— А наш Миша совершенно не умеет рассказывать анекдоты.
— Это не анекдот, — смутился Миша. — И я их никогда не рассказываю, потому что не запоминаю.
В фойе кинотеатра, куда они попали в тот вечер, Миша ходил по одну сторону Наташи, а Дима по другую. В большом стенном зеркале было видно, какая она красивая и какой крепкий, статный блондин этот моряк. Поглядев на себя в зеркало, Миша тоже выпрямился и снял с головы мятую кепку. Он подумал, что со следующей стипендии надо будет непременно купить новый галстук.
Они втроём подошли к стойке буфета, и Дима взял из вазы три большие шоколадные конфеты. Миша полез в задний карман брюк, где лежали деньги их студенческой коммуны, и, на ощупь выбрав бумажку в двадцать пять рублей, потянул её, положил на стойку перед буфетчицей и попросил три плитки дорожного шоколада. Моряк купил ещё мороженого, а Миша — две бутылки лимонада.
Потом они сидели рядом в тёмном зале, и Миша сбоку увидел, как Наташа положила свою руку на рукав курсантской шинели моряка. Плитка шоколада стала мягкой и тёплой в Мишиной ладони. На экране кто-то сперва ходил по комнате, потом откуда-то взялся поезд, затем прошло стадо коров, всё было несвязано; ему захотелось встать и незаметно уйти — так захотелось, что уже на мгновение показалось, будто он, пригнувшись, идёт по проходу, — но вместо этого он досмотрел картину и отвёз на такси сперва Наташу, а затем и моряка.
Когда Наташа выходила из машины, Дима крикнул ей вдогонку:
— Бабке передавай привет!..
Она помахала рукой и исчезла в подворотне.
«Вот уже и бабушке кланяется», — с горечью подумал Миша.
Машина отъехала, моряк уселся поудобнее и спросил:
— А ты в общежитии живёшь или дома?
— В общежитии.
Мише стало полегче оттого, что курсант обратился к нему на «ты».
— Я вообще дома никогда не жил, — сказал Дима. Он, очевидно, хотел добавить что-то ещё, но вдруг пристально посмотрел на Мишу и спросил: — А ты чего деньгами бросаешься? У тебя батька есть?
— Нет.
— А мать?
— Тоже нету.
Курсант дотронулся до плеча шофёра и сказал:
— Останавливайте. Мы приехали…
Миша думал, что они действительно подъехали к училищу, но, когда вылез, увидел, что машина затормозила у моста. Курсант хотел расплатиться, но Миша опередил его.
— Передо мной-то чего щеголять? — спокойно сказал курсант, пряча деньги в карман.
— Никто и не щеголяет, — обиделся Миша.
Они пошли через мост. В сущности, ему не нужно было идти этой дорогой, но, идя рядом с Димой, он словно не расставался ещё с Наташей. Ему хотелось, чтобы Дима заговорил о ней, и хотя, возможно, из этого разговора выяснились бы какие-нибудь болезненные для Миши подробности, всё-таки это было бы яснее и лучше, чем так…
— Дело хозяйское, — примирительно сказал курсант. — Ты в каком институте?
— В педагогическом.
— Это надо нервы иметь, — сказал Дима. — У нас в детдоме была одна учительница, я ей до сих пор пишу… И как только у неё сердца на всех хватало!.. Я так считаю: учитель и врач — это самые человеческие профессии. Я бы им столько платил, чтобы никто столько не получал… Но уж и спрашивал бы с них!.. Если человек по своей совести не подходит для этой профессии, он может много народа покалечить на всю жизнь…
— Дело не только в совести, — сказал Миша. — Дело ещё в способностях, в призвании…
— Как тебе сказать? — остановился Дима. — Тут главную роль играет натура человека. С плохой натурой, будь она трижды способной, а лучше не лезть в доктора или в педагоги. Вообще, я тебе скажу, я по комсомольской работе знаю: разбирают чьё-нибудь дело, а оно не укладывается в протокол. И так сформулируешь и этак, а точнее всего было бы записать: «Дрянной парень. Натура дрянь. Характер паршивый»…
— Это тоже не точно, — сказал Миша. — Нужно знать, какая именно черта характера плохая. Нечестный человек — это одно, плохой товарищ — другое, худо относится к девушкам — третье…
— Ты Наташу давно знаешь? — быстро спросил Дима.
— С седьмого класса.
— А я недавно… У неё дом хороший…
— То есть как дом? — спросил Миша.
— Ну, семья… Я у них люблю бывать… Только вот увольнительную редко дают… Ну, я пришёл. Будь здоров.
Он изо всех сил пожал Мишину руку, улыбнулся и вошёл в здание училища…
По дороге к общежитию Миша Новожилов старался вспоминать о Наташе только плохое. Шагая по вечернему городу, он упрямо вспоминал, не давая себе опомниться, словно заучивал наизусть, всё то, что ему в ней не нравилось. К этому усилию над самим собой он привык уже давно.
«Легкомысленная, легкомысленная»… — настойчиво повторял он про себя, делая большие шаги и не глядя по сторонам, чтобы не отвлекаться. — Учится неважно… Грубая… Петь не умеет, слуха нет. В волейбол плохо играет…»
Стараясь вызвать в себе раздражение против неё, он уже думал всякую чепуху, понимал, что всё это чепуха, но защищался ею как попало. И когда казалось уже, что воздвигнута высокая толстая стена из недостатков Наташи, эта стена стала вдруг прозрачной и уплыла, как театральный занавес, куда-то вверх, а за ними появилась живая, необыкновенно ослепительная Наташа.
И тогда сам Миша представился себе жалким и несчастным. Шли вокруг, навстречу и рядом, прохожие, они были все подряд счастливые, и Нева была счастливая, а он один шёл нелюбимый и заброшенный.
Когда он пришёл домой, в комнате все спали, кроме румына; тот сидел за столом в майке, вокруг него лежали конверты и бумага.
— Пишу невесте, — шёпотом сказал румын. — Про макароны пишу…
Он тихо засмеялся. Миша молча быстро укладывался спать; румын спросил:
— А у тебя невеста есть?
— Есть.
— Скоро женишься?
— Не знаю.
— Как не знаешь? — удивился румын. — Ты любишь, она любит…
— Я люблю, она не любит, — ответил Миша, и ему стало страшно оттого, что он это произнёс.
Румын положил перо на стол, сделал большие глаза, наморщил лоб, как бывало с ним на трудной лекции, и сказал:
— Не понимаю. Объясни, Миша…
— Завтра. Спать хочется, — ответил Миша и накрылся одеялом с головой, чтобы не мешал свет и чтобы можно было думать в одиночестве.
Румын ещё посидел немножко, полистал словарь и написал невесте, что русский язык очень сложный и смысл самых простых фраз иногда ускользает от него, несмотря на то, что каждое слово в отдельности совершенно понятно.
Недели две он не ходил к Наташе и не звонил ей.
Было очень трудно миновать будку телефона-автомата, стоявшую в длинном институтском коридоре. Несколько раз за это время он входил в неё — здесь пронзительно пахло духами: в пединституте училось много девушек, — набирал Наташин номер и, когда она откликалась, зажимал микрофон в кулаке и слушал её голос, раздражённый его молчанием.
К счастью, подоспела в это время горячая пора студенческой практики. Для Миши она была особенно волнующей: его группа проводила практику в той самой школе, которую он три года назад закончил.
В седьмом «Д» классе мгновенно разнёсся слух, что один из уроков по математике будет давать Миша Новожилов, бывший ученик их школы.
Его очередь пришла не сразу. И покуда он вместе со своей группой студентов сидел в классе на задних партах (это называлось «пассивной практикой») и слушал урок, проводимый кем-нибудь из однокурсников, всё казалось ему несложным. Он легко улавливал промахи товарищей и даже порой удивлялся тому, что друзья не могут их избежать. Казалось бы, столько времени было потрачено на составление конспекта урока, подбор примеров и задач, столько раз всё это обсуждалось и согласовывалось с методистом, со школьным учителем, а вот поди ж ты, выходит девушка к преподавательскому столику, раскрывает классный журнал, и лицо её покрывается кирпичными пятнами, глаза становятся паническими и голос неузнаваемым.
К своему первому уроку он готовился тщательно. Всё было предусмотрено, даже возможный шум в классе и то, каким уничтожающим замечанием следует его унять.
В это утро он поднялся раньше, чем обычно, начистил в умывалке общежития туфли, аккуратнее, чем всегда, повязал галстук, пришил в две нитки болтающуюся на пиджаке пуговицу, вставил в карман авторучку и толстый красный карандаш. Брюки были выглажены за ночь под матрацем. В умывалке же он сперва сильно намочил волосы и зачесал их на косой пробор, но потом, решив, что с сегодняшнего дня начинается новая жизнь, переменил причёску и причесал волосы наверх.
Вспомнилась несколько раз за утро Наташа. Ничего огорчительного в этих воспоминаниях, к его удивлению, не было. Если бы под рукой был телефон, то в нынешнем состоянии духа Миша вполне мог бы ей позвонить как ни в чём не бывало.
Он уложил в портфель всё, что требовалось, а требовалось очень немногое — тоненький задачник, учебник и тетрадь, где был записан конспект урока. Портфель выглядел совсем пустым, и Миша сунул в него для виду толстый учебник психологии.
Он совсем не волновался. Вместо волнения его охватило чувство какой-то праздничности.
Стоя на площадке мчащегося трамвая, он словно принимал парад. Всё, что проносилось сейчас мимо, имело отношение к тому, что нынче он даст свой первый урок. Бежали через улицу школьники. Шли по тротуарам родители… На проводах над мостовой висели дорожные знаки: равносторонние треугольники, круги, прямоугольники; казалось, город приветствовал его, будущего учителя математики, развесив, как знамёна, геометрические фигуры…
В школьном гардеробе он разделся в том отделении, где полагалось раздеваться преподавателям. Рядом шумели ученики. Миша нахмурился. Ему не нравилось, что они шумят. Он не понимал, почему нужно так бурно сдавать свои курточки и пальто. Десять лет подряд всё это представлялось ему совершенно обыденным и необходимым, а нынче, в одно утро, он сразу перестал понимать это.
Проходя по коридору, где помещались десятые классы, Миша заметил, как двое старшеклассников курили в форточку. Смутившись, он хотел сделать вид, что не замечает их, но один из них, очевидно, нарочно громко сказал:
— Это Мишка Новожилов. Практикант. Ему сегодня в седьмом «Д» дадут жизни…
Он замедлил на секунду шаг, хотел придумать, что сказать им в ответ, но, не найдясь, быстро пошёл вперёд.
«Вот был бы на моём месте Макаренко!» — пронеслось у него в голове.
Настроение стало уже не таким праздничным, каким было с утра. Сворачивая на лестницу, он заметил в глухом конце коридора двух девочек-старшеклассниц: они о чём-то шептались и хихикали, глядя на него.
«Наверное, тоже обо мне, — огорчаясь, решил Миша. — Нет, лучше проходить практику в чужой школе»…
Подойдя к учительской, он приоткрыл дверь, спросил: «Разрешите?» — и тотчас же подумал, что сейчас уже можно этого не делать. За большим столом сидела худенькая седая учительница немецкого языка, Вера Евграфовна, и исправляла ученические тетради. Время было раннее, до звонка на первый урок оставалось с полчаса.
— Здравствуйте, Миша Новожилов, — сказала Вера Евграфовна, не подымая головы. — Ужасная морока с этими тетрадями!
Она подняла на мгновение маленькое аккуратное личико и быстро, но внимательно оглядела своего бывшего ученика.
— Волнуетесь?
И сразу же, не давая ему ответить, тихонько засмеялась.
— Ну-ну, так я вам и поверила!
Миша вспомнил вдруг, как несколько лет назад — кажется, в седьмом классе — Вера Евграфовна не могла попасть на свой урок, потому что он запер дверь класса на замок изнутри. Она стучалась, ребята, зажав руками рты, притихли и не отпирали. Потом пришёл завуч со слесарем. Потом было классное собрание. Потом он бегал смотреть в щёлку учительской, как Вера Евграфовна пила валерьянку…
И сейчас, через столько лет, душа его вдруг заныла от жалости к этой худенькой старушке, на уроках которой играли в военно-морской бой и очень громко и глупо острили… Ему захотелось сказать ей сейчас, что это он тогда запер дверь класса и, как ему казалось тогда, что это очень остроумно придумано, а сейчас ему стыдно и он боится, как бы ученики не поступили с ним точно так же. И оттого, что он представил себе орущий класс, бессмысленно разинутые рты и себя стоящим у преподавательского столика, у него тоненько задрожало что-то внутри и уже не переставало дрожать и биться до самого звонка.
Комната постепенно заполнялась учителями. Миша сел в угол у радиатора. Учителя разбирали из шкафчика классные журналы, делали в них пометки, разговаривали; увидев Мишу, они приветливо улыбались, говорили ему торопливо-ласковые слова. Он каждый раз при этом вскакивал и вытягивался.
До него доносилось всё издалека, но обострённый волнением слух улавливал каждое слово. Кто-то рассказал у стола, что долго не мог попасть в троллейбус, кому-то в воскресенье посчастливилось: были найдены первые подснежники; толстый учитель географии громко объявил:
— Товарищи, имейте в виду: в аптеке рядом появился боржом.
И Миша удивился, что они могут говорить о таких пустяках.
Минут за десять до звонка пришли, наконец, Мая Петровна, методист пединститута, и Николай Павлович — школьный учитель.
— Вот и молодец, Миша, что сидите здесь, — сказал Николай Павлович. — Привыкайте! А ваши студенты бродят по коридору и боятся сюда заглянуть. — Он потрепал его по плечу. — Всё будет отлично, только не старайтесь быть чрезмерно серьёзным…
— Главное, Новожилов, не идите на поводу у класса, — сказала Мая Петровна.
— Вот сколько лет преподаю, — развёл руками Николай Павлович, — а никак не могу привыкнуть к правильной методической терминологии. Как это у вас, Мая Петровна, называется, когда учитель входит в класс и говорит: «Здравствуйте, дети!».
— Организующий момент.
— Вот-вот… Я в прошлом году временно совмещал в двести тринадцатой школе, и там, знаете, получил восьмые классы. Прихожу в первый раз на урок, открываю дверь, здороваюсь, а в ответ несётся вопль: «А-а-а!» Они, оказывается, условились каждого нового преподавателя встречать таким звериным криком…
— Ну, и что из этого следует? — сухо спросила Мая Петровна.
Она укоризненно показала глазами на Мишу, давая Николаю Павловичу понять, что подобные рассказы при начинающем педагоге неприличны.
В это время длинно зазвонил звонок и Миша не услышал, что? ответил Николай Павлович.
В коридоре к ним присоединились Мишины однокурсницы. Седьмой «Д» помещался ниже этажом. Когда спускались по лестнице, Миша попросил Тоню Куликову:
— Минут за десять до звонка ты, пожалуйста, потрогай себя за ухо, а то у меня часов нету… Надо успеть на дом задать…
Тоня закивала головой и, как всегда, быстро-быстро заговорила, но Миша уже не слушал её. Последний раз у него мелькнули фразы из подробного конспекта: «Тема урока… Цель урока»… «Здравствуйте, ребята»… «Что и требовалось доказать».
Мелькнул в памяти аккуратно вычерченный им план расстановки парт в классе: «Первая колонка у окна», «вторая колонка», «третья колонка у двери».
Процессия уже входила в класс. Студентки и методист Мая Петровна пошли налево к пустым задним партам, а Миша двинулся вслед за Николаем Павловичем к столику.
Николай Павлович представил ученикам Михаила Кузьмича Новожилова и сел рядом с Маей Петровной.
С «организующим моментом» получилось нелепо: учитель уже поздоровался с классом, и здороваться вторично было бы глупо.
Когда Миша начал говорить, ему показалось, что он снова обрёл спокойствие. Единственное, что его удивляло, — в классе как-то странно не было видно отдельных лиц учеников, они сливались воедино, как на групповой фотографии, словно не хватало времени отпечатать в сознании хотя бы одного из них. Да ещё удивительно было слышать со стороны свой голос: назидательно-ровный, лишённый привычных интонаций, точно Миша подражал кому-то.
«Всё-таки нельзя так, надо на кого-нибудь смотреть», — быстро подумал Миша. — Я, кажется, начинаю терять связь с классом…»
Усилием воли он заставил себя отыскать глазами в первой колонке у окна, на второй парте слева, Веру Соболеву. Секунду он смотрел на выражение её лица; она почему-то улыбнулась ему, он смутился, отыскал третью колонку у двери, нашарил Андрея Криницына и, впившись в него, говорил минут пять, утомив этим и Криницына и себя.