Когда пришло время чертить на доске, он повернулся спиной к классу, но тотчас же вспомнил, что именно в таком положении легче всего нарушается дисциплина; делая чертёж, он поминутно оборачивался. Как назло, тряпка оказалась плохо выжатой, доска была чересчур мокрой, мел скользил по ней с душераздирающим писком, а линии получались рахитично бледные. Он с испугом увидел вдруг, как Тоня Куликова прижала ладони к ушам — неужели оставалось всего десять минут до конца урока!
Торопливо доведя запись теоремы до конца, он вдруг радостно сообразил, что ведь Тоня Куликова не выносит скрипа…
«Дура! Вот я ей покажу! Зачем она меня путает?»… — подумал он.
Прохаживаясь поперёк класса от стены к стене, он видел, словно в зеркале, что движения его стали плавными и уверенными. Было приятно, что, когда он шёл налево, глаза всех учеников поворачивались за ним налево, а когда сворачивал вправо, взгляды ребят следовали за ним неотступно.
Если бы ещё удалось хоть на минуту присесть на стул, победа была бы полной!..
— А сейчас, — громким голосом сказал Миша, — мы посмотрим, как вы усвоили доказательство этой теоремы.
И он сел.
Вызвать надо было кого-нибудь из намеченных по конспекту, но уже минут десять, как казалось Мише, ему не давало покоя хмурое лицо одной ученицы, там, в дальнем конце класса. Это лицо как-то странно притягивало его, хотя он старался не смотреть на него.
«Вот я сейчас её и вызову», — решил Миша.
Быстро прикинув в уме план расстановки парт, он хотел вспомнить её фамилию, — она не вспоминалась. Тогда, посмотрев на неё в упор, он сказал:
— Ну вот, например, попросим вас выйти к доске.
Следя за направлением его взгляда, весь класс обернулся, лицо ученицы, к которой Миша обратился, стало зло удивлённым, и тут же он мгновенно понял, что вызывает к доске методистку Маю Петровну…
Содрогнувшись от своей ужасной ошибки, Миша хотел было извиниться, но поднялась вдруг и пошла к доске, словно именно её и вызывали, Зоя Столярова (третья колонка у двери, пятая парта, левая сторона).
Миша знал, что это была лучшая ученица в классе, и видел по её доброму, умному и жалостливому лицу, что она хочет его выручить, но он так же хорошо знал, что вызывать к доске лучших учениц не полагается; так поступают недобросовестные учителя, если на их урок приходят обследователи из гороно.
Зоя уже бойко стучала мелом по доске, доказывая теорему, когда на первых партах поднялся вдруг лёгкий шум, ученики задвигались, шум донёсся и из коридора; шёпот пронёсся по классу, и Миша понял, что прозвенел звонок, которого он не услышал.
Сознавая, что теперь всё пропало и вряд ли ему поставят хорошую оценку за проваленный урок, он сказал Зое Столяровой:
— Садитесь, пожалуйста. Вы доказали теорему правильно, но я вас не вызывал.
Затем он быстро продиктовал классу номера задач, которые следовало решить дома.
У дверей к нему подошла Тоня Куликова.
— Ты только, пожалуйста, меня не жалей! — дрожащими губами сказал Миша.
Она испуганно на него посмотрела: у него было белое лицо и потный лоб. Обогнав её, Миша пошёл по коридору, ни на кого не глядя. У лестницы он замедлил шаг: на нижней площадке, окружённый плотной толпой учеников, стоял Николай Павлович. Сверху было видно, как он пытался продвинуться к ступенькам, и толпа ребят, не расступаясь, подавалась вслед за ним. До Миши донеслись громкие голоса:
— Николай Павлович, что вы ему поставили?
— Честное слово, мы хорошо поняли!
— Поставьте ему пять, Николай Павлович!..
Миша быстро свернул в сторону и взбежал по лестнице наверх; здесь, на пустынной тёмной площадке, он простоял всю перемену.
После звонка он спустился в учительскую. Обсуждение урока началось тотчас же. Студенты сидели за большим столом; практиканту полагалось говорить первым.
Держась за спинку стула и глядя на большой крюк, на котором висела рама с расписанием, Миша сказал:
— Я провалил урок.
Мая Петровна постучала толстым карандашом по столу.
— Конкретнее, Новожилов. Нас интересует анализ урока, а не ваши эмоции.
— Да что ж тут анализировать, — уныло ответил Миша. — Потерял связь с классом, лиц не видел, звонка не услышал, приготовленный материал не успел изложить…
— Всё? — спросила Мая Петровна.
— Всё.
Он устало, боком опустился на стул.
Мая Петровна открыла блокнот.
— Выступление Михаила Кузьмича Новожилова, — сказала она, — было самокритичным, но недостаточно конкретным. Я позволю себе остановиться на целом ряде деталей…
С холодным жаром, свойственным молодым методистам, она начала разбирать детали урока, пересыпая свою речь излюбленными выражениями: «Я позволю себе» и «Я мыслю себе». Фразы её были какие-то шарообразные, они словно выкатывались из её маленького круглого рта и лопались тут же над столом, как пузыри.
Миша исподлобья, украдкой поглядывал на Николая Павловича. Учитель дёргал свои густые выцветшие брови и тихонько покашливал; этого жеста и этого звука Миша побаивался ещё в седьмом классе.
— Позвольте! — гудящим голосом сказал вдруг Николай Павлович. — Я не понимаю, что происходит… Ты в самом деле убеждён, что дал плохой урок? — Возмутившись, он обратился к своему бывшему ученику на «ты». — Да я временами любовался тобой!.. Великолепно объяснил теорему, свободно расхаживал по классу, умудрился сесть на стул, ведь ты даже улыбался, чёрт возьми!
— Урок всё-таки не спектакль, — тонко заметила Мая Петровна.
— Хороший учитель всегда немножко артист, — резко сказал Николай Павлович; увидев её испуганное лицо, он вежливо добавил: — Между прочим, это придумал не я, а Макаренко… Что касается звонка, Миша, то действительно, он застал тебя врасплох. Но ведь я на своём первом уроке выпалил весь приготовленный материал за пятнадцать минут и остальные тридцать стоял и таращил глаза на детей!.. Брр! Даже вспомнить страшно…
— Аналогичный случай был во вторник в шестой группе, — кивнула головой Мая Петровна.
— Теперь насчёт конспекта, — продолжал Николай Павлович; он подумал секунду, очевидно, выбирая выражения. — Насчёт клеточек и всякой там терминологии… Это всё очень нужные вещи. Необходимейшие! — сердито прогудел он. — Да главное-то не в этом… Перед вами на партах сидят люди, и какой бы ты предмет ни преподавал, ты для них учитель жизни, а это ни в какие клеточки и ни в какую терминологию не умещается… А мы ужасно любим всякую чепуху! «Первая колонка у окна», «вторая колонка»… Да не колонки это, а дети! И извольте любить их, узнавать их не по номеру парты, а по душе, по сердцу, по характеру…
Глядя влюблёнными глазами на своего старого учителя, Миша испытывал такое острое, захлёбывающееся чувство благодарности к нему, какое бывает только в юности. И, как это бывает в юности, ему захотелось быть во всём похожим на Николая Павловича: обладать таким же гудящим голосом, завести желтоватые трёпанные брови, научиться так же закладывать винтом ногу за ногу, угрожающе покашливать, — приобрести привычки, которых, к сожалению, у Миши ещё не было. Он уже забыл свои переживания в классе. И уже не важна была ему оценка урока. Он чувствовал, что и Николай Павлович хвалит его, в общем-то, наполовину зря, лишь бы досадить методистке; борьба шла поверх него, поверх его жалкого, неумелого урока.
И, несмотря на то, что именно так он думал о своём уроке, по мере того, как учитель говорил, Миша вырастал в собственных глазах. Ему казалось, что он понял вдруг то, о чём так нескладно и так редко думал.
В мелкой институтской суетне, в стремлении сдать сессию, дотянуть до стипендии он забывал о том, ради чего жил. Как много глупых и тусклых слов он произносил в общежитии, на собраниях, в аудитории! Какие мелкие чувства его волновали!..
Ему представилась неведомая школа; она стояла почему-то в снегу, трещат дрова в классной печке, распахивается свежевыструганная дверь, он входит в класс… И дальше открывается мир, где нарушены все обыденные пропорции…
— Я попросила бы вас, Михаил Кузьмич, — услышал он оскорбительно-вежливый голос методистки, — участвовать в обсуждении вашего урока. Улыбки здесь совершенно неуместны.
Вечером он пошёл к Наташе. На душе у него было легко, он даже съехал, как в детстве, по перилам лестницы. Внизу стоял комендант общежития в своей неизменной кепочке, надвинутой на глаза, и в ярко начищенных сапогах. Комендант грозно крикнул:
— Товарищ студент!
Но Миши и след простыл.
Он шёл по улице, раскатываясь на ледяных дорожках и сбивая бородатые сосульки с подоконников первых этажей. С грохотом обрушивался лёд в водосточных трубах; в краткие секунды городского затишья слышались вдруг журчанье воды и крики воронья.
От этого грохота, журчанья и птичьих тревожных криков Мише было весело; ему казалось, что у него внутри тоже что-то обрушивается; он шагал в распахнутом пальто, и ему представлялось, что идёт по улице сильный, мускулистый молодой человек, которому всё позволено и который всем необходим. Его распирало от приветливости к людям. Он жалел старушку, испуганно остановившуюся на краю тротуара; она пошла через мостовую, едва передвигая ноги. Миша смотрел ей вслед и никак не мог понять, почему ей не удаётся шагать проворнее.
Какой-то прохожий спросил у него, как пройти на Петроградскую сторону, и Миша долго вдохновенно объяснял ему, что сперва будет такая-то улица, потом Марсово поле, мост, Петропавловская крепость. Кировский проспект. Прохожий уже отошёл на несколько шагов; Миша крикнул вдогонку:
— Там ещё мечеть красивая!
Навстречу двигалась нахальная франтоватая компания; она загородила весь тротуар, но Миша не уступил ей дороги, а врезался в середину и пошёл дальше, как ни в чём не бывало. Лохматый парень нагнал Мишу, схватил его за плечо и повернул к себе.
— Мальчик, — сказал парень, — по губам захотел?
Миша посмотрел на него добрыми весёлыми глазами.
— Так вы же идёте, как лошади!
Он так искренне рассмеялся, что парень недоумённо открыл свой глупый рот, помигал ресницами и повернул к друзьям.
Необыкновенно легко думалось о Наташе. Вспоминались школьные вечера, казавшиеся тогда такими значительными. Мишина школа помещалась в одном здании с женской Наташиной. Огромная с аркой дверь соединяла два актовых зала. Эта дверь была заколочена крест-накрест досками и заперта с двух сторон на висячие замки. В праздники два директора — мужской и женской школы — договаривались о совместном вечере.
И вот зажигался яркий свет в двух актовых залах; играли два оркестра; бегали по коридорам нахмуренные и нарядные члены двух родительских комитетов; торговали лимонадом два буфета. И наступало, наконец, то мгновение, о котором давно мечтали старшеклассники. С двух сторон заколоченной двери, держа в руках ключи, в сопровождении школьных сторожей, которые несли топоры, приближались две директриссы. Отдирались с визгом доски, щёлкали ключи в ржавых замках, и двери распахивались настежь.
Секунду длилась пауза, словно порог был заговорённый, затем толпа мальчишек, подталкивая друг друга, вкатывалась в женский актовый зал, где, дрожа от нетерпения, чинно прогуливались с безразличным видом девочки…
Потом он танцевал с Наташей, и две школы знали, что он смертельно влюблён в неё…
Восьмой, девятый, десятый классы… Внезапная, непривычная пустота после аттестата зрелости. Ещё стоял школьный гул в ушах, а школы уже не было.
Потом они лихорадочно готовились к экзаменам в институт. Убористым почерком, на маленьких клочках папиросной бумаги, Миша написал ей восемьдесят шпаргалок по всем предметам. На Марсовом поле прыщавые пронырливые подростки торговали предполагаемыми темами экзаменационных сочинений. Он скупил их по пять рублей за штуку и принёс Наташе.
Ошалев от обилия возможностей, она металась, не зная, куда подавать заявление. Он робко уговаривал её идти в педагогический. Она поступила в институт холодильной промышленности.
Встречаясь с Наташей, Миша видел, что они отдаляются друг от друга. Ему казалось, что он виноват, что это происходит от его занятости, оттого, что ему всегда некогда. С детских лет он привык прощать ей так много, что ока уже и не могла его надолго обидеть. Он словно прирос к ней.
Нынче, идя к Наташе, он особенно сильно укорял себя: из-за пустой ревности они не виделись две недели. Подумаешь — положила руку на рукав Димкиной шинели!.. Миша нарочно мысленно называл малознакомого курсанта Димкой: это ставило их в те дружеские простые отношения, которые исключали подлость и конкуренцию.
Смешно же требовать от Наташи, чтобы она ни с кем не виделась. Феодализм какой-то, честное слово! Он чуть было не рассмеялся оттого, что нашёл удачный научный термин, определяющий его глупое поведение в кино. Где-то в глубине души у него пошевелилась тревога, но теперь она уже не разъедала его, он не давал ей распрямиться.
Первое, что Миша увидел, войдя в прихожую Наташиной квартиры, была чёрная курсантская шинель и морская фуражка на вешалке.
Словно тёмное, облако нависло над прихожей. Он почувствовал, будто становится ниже ростом, что-то съёжилось у него внутри. Не появись Наташа на пороге своей комнаты, он, пожалуй, удрал бы тотчас.
— Здравствуй, пропащая душа! — весело сказала Наташа.
Она была в каком-то новом красном платье, на высоких каблуках, — хотелось зажмуриться, как от яркого света, глядя на неё.
В углу комнаты, в старом разбитом кресле сидел курсант Дима. У него была странная манера, здороваясь, изо всех сил пожимать руку, как силомер в парке культуры и отдыха. Миша выдержал это крепкое рукопожатие. Наташа стояла рядом.
— А я уж спрашивал, куда ты девался, — сказал Дима.
— У него характер такой: он любит исчезать…
И оттого, что Наташа произнесла эту фразу знакомым небрежным тоном, его охватило холодное, упрямое спокойствие. Он сел на диван и уверенно заложил ногу за ногу. Никакая сила не сдвинула бы его сейчас с места. Он вдруг почувствовал, что должен сидеть здесь насмерть — это его право и обязанность.
Ожесточение, охватившее Мишу, сперва мешало ему участвовать в разговоре. Он слушал шутливую болтовню Димы, поглядывая на его простодушное подвижное лицо. Ему хотелось бы увидеть моряка Наташиными глазами. Он знал таких парней и по институту, и по школе и иногда немножко завидовал им, — их располагающей к себе лёгкости. Сейчас зависти не было.
Он вспомнил, как моряк в первый день их знакомства сказал, что любит бывать у Наташи. «У неё дом хороший. Только вот увольнительную редко дают»…
И, глядя на Диму, он думал, как же мало тому нужно от Наташи. Вот сидит он со своей увольнительной в кармане, смеётся, ему весело, знаком он с Наташей какой-нибудь месяц, не страдал, не мучился, а она смотрит на него блестящими глазами. Взять бы её за руки и сказать шёпотом: «Ведь я же люблю тебя с седьмого класса!..» Ему казалось, что, если он отыщет такие слова, которые объяснили бы ей всю силу его любви, она пошла бы за ним, не раздумывая.
Он начал внимательно вслушиваться в то, что говорил моряк; тот доплёл какую-то смешную историю, начало которой Миша пропустил, и потом сказал:
— А ты чего такой сердитый?
— Я? — удивился Миша. — На кого мне сердиться?
— Может, на меня? — пошутил Дима.
— Нет, — ответил Миша. — Просто задумался.
— Я давным-давно читала какую-то легенду, — сказала Наташа, — про человека, у которого были волшебные очки. Наденешь их — и сразу видно, что думают люди… Вот бы иметь такие стёклышки!
— Зачем? — спросил Миша. — Думать разучились бы… Самое интересное — представлять себе, какой характер у человека, чего он хочет…
— Очки всё-таки вернее, — сказал Дима. — Вранья меньше было бы.
— Плохо, если его надо выводить стёклами. Чтобы человек говорил правду, нужно ему верить, любить его…
— Ну вот, например, я тебе верю, — тряхнула головой Наташа. — Откуда же мне знать, о чём ты думаешь?
— Со мной просто. Если иметь в виду не мелкие мысли, а главную.