал партнера страстный игрок-диспетчер.
Легкие победы не радовали его. Ему хотелось, чтобы Гогиа приговаривал: «Черт дэри!» Или: «Я, понымаешь, нэ в форме, Ванья…»
Но Гогиа был сван. Три дня назад его перебросили на старую трассу. Интересно встретить знакомых, поговорить…
Летчик смотрит в окно.
Полыхая одеждами, спокойно и величаво прошла учительница — внучка покойного Гасвиани Давида. Рядом с ней, в черном платье, черных сандалиях, с черной ленточкой в волосах, ее девчонка — Натэла.
Прикатил на огромном велосипеде почтальон дядя Бичико. Сел в траву. Набил трубку… А куда особенно торопиться?.. Некуда. Он улыбается беззубой улыбкой; трубочка освещает его маленькое лицо, похожее на орешек.
…Подошла к конторе аэродрома Марион Гордавадзе — мать Гордавадзе Георга — народного художника Верхней Сванетии. В белом переднике, в крахмальной наколке… Ясное дело: как стояла, так и выбежала из чайной. Поздоровалась с дядей Бичико, с учительницей, с Натэлой:
— Здравствуй, братец. Здравствуйте, сестры.
Да кого ж это провожают?
Вот… Вот они!
Дети шли рядом. Жужуна в траурном платье и неизменной черной косынке. Из-под косынки, которая прикрывала брови, глядели заплаканные глаза… Она была выше Кости на полголовы. Сутулая, очень бледная, тоненькая.
Он, сердитый и грозный, держал в руке ее чемодан, деревянный, большущий, — такой, с каким приезжают в Москву из деревень.
— Костья! — смутно припомнив что-то, вдруг оживился летчик. — Помнишь, ты мэня оскорбил? Ты сказал: «Трэпаться…» Я тут. А где сэстренка? Ага! Красавица.
На слове «красавица» Жужуна опять заплакала. Она плакала беззвучно, заслоняя лицо руками…
— Скажите ей, — обращаясь к людям, умолял Костя, — я вас очень-очень прошу, объясните ей… Ведь мы не можем остаться из-за Тэтнульда! Она ж сама виновата. Нарушила собаке условный рефлекс. По Павлову… То: «Иди сюда!», то: «Иди туда!». Мы и так проискали его всю ночь. Во всех сараях. Я даже на башню лазил. А может, он вовсе не хочет ехать? Даже наверно. Она с ним этот вопрос не согласовала…
— Подожди, — сказала учительница. — Я сэгодня утром его видала. Его кормила Натэла. Он был у меня. В хлэву.
— Ладно. Я мигом… — заторопился Костя.
Из деревянной будочки вышел начальник аэродрома.
— Граждане пассажиры! Попрошу произвести регистрацию билетов.
— Сейчас!.. То есть как это?! Подождите, пожалуйста… Понимаете, у нас пропала ее собака.
— Что-о-о? У тебя — собака. А у меня — график.
— Одну минуту… — умолял Костя. — Вы же видите, что сестра ревет…
— Пожалейте детей! — заступилась за Жужуну и Костю толпа провожающих.
— Пилот — к самолету! — строго сказал начальник.
— Но, кроме дэток, как будто нэту ни одного пассажира? — приподняв брови, спросил его дядя Бичико.
Послышались звуки маршевой песни.
Ребята шли парами. В руках у них были национальные инструменты, точь-в-точь такие, какие Костя видел в музее: чанур — дедушка виолончели; труба — санквир; чанг — инструмент, похожий на лиру… Местийская средняя школа провожала свою лучшую ученицу.
Приблизившись к полю аэродрома, ребята выстроились полукругом.
Перед ними, размахивая руками, остановился их дирижер — руководительница кружка…
— Да вы успокойтесь, — уговаривала Жужуну и Костю Марион Гордавадзе. — Мы вам его дошлем… Не оставаться же ради собаки…
И вдруг вдалеке мелькнуло знакомое платье — черное. Оно неслось с быстротой древних стрел охотников-сванов. Рядом с черным платьем летел Тэтнульд.
Пока вокруг пререкались, никто не заметил, как исчезла Натэла. А Натэла тем временем сбегала за Тэтнульдом…
Начальник аэродрома набрал побольше воздуху в легкие и сказал так строго, что разбежались в разные стороны длиннорылые щетинистые свиньи с веселыми поросятами.
— Пассажир Шалаев, не забудь билет для собаки.
Костя с достоинством зашел в деревянное зданьице и купил Тэтнульду билет.
В безмолвной толпе произошло движение. Жужуну и Костю обнимали и целовали. Кто-то заплакал.
Пассажиры шли к самолету. Впереди — летчик. За ним — Тэтнульд. Зашумел мотор.
Повернувшись спиной к самолету, руководительница кружка Элинор Бакрадзе взмахнула руками… Грянула музыка.
Нежно и странно пели сванские инструменты… Что же, что это такое?..
Да, конечно… Инструменты оркестра были национальные. Но, выражая уважение к русскому мальчику-гостю, музыка, которую исполнял оркестр, была русской. Чанур, и чанг, и санквир играли увертюру к опере «Руслан и Людмила».
Жужуна и Костя поднялись по крутым ступенькам.
Самолет оторвался и полетел. Взвился вверх. Выгреб крылом и отбросил назад синеву неба. Отбросил ее и пошел ввысь.
Под самолетом осталось скошенное поле.
Брат и сестра сидели, прижавшись друг к другу, положив на колени прямые ладони, традиционно, как это бывает на старых снимках, снятых деревенским фотографом. У их ног лежал чемодан. Рядом с ним, охраняя добро хозяев, — собака.
Ввысь. Вверх. И еще раз ввысь.
Камень, вода и небо.
Небо. Солнце. И камень.
…Лечмурский хребет. Рионская низменность…
«Подожди, подожди… Ведь ты еще ничего не знаешь: они широкие, наши московские улицы… Ну, как бы тебе сказать?.. Как Ингур.
И ты не думай: в Москве тоже есть горы. Есть. Воробьевы горы.
И есть река. Зовется Москва-река…
И ветры есть. Они живут в метро. Не сванские ветры, конечно, а маленькие, подогретые.
Но, понимаешь, вечером, если выйдешь на балкон, Москва звенит: у нас под балконом улица.
Ну, там разные автомобили, или кто-нибудь разговаривает или засмеется.
А за этим шумом — другой, в другом переулке. И дальше… Шумки, шумки…
А еще огни.
Ну, например, огонь на тридцатом каком-нибудь этаже, и внизу, под нашим балконом, и там, где кино, — огни разноцветные, и там, где продают пирожки с мясом и разные там шоколадные мороженые…
Ты знаешь, Жужуна, я очень люблю… то есть папа любил московские переулки. Мы всегда ходили втроем. И можем опять: я, ты, мама.
У нас есть очень большие дома, а есть маленькие, старинные. Глянешь в окно — потолок лепной. А у входа — лев. Каменный. Не веришь?
Наш папа — он все любил.
Жужуна, а у нас под кроватью мамины болотные сапоги и брезентовая куртка. Как у ваших охотников. Она молодец — мама.
А Юрий Аркадьевич — ну, тот самый Богданов, — он здорово свистит. Как зяблик, как перепел. Может даже как иволга. Да ты что? Посмотри на меня, Жужуна!
Москва. Там мой дом. И твой дом! И родина нашего папы…»
Лечмурский хребет. Рионская низменность. Впереди — широкое поле аэродрома.
Первая посадка в городе Кутаиси.