«Нет, — отвечает он. — Я подстрелил тура».
«Неужто не видишь, что подстрелил голубку?» — так говорит женщина.
И он счастлив. И от этой женщины у него потомство. Солнце встает, а он любит женщину. Ночью встает луна, а он любит женщину… Выходит, она права: он, Давид Гасвиани, подстрелил прекраснейшую голубку.
Он молод. Он счастлив. Опустил руку в мешок с мукой и нарисовал на стенах мачуба луну, и звезды, и солнце, и женщину. И тура нарисовал. Принес с охоты большого тура и положил к ногам женщины рога его.
Он один среди гор. Он силен. Правда, тогда светили только обыкновенные и солнечные костры, а теперь научился светить Ингур. Воды тоже, оказывается, могут светить, когда человек ученый. Дети стали ученые. А все же бедна Сванетия. Не так бедна, как прежде, а все же бедна, бедна…
«Есть у нее свое бедное золото. Ключи боржоми. И другое золото — мрамор. И третье золото — кварц. И четвертое — горы, — так думает дедушка Гасвиани. — Неба много в моем краю, и гор очень много в моем краю, а земли маловато. Да».
Он сидит и курит. Хочется спать. Как так — посредине белого дня? Как так?
Саванэ — убежище. Слово такое по-русски — убежище. А по-сванскому — Саванэ…
Когда-то давно-давно его народ, гонимый врагами, или болезнью, или несчастьем, нашел прибежище среди гор. В ледяном кольце…
И выжил. И устоял.
Бесконечна жизнь… Как небо. Как горы.
Он жил немало. Он много видел. Он много раз спускался вниз по кручам гор тогда еще, когда люди и не слыхивали о проезжих дорогах.
Много раз спускался он в широкие страны. Много раз видел солнце. Луну. И звезды.
Устал… Сейчас он докурит трубку. Хорошо это — докурить трубку…
И вот трубка выпала из ослабевшей руки, заклубился сизый дымок, как облако…
Дремлют козы и овцы. Задумчиво перетирают жвачку бараны, ступая мягко по мягкой траве. Хоть и бараны, а живут они все же под самым небом. У подножия Тэтнульда — прекраснейшей из всех земных гор.
Она выше Монблана (есть на земле такая гора в узкой стране, которую звать Швейцария). Ужба больше Монблана и выше Монблана.
Кто сказал, что мала Сванетия? Если бы распрямить утюгом горы, она стала бы великой — Сванетия…
Тихо бежит дымок из трубки дедушки Гасвиани. Поднялся ветер. Трубка погасла. То ли ветер задул огонь, то ли истлел табак…
…Дети шли гуськом по тропе — Натэла, Жужуна и Костя.
— Ну, а кто сообщит весть? — останавливаясь спрашивает Жужуна.
Конечно, Натэла. Ведь она же ему правнучка, — говорит Костя.
— Нет, — говорит Натэла. — Такую великую весть обязан сообщить мужчина.
— Хорошо, — отвечает Костя. — Но вот что… Надо бы сперва его подготовить. Вот как… Примерно так: придем, поздороваемся… Натэла выйдет вперед — вот так… А мы с Жужуной — вот так… И я: «Только вы не волнуйтесь, пожалуйста. Ничего особенного. Дедушка, у вас праправнук!»
…Ну и высоко забрался дед Гасвиани!
Внизу, под ногами детей, плывет узкое зыбкое облако… Розовое. Это его освещает солнце.
А вот орел. Пролетел внизу, разбросав крылья.
Метнулась на нижней горе, под ветром, крона цветущей яблони.
Небо под их ногами. И наверху небо.
Горы как будто прошили небо и землю неровной каменной ниткой — верхнее небо и нижнее небо. Землю и небо.
— Это добро для себя — приносить другому хорошую весть, — говорит Натэла.
— Еще бы нет! — соглашается Костя.
— Вестнику счастья — счастье, — мечтательно говорит Жужуна. — Вылечить человека — счастье. Ответить кому-нибудь на любовь — счастье. Похвалить человека — счастье.
Счастье?.. Добрая весть?.. А он, Костя, был ли он хоть когда-нибудь добрым вестником?
Конечно! Один раз он сообщил Екатерине Федоровне, что в гастрономе напротив дают сгущенное молоко. Она сильно обрадовалась. И побежала так, что пятки засверкали. Но все-таки это безусловно не то…
В другой раз он сообщил Юлику (Юлик болел), что математичка вывела ему за четверть пятерку. Юлику было более или менее наплевать, но его мама от радости прямо с ума сошла… И все-таки это опять не то. Нынче он впервые несет настоящую весть. Солидную. Можно даже сказать — великую.
«Дедушка, — репетирует про себя Костя, — не волнуйтесь. У вас, между прочим… А вы все-таки не волнуйтесь, пожалуйста. Ничего такого… У вас праправнук!.. Ой, прямо язык сломаешь!.. Нет. Не праправнучка. Праправнук… Но все-таки, пожалуйста, не волнуйтесь. Ведь это же все равно — мальчишка или девчонка. Ничего особенного… В общем, праправнук». Речи он произносить не будет. Пусть произносят девчонки.
…Высоко забрался дедушка Гасвиани!
Вот его пастбище. У обрыва — овечка. Рядом — козел. Задумчиво трясет бороденкой. Ветер подхватывает его бороду… А трава повытоптана. Это кони. Вот они, на краю луга.
Дедушка Гасвиани лежит в траве. Он спит. Рядом — Тэтнульд. Тэтнульд воет. Тихо, надрывно. Может, скучно ему?
Жужуна бежит вперед, и Натэла бежит вперед. Захлебываясь, хохоча, они говорят:
— А мы принесли — догадайтесь что? Вина и маслины… Мы принесли варенье… И весть.
Но дедушка крепко спит.
Тихо-тихо на пастбище. Воет ветер, воет Тэтнульд…
И вдруг — крик…
Что это?.. Нет, не Натэла, нет… Не может Натэла кричать так страшно! Это не голос Натэлы, не ее руки, не ее плач…
Став на колени рядом с дедушкой Гасвиани, она царапала ногтями лицо, рвала на себе волосы, раскачивалась, причитала, как плакальщица. Косте не разобрать слов. Но он слышит протяжную жалобу, захлебывающееся бормотание.
— Не смей! — тихим шепотом говорит Жужуна.
Побелев, сдвинув брови, со злым и решительным выражением она перехватывает руки Натэлы. Смочив в воде носовой платок, обтирает исцарапанные щеки подруги…
— Костя… Подай воды… Пей, Натэла. Нет, будешь! Ты будешь пить!
Смочила водой затылок Натэлы, ее волосы, лоб… Натэла рвется из рук Жужуны; водяные струйки стекают по ее шее и подбородку.
А дедушка Гасвиани лежит в траве такой безмолвный и величавый. Над ним несутся причитания Натэлы и вой Тэтнульда.
Замолчали. Жужуна крепко прижала Натэлу к себе. Стало тихо. И сделалось слышно, что в горах гудит ветер.
Бывает смерть человека естественная, как смерть опавшего листа. Дедушка Гасвиани спал. Рядом в траве валялась его погасшая трубка. Маленькие верные козы, как символ печали, стоя на самом краю обрыва, глядели в небо задумчиво и удивленно.
А трава рассказывала о том, что часть отары ушла куда-то наверх, став вольной без присмотра человека, вспомнив прошлое, одичав…
…Когда кричали про внука, — этого Костя не понимал… Но что такое труд, он знал хорошо. Сын своего отца, мальчик был воспитан в высоких понятиях о труде, без лишних разговоров на этот счет… (Разве в их доме, доме Шалаевых, такое могло быть принято?)
Мысль о смерти и о верности памяти была для Кости, в первую очередь, мыслью о труде человека.
— Девочки!.. А как же с отарой?.. Жужуна!.. Натэла!.. Наверх!..
И Натэла, плача, пошла за ними наверх по тропинке…
…Маленькое плато, поросшее высокой травой.
До чего здесь тихо!.. Тупо перетирают жвачку бараны. Из высокой, очень зеленой травы выглядывают узкие грустные головы коней — низкорослых, гривастых… А вдруг у них тоже свои заботы, свои печали?..
Какие?..
Вот оно, твое стадо, дедушка Гасвиани! Все тут. Мы его привели.
Натэла садится в траву; огонь костра освещает ее исцарапанное лицо.
Костя идет с Жужуной в селение Калё. Это ему придется сказать селению Калё…
Вестник смерти — печальный вестник.
8. Моя сестра
Бригадирша Лидия прождала школьников весь день. Они обещали прийти из Местии в селение Калё, чтобы помочь бригаде сажать картошку. Надо поторопиться — лето на пороге. В этом году оно запоздало. Но какое до этого дело картошке, знаменитой сванской картошке, «сванетскому яблочку»…
Песня местийских школьников, шагавших по тропам в селение Калё, рассказывала меж строк об их будущих штурмах на каменистых нивах «сванского яблочка».
А припев был полон воинственной жертвенности, задорной веселости.
Детские голоса звучали серьезно. И бодро…
сообщали они, ликуя.
Показалась первая пара.
Вторая… Третья…
Во главе колонны — высокая, плоскогрудая девушка. В брюках. С прямыми волосами до плеч, с неулыбчивым, строгим лицом. До того моложавая, что Косте подумалось: «Это вожатая».
— Элинор Бакрадзе. Наша учительница русского языка, — сказала Жужуна. — А еще она руководит хоровым кружком. Окончила консерваторию. В Тбилиси.
Элинор Бакрадзе!.. Та самая учительница, что написала ему письмо под диктовку покойного дедушки Гасвиани… Она?
Так вот какая она… До чего молодая! И какое серьезное, чуть скуластое лицо. Без кровинки. А брови какие прямые и строгие, как у мальчика…
В имени «Элинор», особенно когда оно прилетело к нему издалека, было что-то мягкое, женское. А она строга и сурова, как молодой воин.
Сделав дело — допев, ребята кинулись здороваться с дедушками, дядьями, бабушками. Послышались говорок, смех. Только молодая учительница рассеянно и молча оглядывалась вокруг. Откинула назад прямые темные волосы… И, грозная, похожая чем-то на фехтовальщика из «Трех мушкетеров», подошла своей легкой мужской походкой к Жужуне и Косте.
— Здравствуй, Костя, — сказала она. — Я тебе принесла подарок. — Увидев удивленное выражение его глаз, слегка улыбнулась. — Ясное дело, ты Костя Шалаев. Ведь других детей я знаю в лицо.
— Да, да, конечно, — рассеянно сказал Костя.
— Так чему же ты так удивляешься?
— Я все хочу представить себе, что вы — та самая Элинор Бакрадзе, учительница словесности, — доверчиво и задумчиво сказал Костя. — Понимаете, ведь тогда я думал о вас, старался представить, какая вы… И решил, что старая… Может, потому, что вы подписались «учительница словесности», а не «учительница русского языка».
Она слушала Костины путаные объяснения, не помогая ему и не сводя с него серьезного прямого взгляда серо-стальных правдивых глаз.
И вдруг опустила руку в карман рабочего комбинезона.
— Вот… Жужунино сочинение. Оно называется «Мой брат». Тема была вольная, но она выбрала эту: «Мой брат».
— Ой, не отдавайте, не отдавайте ему!.. — как маленькая, заорала Жужуна. — Когда ж это я писала?.. Я и забыла… Не отдавайте, пожалуйста, Элинор Амирановна!
— Ты написала это в четвертом классе, — ответила Элинор.
— Даты что? Это мое теперь. Это мне теперь подарили. Ясно?
Только один-единственный раз за те несколько дней, что Костя прожил в селении Калё, было так много народу на улице — на похоронах у дедушки Гасвиани.
Но сегодня — совсем другое… Ребята сидят в траве, старики — на лавках…
Темнеют башни, похожие на каменные стрелы, натянутые на огромную тетиву.
Шумно в селении Калё. Но совсем не так, как во время похорон дедушки. На похоронах причитали женщины, выли плакальщицы, всхлипывали ребята… А сегодня, прорываясь сквозь говор и смех людей, слышится тихий голос реки. Костя различает его, он научился опознавать этот голос — голос Ингура.
…А скоро уже не услышит Ингура. «Выправлен» документ на купчую Жужуниного дома. Он и Жужуна едут в Москву.
…Те одиннадцать дней, что Костя пробыл в селении Калё, он не смел как следует любопытствовать, радоваться, словно отнимал тем самым что-то у мамы. Это была тоска без отчетливых угрызений совести. Тоска-тревога, чем-то похожая на обрывок знакомой и грустной музыки, которую слышишь с верхнего этажа, когда засыпаешь.
…Прорываясь сквозь говор и смех людей, шумит Ингур.
И вдруг, откуда ни возьмись, — факелы! И разом все вокруг приходит в движение.
Костя еще никогда не видел такого…
Юноши и девушки встают в кружок. Над этим кружком вырастает другой кружок — это ребята вскочили на плечи нижнего хоровода, вскочили и взялись за руки.
Но и это еще не все!.. Взлет, прыжок, еще прыжок — хоровод вырос, он сделался трехэтажным… И все это пляшет, поет, кружится. Даже в цирке Костя не видел таких замечательных акробатов… Нет!.. Не видел.
Он стоит оглушенный, не смея вздохнуть, и смотрит на этот вихрь, на это кружение. Эх, если б это увидел Юлик! А мама?.. Нет!.. Никто не поверит. Нет!
Какой переход от плача, от причитаний, от печальных больших хлебов, которые все приносили с собой на поминки дедушки Гасвиани, к веселью…
Он был старый. Он прожил долгую жизнь. Все любили его. Но вот эта жизнь опала — естественно, как листок клена. Все просто: старость, младенчество, жизнь, горе, веселье.
И, будто желая забыть об утрате, сегодня все кружится, пляшет, поет: люди, деревья, башни, дома. Ингур и тот кружится! Костя не разбирает слов, да и не надо: и так понятно. Понятно, что звезды — яркие, башни — высокие, Ингур — могучий, облака — летучие!
И припев:
— А-ри-ра!
— Ва-э!
— Ай-ри-ра! — громче всех кричит Натэла, одетая в строгое черное платье и черную шаль.
И, разбежавшись, взлетает вверх, и становится на чьи-то плечи, и выплясывает, будто стоит на твердой земле. Ей что-то кричат, ее окликают: «Натэла!» — но она свое: разметались руки и волосы, подобранные черной, траурной лентой.
— Ва-э! А-ри-ра!.. Ва-ра-да! О-са!..
И, вдруг сорвавшись, Натэла падает вниз.
Разом становится очень тихо. Она лежит на земле, заслоняет лицо и стонет.
Кто-то расталкивает толпу…
Жужуна.
Только что орала: «Не отдавайте!» — смеялась, прыгала. И вдруг вот она — взрослая, сосредоточенная. Стиснула губы. Над глазами сошлись густые черные брови… Папины.
Расступились. Дают ей дорогу.
Быстро, летящими пальцами она ощупывает Натэлу, поворачивает ей голову, сгибает руку… Одну ногу, другую… Вертит ее. Кладет на левый бок, на правый, словно Натэла не девочка, а кукла.
— Нет, нет!.. Ничего не сломано, — говорит Жужуна. — Это вывих.
Ласково и осторожно она кладет обе руки на колено подруги…
Крик Натэлы. И торжествующий голос Жужуны:
— Вправила. Порядок! Я молодец!
На столе горит лампа. Костя лежит на кровати, подложив под голову руки. Он думает: «Ну и денек сегодня!» Никто не показал ему ни единой достопримечательности. Они долго сидели с Жужуной на крыльце дома, болтали, смеялись. Ели сушеный дичок. Потом прибежал Тэтнульд, облизал Жужуну и Костю…
Каким бесконечным и вместе счастливым был этот обыкновенный день!
И все дни в Сванетии, уйдя, отступив, вдруг сделаются для него — он знает — той знакомой дальней и грустной музыкой. Музыкой с верхнего этажа.
Сванетия!..
Разве это бывает, чтобы девочку мама называла «он», а девочка ходила с ружьем на плече? И чтобы в обыкновенной чайной висели такие замечательные картины?