Не может же наша мама быть причиной Яниной смерти! И Вок тоже! Он ведь любит Яну. Разве преступление, что он хотел показать ей, где живет, показать горы, среди которых он вырос, и где хотел жить вместе с Яной, когда станет лесничим. Я знаю Йожку — и знаю: все, что он делает, он делает по-настоящему. Яну он по-настоящему очень любил.
Наконец турист встал, поднял руку и торжественно обратился к нам:
— Природа всемогуща. Она дарует жизнь, она ее и берет. Покоритесь ей! У нее есть на то право. Никто другой не имеет права взять жизнь, но природа — имеет!.. А вообще вам всем нужно немного поспать. Хотя бы вам, ребята.
Я с испугом взглянул на него. Спать? Йожке?
— Ведь я знаю… — покачал он тяжелой головой. — Знаю… Все знаю…
И, держась за дверь, он вышел в кухню.
В комнате снова воцарилась тишина. И опять я стал думать о Яне. Я уже ничего не мог поделать, не мог совладать с собой: все мои мысли возвращались туда, к холодной ночи под лавиной.
Мысль о Яне не покидала меня, когда я подкладывал в печку поленья, чтобы поддержать тепло до утра. Думал я о ней и когда Юля наливала мне чай. Думал, когда с ужасом представил себе, что вот мы-то ложимся спать под теплые одеяла…
Я попробовал думать о Юло Мравце. Спасатели отвезли его на своих санях в деревню, а оттуда санитарная машина — в больницу. Юло искалечен, но все-таки жив! Юля рассказывала мне, что, когда его везли мимо нас, мама выбежала, а он начал кричать, что ни в чем не виноват. От волнения у него на губах выступила кровь. Юля хотела влить ему в рот рому, чтобы успокоить боль, но он сжал зубы и отвернулся. Я знаю, Юло не терпит алкоголя. Вспотевшие спасатели выпили рому и быстро и осторожно повезли его дальше.
Кто знает, что теперь с ним, беднягой! Наверное, его, как нашу маму, мучает не только боль, но и совесть, потому что это он предложил идти на Козий хребет. Но кто мог знать? Кто мог предположить, что их там ждет?! Ведь никто — ни наш отец, ни Смржовы не помнят, чтобы хоть раз лавина обрушилась с Козьего хребта. С дюмберского склона лавины сползали часто, с Гапля тоже. В прошлом году одна такая огромная лавина крушила на своем пути лес, еще и сейчас видно, как она шла. Но на Козьем хребте лавин никогда не было.
И все-таки лучше бы ребята отправились в другое место. Лучше бы Юло не вспомнил про этот Козий хребет.
И как он вообще пришел ему в голову? Ведь Козий хребет — совсем невысокий боковой гребень, не то что Гапль или Баран. Он и круче, и голый какой-то, открытый всем ветрам; удивительно даже, как на нем удерживается такой толстый слой снега.
Кое-кто из подбрезовцев ушел еще вечером, потому что Анча плакала и рвалась к брату. Она упрекала себя, что не ушла сразу, но тогда все мы верили, что, если нас будет больше, мы скорее спасем Яну. Сам Юло велел ей остаться. Анча послушалась и ушла только вечером с двумя девушками и парнем.
Остальные остались и грустно сидели на соломенных тюфяках в спальне. Их угол в столовой за елкой пустовал. Как они могли сесть за праздничный стол, если нет среди них Юлы и нет больше в живых Яны?!
Мне вдруг вспомнилось, как мы танцевали в нашей комнате, и я вскочил со стула. Я больше не мог выдержать, не мог оставаться с Йожкой, с мамой и даже с отцом, который сидел не говоря ни слова вот уже несколько часов. Хоть бы этот подвыпивший турист пришел!
Я снова сел. Но потом опять встал, подбросил в печку полено и пошел в комнату к ребятам.
Они сидели, прислонясь к стене, и вспоминали, как все произошло.
С прошлого года, с тех пор как в тумане потерялся их товарищ (потом он нашелся), они ходили в горы так: кто-нибудь один, обычно это был Юло Мравец, брал на себя командование, и все его слушались. Юло решал, кто куда пойдет, в каком порядке они будут двигаться, чтобы более слабые не отставали. Он выбирал трассу, каждому по его силам, назначал место встречи и слабых прикреплял к лыжникам посильнее. Если Юло почему-либо не шел командиром, выбирали кого-нибудь другого, только не Лайо.
По дороге на Козий хребет стало ясно, что Яне нужен тренер. Йожко попросил Юло, чтобы тот сам взялся ее обучать и сделал это сразу на подъеме, не теряя времени. Он знал, что Юло Мравец лыжник очень опытный.
— «Только потихоньку, Юло, не гоняй ее», — сказал Йожка, — вспоминали ребята. — «Это уж предоставь мне», — засмеялся Юло и сразу взялся за тренировку. Причем достаточно жестко. Он учил ее, как беречь дыхание и брать подъем. Йожка стал вмешиваться. Тогда Юло назначил его старшим и отослал вперед, к остальным. А нам было смешно, — вспоминали ребята, — и по дороге для смеха мы учинили Йожке настоящий экзамен. Правил он толком не знал, но отбивался от нас довольно ловко.
— На подковырки тоже находил ответ, — вспоминал Лайо. — Когда мы хором спросили его, с какой ноги начинать, с правой или с левой, он скомандовал: «С задней!» Анча Мравцева еще спросила, можно ли идти в шапках, а он сказал: «Нет! Приказываю надеть боевые каски!»
— Так мы незаметно поднялись, преодолев две трети Козьего хребта, и решили, что хватит. Но тут…
Дальше рассказывать никому не хотелось. Никто не мог вспомнить, в чьей голове родилась идея пересечь склон поперек, а потом развернуться строем и всем вместе, одной шеренгой, спуститься вниз.
Первая четверка прошла хорошо, все по одной лыжне. Потом они сошли с лыжни, развернулись и стали готовиться к спуску. Тогда-то внизу в долине и появились Юло Мравец с Яной. Он увидел наверху шеренгу лыжников, забегал и начал что-то кричать.
Лайо утверждает, что он кричал: «Вниз!», и лицо у него было злое и испуганное.
Эрнесту послышалось: «Брысь!», и показалось, что Юло смеется.
Не знаю, но я больше верю Лайо, потому что Эрнест шел пятым, он слышал Юло и все-таки двинулся поперек лавины за четверкой. Он не прошел и десяти метров, как почувствовал, что снег под его ногами сдвинулся.
— Я бросился лицом в снег, против движения, прижался всем телом, вцепился в него, уперся коленями… А больше ничего не помню! — закричал он, и его широко открытые глаза побелели.
Вскочив, он порылся в рюкзаке; руки его дрожали. Он достал сигарету и закурил.
— Больше я ничего не знаю, ничего, — продолжил он уже тихо. — Я был пятый… Четверо передо мной… И Юло кричал…
— Перестань, Эрнест. — Лайо поглядел на меня. — Этим ничего не изменишь.
Значит, Юло кричал. А звук в горах может сдвинуть с места лавину. Как-то раз здесь снимали кино, и тогда динамитом сдвинули столько лавин, сколько им было нужно. Но ведь это динамит, а не человеческий голос!
— Если бы вы знали, — продолжал Эрнест, уже как будто говоря сам с собой, — если бы вы знали, что это такое — чувствовать под ногами пустоту, чувствовать, что тебе не удержаться, что снег медленно ползет и…
— Перестань!
Эрнест не мог сдержаться. Сначала на животе, потом прыжками добрался он до края лавины. Лавина снесла заросли низкорослой сосны, а он успел уцепиться. С ним ничего не случилось; только поцарапало и острый обломок ветки разорвал правую ладонь. Пока он рыл снег, он этого не замечал. И ночью рука была перевязана только окровавленным платком.
— Сядь, Эрно, — сказал ему один парень. — Теперь уже все равно!
«Все равно, все равно!.. — Мне хотелось кричать. — Но ведь вы сами освободили лавину! Отрезали своими собственными лыжами, словно гигантским ножом! Вы, вы, вы сами всему виной! Вы же отлично знаете, что так на лыжах нельзя ходить. Пересекать лавину поперек нельзя, даже если лыжник один».
Я больше не мог оставаться с ними. Мне хотелось быть с мамой и отцом и ничего не слышать. Мне хотелось быть рядом с Йожкой. Я встал, чтобы уйти.
Да, а как же Йожка?
— Где был мой брат? — спросил я.
— Там наверху. Вместе с нами.
Я так и сел. Внутри у меня все похолодело, и я не мог двинуться с места.
Эрнест докурил. Теперь он лежал на матрасе, лицом вниз, прикрывая голову раненой рукой. Я видел узелок платка, мокрого от крови. Узелок белого платка с голубой каемочкой — такие есть и у нас — и большую шишку в редких, нечесаных волосах Эрнеста.
Мне хотелось коснуться его рукой и сказать, что сейчас действительно бессмысленны все слова. Мне хотелось сказать, как говорил тот пьяный турист, что судьбы не изменить и что лавина и была Яниной судьбой.
Но я так ничего и не сказал: не смог, не сумел. У меня перед глазами все время стояла их горизонтальная лыжня под Козьим хребтом, отрезавшая лавину. Начало несчастья. И окровавленный узелок и поникшая голова.
Я удержался и ничего не сказал. Ведь если б я сейчас сказал им это, мне пришлось бы сказать то же самое Йожке, он тоже был наверху с ними. Но сказать такое невозможно. Просто невозможно! Этого не вынесет ни он, ни я.
Потом Лайо рассказывал, как спасся Юло Мравец. Он отбежал от Яны, когда кричал им. И лавина задела его только краем, засыпала и, наверное, переломала ребра. По счастливой случайности его нашли через четверть часа они сами, прежде чем лыжники с противоположного склона успели сбегать к Партизанской хате, где находится Спасательная служба. Потом еще искали целых два часа. Прошло много времени, пока детектор что-то обнаружил. И, наконец, нашли… Янины лыжи. Обе.
Тогда все стало ясно.
Теперь уже никто не мог думать, что Яна заблудилась и ранена и находится где-то в другом месте.
Копали снег еще в двух местах. Уже опустилась плотная, черная тьма, обессиленные люди едва различали друг друга. После десяти часов напрасных поисков сотрудник Спасательной службы созвал усталых людей и сказал:
«Работы продолжим завтра с восьми утра. А сейчас попрошу всех пойти отдыхать. Наверх поведу вас я сам, вниз — пан Трангош».
Увидев в руках у некоторых лопаты, он добавил:
«Снаряжение оставим здесь. Соберите его в кучу».
Все стояли поникшие и не спешили уходить, хотя почти никто не ел с самого утра. Тогда руководитель, видимо, вспомнил про того типа, который с криком ушел, и сказал:
«Спасательная служба благодарит вас».
Я подумал о Смржовых и Ливе, как она вычерчивала на снегу «елочки».
Лайо повернул часы к свету и сказал:
— Скоро двенадцать.
Он встал, за ним поднялись и остальные. Только Эрнест не двигался.
— Осталось пять минут, — он смотрел на часы, — четыре…
Я глянул на Эрнеста. Все медленно уселись обратно и уже не отсчитывали минут.
Я вышел в коридор. Собаки спали, их я не мог ни в чем упрекнуть. Они целый день были с нами на лавине, лазили в тоннели, принюхивались, скулили, но против этих тонн снега были так же беспомощны, как и мы все.
В столовой открылись двери. Несколько туристов со стаканами в руках шли в кухню поздравлять нас с Новым годом. За ними, неуверенно пошатываясь, брел тот подвыпивший. Он направлялся прямо к нам в комнату. Прямо к маме. Минуту постоял около нее, хотел поздравить с Новым годом, но потом раздумал и ничего не сказал.
Я быстро подставил ему стул, чтобы он посидел с нами.
— Вот я пью, мамаша, — сказал он, усевшись, — потому что на то есть причина. Никто меня не любит. Все обманули… Понимаете, что значит «все»? Это значит… все. Не только жена. Эх, — он провел рукой по лбу, — я много выпил. Как бы вам объяснить, чтобы вы на меня не сердились… Горы меня всегда успокаивают… Они единственная непоколебимая ценность в этом мире, только они не меняются. — Он поглядел на маму и замолк.
Я видел, что Йожка его слушает.
— Сегодня вам этого еще не понять, — продолжал он. — А горам — это безразлично… Они были, и будут, и останутся всё такими же, когда и нас уже не станет, и наших детей… В этом и есть истина.
Напрасно стараешься, приятель. Моей маме этого не понять. Ни сегодня, ни потом. Она не любит горы и с самого начала живет здесь, в горах, только пересиливая себя.
— Порой они выбирают себе жертву, — пожал гость плечами. — Сегодня их жертвой стала девочка. Лучше бы они выбрали меня, старого хрыча, я уже давно прошу их об этом… Вот так…
Я заглянул в кухню, не здесь ли отец. Через открытое окно я увидел, как он входит в столовую. Шапка на его голове была вся в снегу.
Значит, пошел снег.
Туристы повернулись к отцу. Он постоял минутку, снял с головы шапку и сказал:
— Желаю дорогим гостям счастливого Нового года.
* * *
Рано утром, еще затемно, мама поднялась. Умылась, причесалась и надела темное платье.
Мы с Юлей начали убирать. Я выносил сор и увидел на крыльце Йожку — он ждал рассвета.
Подбрезовцы вставали. Один за другим они шли к умывальнику и потом, уже обутые, подходили к Йожке. Эрнест, бледный как полотно, левой рукой с трудом застегивал куртку. Правая висела на шарфе, повязанном вокруг шеи. Носовой платок на его руке был совсем черный, а пальцы распухли и потемнели. Я кинулся за Юлей, чтоб она позвала того доктора, который ночью давал маме порошки.
Отец готовил в кухне завтрак. Мама надевала на толстые чулки черные ботинки на шнуровке.
— Не надо, Тереза, — говорил ей отец, — я сам пойду. Дай мне рубашку и нарежь хлеба. Мне пора.
Если родители Яны успели ночью на поезд, то приедут первым автобусом.
Юля отправила меня в столовую вычистить печку и прибраться. Я обрадовался, что есть чем заняться. Я с большой охотой высыпал окурки из пепельниц и протер их мокрой тряпкой, стряхнул скатерти и обмел снег со ступенек. Вымел бетонную дорожку, ведущую из столовой через всю террасу. Когда рассветет, я расчищу от снега все дорожки.
Страж и Бой еле дождались дня. Они выбежали через столовую прямо на свежий снег. Я глянул на небо. Мерцали яркие звезды, словно не наступало утро, а все еще стояла глубокая ночь.
Я услышал шаги отца. Мне стало очень жалко его, и, отложив метлу, я крикнул с террасы:
— Может, и мне пойти, папа?
Честно говоря, я очень боялся, вдруг он скажет: «Пойдем, сынок, пойдем…»
Но он велел мне остаться.
— И наверх не ходи, — сказал он, повернувшись, — останься с матерью. Помоги ей. Ведь есть-то людям все равно надо.
Мне хотелось подняться в горы, к лавине. Но когда отец запретил, я вдруг понял, что на самом деле я вовсе не хочу туда. Вчера, когда я еще верил, что мы найдем Яну живой, мне страшно было оставлять ее там одну, а сегодня… сегодня мне не хотелось, чтобы туда шел даже Йожка.
Не ходи туда, Вок! Не ходи… Скрипят ступеньки, кто-то спускается вниз, и я слышу, как Яна говорит: «Доброй ночи, Йожка… У вас здесь так чудесно!»
Так чудесно!..
Не ходи наверх, брат! Если бы ты только мог не ходить…
Мы с Юлей подаем завтрак. Ребята берут лыжи и уходят. Йожка идет, окруженный подбрезовцами, и с ними вчерашний подвыпивший турист. В жизни я не видел такого хорошего и такого грустного человека.
Юля налила мне теплой воды помыть чашки. Я мою их, вытираю, убираю в буфет. Мама сидит и смотрит. Глаза у нее провалились, руки сложены на коленях.
Пришла Габуля, неумытая, в ночной рубашке, мордочка надутая; она проснулась одна в чужой комнате. Прошлепала по кухне босыми ногами и влезла к маме на руки. Уткнулась ей в платье, мама обняла ее и стала медленно покачивать.
Уже почти совсем рассвело. Деревья, белые от ночного снега, быстрее ловили утренний свет.
Взглянув на часы, я сказал маме:
— Ей пора одеваться.
Габуле одеваться не хотелось; она посмотрела на меня и фыркнула:
— Молчи ты!
Но Юля принесла Габе ее вещи, забрала в комнату и выпустила уже одетой. Я заметил, что на Габочке нет обычных лыжных штанов, а темно-синее платье и белые чулки.
Тогда и я пошел надеть белую рубашку.
И тут из дома я увидел отца с каким-то невысоким человеком в черной шляпе. Впереди шел бледный мальчик в лыжных брюках и длинном пальто. Петер! Или Павел! Янин брат… Янина мама не приехала…
Я побежал и сказал нашим в кухне. Мама встала, вышла по коридору на крыльцо, спустилась по ступенькам и пошла прямо по снегу навстречу Яниному отцу. Габа плелась за ней. Я схватил ее за руку и удержал на крыльце. Когда мама остановилась, низенький человек поднял голову, и я увидел его лицо. Но не глаза. Их скрывали золотые очки. Я видел только мамины светлые волосы и землисто-серое лицо в профиль.