— Вас только бог утешит, если он есть, — проговорила она с трудом, — а нас… простите нас… если сможете…
Янин отец стоял и глядел маме в глаза. На скулах его ходили желваки — наверное, он крепко сжал зубы. Он громко дышал, и я увидел, как у него задрожал подбородок. Кивнув головой, он снял шляпу и подал маме руку. Потом отошел от мамы и быстро прошел с мальчиком в коридор вслед за нашим отцом.
Я не хотел пускать Габу в комнату, да и сам не пошел. Но Габа вырвалась и, проскользнув через двери, подошла к Яниному брату и спросила:
— Ты Петер или Павел?
Мальчик прижался к отцу.
— Убирайся! — сказал он Габе с такой ненавистью, что я испугался. — Поняла?! — крикнул он, лицо у него скривилось, и он отвернулся.
Я схватил Габу и толкнул ее в кухню к Юле. Потом без шапки выбежал на улицу, взял лыжи и пошел в горы.
Снег слепил меня, прилипал к теплым лыжам, а я все шел и шел, не останавливаясь, с трудом переводя дыхание. Я торопился, я шел не к лавине, а через лес, забираясь все выше и выше, чтобы никого не встретить, остаться наконец одному.
Остановившись, я перевел дыхание и глянул вниз в долину.
С ближнего склона спускалась группа людей, неся на плечах лопаты. За ними на санях… Яну нашли и везли ее… завернутую в розовое одеяло! Розовое одеяло так и сверкало, отражалось на снегу, а на нем лежало что-то зеленое. За санями шли еще какие-то люди с лопатами и без лопат. Процессия двигалась медленно. Никто не спускался вниз на лыжах.
Я кинулся обратно домой, но в комнаты не пошел. Подожду на улице и войду вместе с Йожкой.
Я не дам ему войти одному. Я его не оставлю. Я не допущу…
В сарае зазвенели колокольчики. Это Юля пошла в сарай за факелами и наткнулась на наши сани. Колокольчики звенели, а я, сбросив лыжи, вбежал в сарай и, когда Юля ушла, сорвал с саней все колокольчики. Потом кинулся к леднику и забросил их в самый высокий сугроб: пусть заржавеют и больше никогда не звенят.
Процессия остановилась. Йожка медленно направился в дом. При дневном свете я увидел, что за ночь лицо его еще больше осунулось.
Остальные столпились около Яны. Ее я не видел. Видел только розовое одеяло, лыжи справа и в ногах большой еловый венок.
Йожка встретил Яниного отца в кухне.
Остановился, опустил голову и словно окаменел.
— Я… — начал он, — моя… — Но у него перехватило горло, плечи задрожали, он застонал, послышалось глухое, прерывистое рыдание.
Мы не выдержали этого. Никто из нас не смог выдержать.
Янин отец подошел к Воку. Положил ему руку на плечо, потом обхватил за шею, притянул его голову и заплакал:
— Что мы теперь будем делать, сынок?!
Потом оторвался от Йожки, надел черную шляпу, взял за руку мальчика и вышел на улицу вместе с моими родителями.
Йожка рухнул на стул, опустил голову и весь затрясся от тихих, страшных рыданий.
Я хотел подойти к нему, но Юля остановила меня. Она вышла со мной и Габой в комнату.
— Оставь его, — шепнула она, — он совсем без сил. Поплачет — станет легче…
Я выглянул в окно.
Сани двинулись, и венок задрожал. Яна уезжала. На таких санях тихо исчезала принцесса с далекого Севера.
Все молча стояли у террасы.
Только Янин отец, ее брат и мои родители шли за санями.
С ясного неба посыпался мелкий снег. Он покрыл Яну серебряными звездочками.
Я повернулся и кинулся к себе в комнату. Как давно я в ней не был! Как давно… Неужели все это было только позавчера?! Я оглядел комнату, тихую, убранную елку, на которой качались пустые бумажки, и не мог поверить, что прошло всего два дня, что за два дня может произойти столько страшных событий. Потом я медленно пересек комнату и улегся на свою постель. Я лежал, уставившись в белый потолок, и понемногу начал верить, что все страшное случилось не здесь у нас, а где-то в другом, злом мире…
* * *
В начале апреля Юле позвонили и попросили приехать в Бенюш присмотреть за больной сестрой. Утром я не пошел в школу. Отец повез Юлю, и мы с Габкой остались одни.
Я только успел закрыть дом и повесить Габе ключи на пояс, как наши псы стали принюхиваться и брехать. Я еще не успел посмотреть, в чем дело, как Габа вырвалась и, гремя ключами, кинулась вниз по дороге. На дороге из-за поворота постепенно появлялась старомодная лыжная шапка, затем выцветшая куртка, и, наконец, во всей своей красе показался дядя Луковец. Дядю Луковца я очень люблю. Знаю я его давно, но люблю только с сочельника. Ведь в ту ночь он пришел к нам в комнату. И сидел возле нашей мамы. Люблю я его за те слова, которые он тогда говорил, а главное, за то, что с той поры он захаживает к нам почти каждое воскресенье.
Сразу после Нового года наша мама заболела. Пять недель она лечилась в больнице и до сих пор поправляется в Бенюше. Уже и отец стал подумывать о том, что нам придется отсюда уехать. Ведь мы не можем жить без мамы. Только дядя Луковец постоянно твердит: подождите.
Габка кинулась к дяде Луковцу с такими горячими объятиями, что он едва удержался на ногах. А наши собаки чуть не разорвали его от радости. Вся эта группа медленно приближалась к дому. Вид у них очень смешной. Каждую минуту они останавливались, сбившись в запутанный клубок, потом опять расходились и продвигались на несколько шагов вперед.
Я хорошо помню, как тогда ночью дядя Луковец говорил маме, что никто его не любит. Может быть, раньше это и было так, но теперь все изменилось.
— Добрый день, хозяин, — подал мне руку дядя Луковец, и в голосе у него не было насмешки.
Я заметил, что стою на том самом месте у террасы, где отец обычно встречает туристов, и ответил голосом отца:
— Приветствую вас. — И, как отец, прикрикнул на Стража и Боя, чтобы не приставали к гостю.
— Ты чего это, — обиделась за собак Габа, — раскомандовался? Знай, что я остаюсь дома! Я не пойду с тобой ловить рыбу!
Я так на нее разозлился, что, не будь дяди Луковца, честное слово, она бы у меня заработала. Так мне и надо. Ведь знаю ее как облупленную и все-таки не могу сдержаться и все ей выкладываю. Вот и получаю по заслугам.
«Какую рыбу?» — хотел я ей сказать, чтобы навести тень на ясный день, но дядя Луковец сам пришел мне на помощь. Снял шляпу, вытер лоб платком и сказал:
— Надеюсь, ты дашь мне бутылку пива, хозяин, а может, я ошибаюсь?
— Конечно, дам, — поспешил я ответить и кинулся за Габой, чтобы забрать у нее ключи.
— Постой! — закричал мне вслед дядя Луковец. — Напьюсь-ка я лучше воды из ручья. Мне и пива-то не хочется. Не буду задерживаться, заберусь на гребень, а потом посижу у вас. Ладно?
Я оставил Габу в покое и вернулся к нему.
— Вы тут пока делайте свои дела, — продолжал он, — а под вечер я приду. И заночую у вас.
— Хорошо, — согласился я, — я протоплю для вас третий номер.
Он всегда останавливается в третьем номере.
— Зачем, — махнул он рукой, — уже тепло, не надо топить.
Все равно я протоплю. Ночи еще холодные.
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся в лесу. На вершину он все равно поднимется во что бы то ни стало. Он должен убедиться, что в горах ничего не меняется, что они всё так же стоят на своем месте и будут там стоять вечно… «В этом и есть истина», — сказал он той ночью.
Горы и правда стоят на своем месте — тут дядя прав. Но что в них ничего не меняется, он ошибается. Например, ручей, недавно еще тихий и засыпанный снегом, сейчас шумит и ревет, покрытый пеной. Вдоль него вылезает из земли розоватый горицвет; стебли пока еще голые, без листьев, но сильные и высокие.
Я срезал прут, привязал к нему леску с мушкой на крючке и медленно направился вдоль ручья искать те места, где ловил рыбу Вок. Следом за мной, но на почтительном расстоянии, брела Габулька. Шла она тихонько, придерживая ключи рукой, и у меня, к сожалению, не было повода прогнать ее…
Она взвизгнула от радости, когда я бросил к ее ногам первую форель. Мы оглушили ее ударом о камень, продели сквозь жабры веточку и отправились дальше.
Через час, когда мы уже поднимались вверх по дороге, на нашей ветке болтались двенадцать форелей. Четырех маленьких я выпустил обратно в воду.
— Давай их зажарим! — прыгала вокруг меня Габка. — Обваляем в яйце и сухарях. Ой, как вкусно!
Я сказал Габе, что жарить форель не умею. Запеку ее в духовке, посолю, и все тут. А если в чулане найду масло, можно будет заправить маслом.
— Надеюсь, ты не забыла наш уговор?
— Я? — оскорбилась она. — Смотри сам не забудь.
Ну что мне с ней делать! Я ведь знаю, что она меня выдаст.
А отец больше всего ненавидит, когда мы браконьерствуем у ручья. Форель он ест с удовольствием, но не выносит, когда мы ее ловим. Мне попадает, тут же влетает, если я осмеливаюсь приблизиться к ручью. И от Вока я немало натерпелся за рыб. Раньше Вок и не заметил бы, что я возле ручья. С Нового года он уже несколько раз приезжал домой, но ничего, что интересовало его раньше, теперь не занимает.
Мы открыли дом, оставили собак на улице, чтобы они предупредили об опасности, и я принялся чистить рыбу. Габка все время приставала, чтоб мы ее зажарили. Я сказал, что в чулане нет ни одного яйца. Тогда она надела мамин фартук и отправилась искать яйца в гнездах. Куры у нас какие-то ненормальные. Как только наступит весна и сойдет снег, они уже несутся не в сарае — в ящиках, выстланных сеном, — а в самых несусветных местах по всей округе, и знает эти места одна только Габа.
— А если найду яички, поджаришь рыбу? — вернулась она из коридора.
— Ладно, найди. Потом увидим.
Конечно, не поджарю. А если ничего с духовкой не получится, тогда из яиц можно будет сделать яичницу.
Я уложил вычищенную рыбу на противень и положил на нее куски масла. Форель у нас светлая, серебряная, с красными точечками. Наверное, потому, что и в ручье вода серебряная. Отец как-то купил в Быстрице такую темную форель, что я просто представить себе не могу, в каком же ручье она жила.
Я сунул противень в печку и начал убирать в кухне, чтобы скрыть все следы браконьерства. Огонь в печке весело гудел, уже приятно запахло форелью, а Габка все не возвращалась. Я пошел в комнату и выглянул в окно. Где же она запропастилась? Но увидел только Стража, лежащего на солнце. Он с Габой не уходит искать яйца. Бой — тот ходит. Страж как-то раз нашел гнездо, решил, что все пятнадцать яиц его собственность, и слопал их тут же на месте. Он этого и не думал скрывать. Габа увидела его желтую морду и побежала к отцу жаловаться. Тот закрыл Стража на целый день в умывальнике. Страж тогда так изгрыз дверь, что только щепки торчали. Вылезти он не вылез и вечером получил хорошую порку, но и остался доволен, что не подчинился несправедливому наказанию. С тех пор Страж больше не ищет гнезд. И презирает за это Боя. Не за то, что он помогает Габуле, а за то, что не сожрет ни одного яйца, эдакий подлиза.
Наконец из-за сарая показалась Габа в мамином фартуке. Одна, без Боя. Медленно и важно она вышагивала среди лопухов. Лопухи ее не скрывали. После долгой зимы они лежали на земле черные, сплетаясь, как разрубленные змеи. Габуля сделала еще несколько шагов, подняла голову и остановилась. И мне сразу стало жалко ее. Стоит она там, такая маленькая, заброшенная, непричесанная, в выцветших, грязных рейтузах, в большом фартуке, замазанных сапожках и, наверное, без носков. В красных сапожках, когда-то таких красивых. Стоит, хлюпает и рукой утирает нос. Озябшая, заброшенная девочка.
Я быстро открыл окно.
— Габа! — крикнул я. — Габа, иди сюда! Оставь ты эти яйца. Иди, рыба уже готова.
Но она не двинулась с места. Тогда я услышал, как внизу гудит машина. И увидел, как она показалась из долины. Наш «лимон»!
Было уже поздно выкидывать форель. Все равно рыбой пахло на всю долину. Я начал подготавливать себя к неприятному объяснению.
Посмотрел в окно. С виду все спокойно. И не понял, почему Габка вдруг застыла, как соляной столб. Почему она покраснела, почему опустила фартук, из которого выпали три белых яичка.
Что ее так поразило?
«Лимон» остановился под окном, и тогда я все понял.
Рядом с отцом сидела мама…
Я кинулся на улицу, но мама уже бежала через лопухи к Габуле. А та стояла как вкопанная, вся красная и испуганно глядела на три разбитых яичка.
С заднего сиденья поднимался Йожка. Я ему очень обрадовался. Хорошо бы он приезжал домой каждое воскресенье!
Мы вытащили из машины бельевую корзину с покупками и внесли ее в кухню.
Йожка учуял в кухне аромат и спросил равнодушно:
— Что это вы печете?
Я сразу выдал себя, хотя и не сказал ни слова. Он подошел к печке, открыл духовку. Оттуда пахнуло рыбьим духом.
— Какое сегодня число? — глянул он зловеще на меня.
— Какое? Да точно не помню. Знаю, что суббота, но какое число не знаю. — Я попытался выскользнуть в коридор.
— Так я тебе скажу! — крикнул Йожо. — Во всяком случае, еще не пятнадцатое мая!
Это я знал и без него. Но не могу же я всегда приспосабливаться к тому, что в апреле рыбу ловить нельзя. Я ловлю тогда, когда удастся.
— Ну и врезал бы я тебе, Дюро…
Он так злился, что казалось, сейчас швырнет мне на голову этот противень с рыбой.
Потом он хлопнул дверцами печки и сел к столу.
— Я не знал, Йожка… — начал я выкручиваться. — Мне показалось, что можно с первого апреля… Да и форель я брал только с молокой. Честное слово! Ни одной рыбки с икрой. С икрой я бросал обратно, ведь я не дурак…
— Не трепись, — сказал Вок, — а мушек давай мне, и леску. Кто тебе позволил хватать мои вещи?
Я вышел в коридор, будто за мушками. А сам кинулся навстречу маме. Она уже сидела под Марманцем и держала Габу на коленях. У Габы в руках был шоколад. Но она даже не разворачивала его. Сидела тихо, все так же, словно онемев.
Наверное, эта девчонка на что-то жаловалась маме…
А я не буду! Мне только хотелось спросить, останется ли мама дома.
Но я не спросил. Всегда со мной так. Хочу что-нибудь узнать и не осмеливаюсь. Только выжидаю, чтобы мне ответили и без моих расспросов. Как, например, без всяких расспросов Вок ответил мне насчет рыбы. Так ответил, что я чуть не схлопотал противнем по голове. В общем, достаточно ясно.
А с мамой вот неясно. Она все сидела под Марманцем. Я подсел к ней. Мама прижала меня, задумчиво коснулась дырки, которая уже давно зияет на моем старом свитере, потом вынула из своих волос гребенку и стала причесывать Габочку. Молча.
На лестнице появился отец.
— Идите есть, — сказал он. — Дюро приготовил нам угощение. Пожалуйте к столу!
Он сказал это спокойно, и я понял, что мне ничего не угрожает. Что за странные вещи творятся?
Мы вошли в дом, и отец принес мамин чемодан.
Правда, чемодан еще ничего не означает. Чемодан легко привезти и так же легко увезти обратно.
Мы накрыли с Габочкой на стол, когда отец позвал Йожку. Они что-то еще выносили из машины. Что-то в мешке.
— Дай ключ от погреба! — крикнул мне отец.
— Зачем тебе от погреба? — сказала мама. — Уже не холодно, несите ее в сарай. Недели через две-три можно сажать.
Бенюшская картошка!
Я подскочил к маме, но ничего ей не сказал, потому что боялся разреветься. Ну и пусть! Никто не видел, только мама. Что ж, я не Йожо. Он плакал только раз в жизни.
— Интересно, кто поставит маме плетень под Шпрнагелем? — сказал отец уже за столом. — И кто привезет навоз из коровника?
— Если я сказал, значит, сделаю. — Йожка встал из-за стола. В коридоре он обул сапоги и спустился с крыльца.
Я знал, куда он идет. А когда он исчез из виду, я отправился следом за ним. Как всегда. И я шел, и шел, хотя и не рядом, но все-таки не теряя его из виду. Пусть он побудет один, но не останется в одиночестве в этом сумраке под Козьим хребтом.