— Вот это покупатель! Вот это мужчина! Ой, боюсь: уведут его чужие женщины от жены. Ой, уведу-уут!..
— Всё может быть, — соглашается отец. — Только не это.
Тёмная жилка на виске отца, вспухая, бьётся чаще, и радость, объявшая было душу Нурлана при торговом зрелище, гаснет. Он старается не смотреть в пещеру, где, словно люди без голов, теснятся зимние пальто, и, не оглядываясь, бежит за отцом.
— Папа-аа!..
Отец подаёт приезжему пакет с «паутинкой».
— Примите от нашей семьи, — говорит он с некоторой торжественностью.
— Такой дорогой подарок, — отмахивается приезжий. — Не могу.
— Почему? — улыбается отец, сверкая белыми зубами из-под усов. — Вы нас обижаете. Мы ваш подарок приняли. С благодарностью. Жене отдадите.
— У меня её нет, — говорит приезжий.
— Будет! — улыбается отец.
Приезжий опускает голову, говорит в землю:
— Нет…
— Почему? — успокаивает мама. — Будет обязательно.
Он вскидывает голову, глядит на маму и говорит только ей:
— Спасибо…
Поворачивается и, не прощаясь, уходит — прямой, с намечающейся лысиной в русых волосах.
Нурлану жалко приезжего, и легко, оттого что он ушёл, и жутковато. Ему охота, чтобы отец взял маму под руку, но родители идут порознь и словом не перемолвятся.
Дома мать выговаривает отцу:
— Сколько ты денег истратил, господи… Это же подумать немыслимо! Ты им счёта не знаешь, а я хозяйка…
Отец перебивает чужим голосом:
— Галя, может быть, ты всё же наденешь мой подарок?
Мама медленно снимает косынку, хрустя бумагой, медленно разворачивает «пуховку», и движения у неё — это Нурлан отлично чувствует — безвольные, как во сне. Она зябко передёргивает плечами и кутается в пуховый платок. Что-то вспоминает, собирается с силами и подходит к зеркалу.
Лежит платок на плечах мамы, как сотворённый из снежинок, и не тает. Он клубится и ластится — лебяжий туман, чистое дыхание степи. А в зеркале мама не походит на себя: нездешней и кроткой видится Нурлану мамина красота и глаза её далеко-далеко, за тридевять земель.
Если мама уйдёт туда, куда глядят её глаза?
Пока не поздно, Нурлан хватается за её запястье, да так сильно, что женщина вскрикивает.
— Сынок, ты что? — шепчет она. — Зачем так, а?
Она берёт сына на руки, ходит с ним по комнате, и в глазах её, удивлённых и вспоминающих, — тихая боль и возвращение в этот мир, где она родилась и где родился её ребёнок и где когда-то, как заклинание, как оборону от бед, она шептала над его колыбелью:
«Зёрнышко ты наше!..
Зёрнышко-оо…»
Глава двенадцатая
ПШЕНИЧНОЕ СОЛНЫШКО
Нурлан просыпается, оттого что в прихожей кто-то тяжко вздыхает и пыхтит:
— О-оох!.. Пых!.. Брр!..
Брр — не страшно: это холодильник, похожий на белого медведя. Он задумается, застынет, а потом его ознобом передёрнет. Холодильник затрясётся, скажет, да не по разуму, — брр и успокоится, чтобы через некоторое время опять озябнуть и тут же согреться.
А вот кто пыхтит и вздыхает так горестно? Дедушка?..
Мальчик высовывается из-под одеяла и замирает: за дверью кто-то фыркает и торкает совсем не по-стариковски:
— Форк!.. Торк!.. Ооо…
Похоже, что маленький ягнёнок прибежал, всё обнюхивает и всё ему тут в диковинку.
Только как он в квартиру-то попал?
— Ох! — вздыхает гость за дверью.
Так умеет только один Богдан, когда разучивает роль:
«Ох! Тяжела ты, шапка Мономаха!»
Всё понятно: на кухне сидит сам Богдан. Почётный гость, самый сильный человек в детсаде.
Вот визит, всем визитам визит.
Визитище!
— Я сейчас! — обрадованно кричит Нурлан, сбрасывает одеяло, натягивает брюки и рубашку. Застегнуться на все пуговки у него не хватает терпения, и, путаясь в одежде, мальчик выбегает на кухню.
Богдана там нет. А кто шумел-то?
Пыхтит. Кряхтит.
Вверх ползёт.
Недосмотришь — упадёт.
Но не больно ему.
Почему?
Вон оно что: на столе стоит корчага, а в ней пучится белое, как сметана, тесто.
Закрыть его чем-нибудь, чтобы поутихло!
Нурлан оглядывает сложное кухонное хозяйство, выбирает доску, на которой стряпают пельмени, и нахлобучивает её на корчагу.
Тесто не дышит, словно и нет его.
Порядок! Где наша не пропадала?
Нурлан потягивается, зевает и собирается пойти полежать, как вдруг доска-хлебница начинает крениться и из-под неё белой Кудриной вылезает тесто.
Упрямое!
— Куда ты? — чуть не плачет Нурлан. — Чего тебе в квашне-то не сидится?
Тесто не слушается — ползёт во все стороны. А доска-хлебница — набекрень.
Может, его отбавить, чтобы в корчаге просторней стало?
Вокруг корчаги, как цыплята вокруг наседки, Нурлан собирает кастрюли и кастрюльки — белые, синие, коричневые. Половником мальчик зачерпывает тесто. Оно берётся податно, густое, вязкое, затягивает половник к себе и не отпускает.
Ни туда, ни сюда.
Один черен торчит из теста.
Что ты будешь с ним делать, а?
Нурлан подвигает стул, взбирается на него и тянет черен вверх, пока хватает сил. Тесто тянется за черпаком, встаёт белым столбом и — надо же! — обрывается.
Оно звучно шлёпается в квашню и опять принимается ворочаться, форкать и торкать. А у Нурлана остаётся половник. Тесто свисает с него, и сколько ни тряси — не стряхивается.
Пристало, как пристыло.
Нурлан запрокидывает голову, ртом ловит тесто, свисающее с половника, с наслаждением ест его — сырое, кис-слое и немыслимо вкусное.
Пока человек наслаждается жизнью, тесто перевалило через край корчаги и подбирается к столу. Замешкавшись, оно опускается на столешницу и ползёт по ней, куда ему вздумается.
Не сводя глаз с теста, Нурлан чисто-начисто облизывает половник, слезает со стула, не брякнув, кладёт половник па стол, пятится к выходу, спиной открывает дверь и зовёт:
— Мама!
Никто не откликается.
Мальчик вбегает в комнату родителей. Там никого нет. Тахта и кровать заправлены. Судя по всему, родители встали много раньше его и ушли.
Где их искать?
А тесто ползёт по столу, подползает к краю и свешивается с него.
Ой, что теперь будет?
— Мама-аа!..
Нет её.
Народ надо звать на помощь. Народ!
Нурлан выбегает на крыльцо и видит маму. Она несёт картошку из огорода — светлую, пахнущую лёгкой рассыпчатой землёй. Мальчик кубарем скатывается под ноги маме и от переживаний не может выговорить ни слова.
Мама берётся за сердце.
— Что опять стряслось?
— Тесто!..
Мама бледнеет.
— Так я и знала, — говорит она, спешит за сыном, на ходу перевязывая косынку, чтобы волосы были спрятаны.
На кухне мама быстрым взглядом оценивает обстановку.
— Так, так, — говорит она. — Тут, я вижу, без меня похозяйничали? Да ты погоди реветь, сынок. Сейчас будем печь хлебы!
Рассказать вам, как пекут деревенский хлеб? Не на хлебозаводах, а в русской печи в глубинных деревнях? Хозяйка на стол с вечера рассыпает сушиться муку, отчего в доме светлеет, как от первого снега. Утром она чисто-начисто умывается, смотрит на свет Руки, можно ли ими делать хлеб, повязывает волосы косынкой, просеивает
му
ку через бабушкино сито, у которого светится лубяной обод. Хозяйка закатывает рукава, месит тесто в глиняной квашне, тоже бабушкиной, трижды Уроненной с лавки, с отбитыми краями, но внутри чистой, глянцевой и насквозь звонкой. Тесто не поддаётся, липнет к
п
альцам, но хозяйка мнёт его с сосредоточенным — не подступись — лицом. Когда тесто перестаёт приставать к ладоням, хозяйка ставит квашню в тёплое место.
С этого времени в доме поселяется ещё одно живое существо — Хлеб. В корчаге ему тесно, он пучится, дышит, и когда он дышит особенно слышно — ребёнок перестаёт капризничать и прислушивается, кот на лежанке просыпается, а хозяйка идёт обмять тесто.
Мнёт хозяйка тесто и, случалось слышать, поёт:
Вымету, вымету чистое поле.
Нагоню, нагоню белых лебедей.
Посажу, посажу во красное окошко,
Во красное окошко да рядышком к ряду.
Вылетят лебеди из красного окна,
Да сядут белые на четыре столба[6].
И одна хозяйка знает, когда вылепить каравай, на деревянной лопате посадить его в печь, закрыть её железным листом и вынуть из печи горячее, прихотливо разрисованное трещинками, золотисто-карее чудо, которое дети зовут Солнышком. Я слышал не раз, как дети, дожидаясь хлеба из печи, тихонько звали его:
Солнышко! Солнышко!
Выгляни на брёвнышко.
Я замечал: если хозяйка печёт хлеб, в семье забываются обиды и надолго устанавливаются мир и лад.
После маминых хлопот, когда тесто усмирено и усажено в духовку, Нурлан осмеливается спросить:
— Папа скоро придёт?
— Не знаю, — отвечает мама. — Его к директору совхоза вызвали. Человека привезти.
После молчания Нурлан спрашивает:
— А Иван Пантелеевич не поехал?..
— Он не думал, что так скоро. Его на той неделе в Кваркено услали хлеб убирать.
— О!
Входит отец.
— Всё хорошо? — спрашивает мать.
Отец кивает, раздевается до пояса, моется под краном, подставляя воде шею и плечи. Он такой озабоченный и молчаливый, что Нурлан не решается подступиться к нему, а только глядит на него и радуется его присутствию.
Мать открывает духовку, пробует печево на звон — ножиком стучит по корочке. Хлеб отвечает добрым отчётливым звуком: «Я поспел!»
Отец с сыном садятся за стол, а мать на противне вынимает из духовки хлеб, как пшеничное Солнышко, и ставит остывать перед мужчинами.
Отец ничего не говорит, но Нурлан чувствует, как около пшеничного Солнышка мягчеет его душа.
А хлеб остывает медленно-медленно, и от него по комнатам идёт пшеничный дух солнца, отцеженных соков земли и ярой силы и радости, крестьянского здоровья, что сберегли люди от самой старины и до наших дней.
Глава тринадцатая
ИВАН ИВАНОВИЧ
После столования мать объявляет Нурлану, что всей семьёй сейчас они пойдут в гости к Наталье Николаевне.
Мгновенно мальчик вспоминает королеву, её смерть и воскрешение:
Шелка на дорогу: идёт Королева.
Victoria meа!
Мать надевает на Нурлана свежую рубашку, на которую мальчик прикрепляет отцовскую медаль «За трудовую доблесть». Медаль тяжела. Она оттягивает рубаху с воротником, но зато это настоящая медаль, а не игрушка, и Нурлан поглядывает на отца: а вдруг тот возьмёт и скажет: «Не твоя это медаль, а моя. А ну, давай сюда».
Но отец только улыбается.
— Надо, чтобы награда была напротив сердца, — напоминает он.
Пока Нурлан выясняет, где у него сердце, отец говорит матери негромким голосом:
— Ложечку подарим на зубок.
Из заветного уголка буфета мать достаёт серебряную ложечку — по черенку пущен узорчик, а сам черпачок белый, без отметины. Ложечка играет светом, словно купается в воде, и мальчику становится жаль её — самую красивую вещь в доме. Он собирается слёзно попросить родителей оставить ложечку в покое, но тут же постигает всю чудовищность своей просьбы и — ладонь на ладонь — зажимает себе рот, чтобы просьба ненароком не сорвалась с языка.
— Зубы?! — вскрикивает мать.
— Меньше ешь сладкого, — наставляет отец. — То-то же, сладкоежка! Сейчас к зубному врачу пойдём. Или прошло?
Глазами Нурлан даёт понять, что проходит. Он выдерживает паузу, приличествующую обстоятельствам, отнимает ладони ото рта и сообщает:
— Отпустило.
Все трое, нарядные, выходят из дома.
Прохожих на улице нет, и Нурлан с надеждой вертит головой: не смотрит ли кто-нибудь на них из окна?
Нет, не смотрит.
Эта часть посёлка — молодёжная. Люди в ней старятся не скоро, по домам не сидят, и стариков-домоседов здесь нет, кроме Нурланова дедушки. Да и тот живёт на краю, на отшибе.
Как ты там, дедушка?..
Дом, где живёт Наталья Николаевна, такой же, как у многих жителей посёлка, из белого кирпича; сад-огород с карагачем, яблонями и картошкой; телевизионная антенна крестом. Только куда больше, чем у соседей, цветов в палисаднике, и от их запаха у Нурлана сильнее стучит сердце.
Издалека Нурлан видит Наталью Николаевну, и его поражают её запавшие глаза, омытые болью и налитые тихим счастливым светом.
Мать и Наталья Николаевна целуются. А отец с поклоном подаёт хозяйке серебряную ложечку.
— Ой, что вы, — говорит Наталья Николаевна слабым шёпотом. — Зачем?
— На зубок! — громогласно напоминает Нурлан и осекается, оттого что мать дёргает его за рукав.
— Человека разбудишь, — грозновато шепчет она.
Взглядом Нурлан следует за взглядами взрослых и видит посреди комнаты на кровати, огороженной деревянными перилами, ребёнка в пеленах — такого маленького, какого Нурлан ещё не видел ни разу в жизни.
Он и не предполагал, что дети бывают такие маленькие. У ребёнка закрыты ручки и ножки; он весь запеленут, но зато хорошо видно личико — розовое, с крепко-накрепко зажмуренными глазами, с крутым лобиком и редкими тёмными волосами.
В душе Нурлана пробуждается и крепнет чувство покровительства слабому. Он шевелит лопатками, дышит глубоко и слышит, как по всему телу переливается сила.
Затуманенными глазами Наталья Николаевна глядит на сына и на Нурлана, и в приливе нежности к младенцу Нурлан советует ей:
— Его надо назвать Ольмэз!
— Почему? — шёпотом спрашивает Наталья Николаевна.
— Потому что «Ольмэз» по-русски будет «Вечный человек».
— Вечный? — Наталья Николаевна нагибается и, обдав молочным дыханием, целует Нурлана в макушку.
— Назвали уже, — шепчет она.
— Как?.. — не без ревности спрашивает Нурлан.
— Иваном, — отвечает женщина и беззвучно смеётся, так что у неё на глазах выступают слёзы.
— Ой, как хорошо! — хвалит мать.
А отец произносит раздумчиво:
— Иван Иванович.
— Мы так и задумали, — улыбается Наталья Николаевна. — Ой ты, Ваня-Ванистый, какой же ты приманистый…
У мужа в роду много Иванов. А у меня и того больше.
«Такой маленький, и уже Иван Иванович, — со взрослым умилением думает Нурлан. — Надо же!»
Он приклоняет лицо к деревянной ограде, чтобы ближе видеть новорождённого, и, затаив дыхание, рассматривает выпуклый лобик, толстые щёки, крепко, даже мучительно зажмуренные глаза, по чёрточкам перебирает взглядом всего младенца и думает о том, что с Иваном Ивановичем они будут друзьями — водой не разлить.
Нурлан всегда будет заступаться за маленького.
Наталья Николаевна склоняется над сыном, и волосы её — злато-рыжие — рассыпаны по плечам. Она — королева, что минувшей весной пленяла весь мир, и Нурлана тоже, и это он, а не кто другой освободил её шлейф, зацепившийся за сучок в полу!..
В мгновение ока Нурлан вспоминает забытый сон, в котором ему снится песня. Во сне он идёт по гриве между двумя оврагами, и в оврагах, в отрогах их, как синие птицы, лежат синие тени. Песня стелется откуда-то с овражьих приверхов. Женские голоса струятся, жарко обнимают душу и уводят высоко-высоко. Мальчик торопится навстречу голосам, и такая чистота, упование на счастье и милосердие живут в песне, что Нурлан весь в светлом потрясении. Сейчас, наяву, он шевелит губами, подпевая Великой Тайне, хотя ни мотива, ни слов он не знает.
Украдкой, так что никто не видит, Нурлан дотрагивается до золотых волос королевы, вздыхает, отходит в сторону и забывает про сон и песню.