В ленивом голосе не было ни ревности, ни раздражения, лишь налет скуки, да легкое чувство превосходства. При более внимательном рассмотрении девица оказалась не столько красивой, сколько эффектной и стильной. Очень тонкая талия и хрупкие лодыжки, мальчишеские угловатые плечи. В лице что-то птичье: маленький изогнутый вниз носик, круглые глаза с выражением рассеянным и недоверчивым. Красивые и необычные глаза, но совсем неглубокие: дно близко.
— Сестренка. Я ее шесть лет не видел. Но, может, хватит топтаться на пороге?
Он подтолкнул нас к двери. При этом демонстративно не заметил моих сумок, и мне пришлось подхватить их самой. Рин не стал возиться с замком, лишь легонько погладил дверь, и она послушно открылась. Я прикусила губу, чтобы не завопить от возмущения: ведь и дергала, и толкала в надеже на забывчивость брата или плохо защелкнувшийся замок, но она, поганка этакая, хоть бы чуть подалась — нет, стояла намертво, как влитая.
Почувствовав исходящую от меня волну, Рин обернулся и подмигнул.
— Для меня здесь всегда открыто!
Я сумела проглотить гневный выплеск. «О да, для него здесь всегда открыто, я же должна торчать целый час на пороге собственного дома!!!»
Рин двигался быстро и целенаправленно. Девица бодро стучала платформами следом. А я тормозила, глазея по сторонам и не узнавая место, где провела большую часть детства.
— Закрой рот и не пялься! Я тебе потом экскурсию по дому проведу, будет весьма познавательно.
— А сейчас мы куда?
— В студию. Хочу дорисовать картинку, Анжелка позирует. И ради твоего приезда планы ломать не собираюсь. Мы еще успеем поговорить! О своей скучной английской жизни ты расскажешь за полчаса, а я о своей, яркой и насыщенной, даже рассказывать не стану — слишком много времени это займет.
«Хамит, как всегда. Кажется, мой братик не сильно изменился за эти годы!» Мысль была радостной, несмотря на укол обиды: замечательно, что он не стал другим — взрослым, скучным и отутюженным, вроде своей детской тени, вылизанного ангелочка по имени Танир.
Студией оказалась просторная комната на третьем этаже, прежде бывшая гостевой. Окно теперь занимало всю стену и часть потолка. Никакой мебели, не считая мольберта. Пол устилал малиновый ковер, круглый, как мандала. В центре узора сплелись в смертельном танце тигр и снежный барс.
Полотен не было, за исключением недоконченного. Когда я направилась к мольберту, брат осадил меня:
— Не подходи! Закончу — посмотришь, а пока нельзя. Спугнешь.
Он переминался у холста, ожидая, пока Анжелка разденется. Та совлекла с себя голубой свитерок грациозно и неторопливо. Он оказался единственным предметом одежды. Оставшись в босоножках, похожих на ухоженные копыта, модель устроилась на ковре, положив под локти пару атласных подушек. Левую руку с точеными пальцами пристроила на изгиб бедра, правой принялась пощипывать золотистый виноград, лежащий в огромной морской раковине, как на блюде.
— А ты что стоишь? Присаживайся.
Поколебавшись, я выбрала место подальше от натурщицы. Поискала глазами подушки, но на меня их уже не хватило. Впрочем, ковер был на редкость мягким, с ворсом почти в ладонь.
Разговаривать с Рином в процессе работы оказалось запрещено — о чем меня тихо просветила модель, сразу после этого наглухо замолчавшая. Из всех звуков остались только редкие междометия творца, да слабое причмокивание при встрече розовых губ с сочными виноградинами.
От нечего делать я принялась внимательно рассматривать упоенно махавшего кистью брата. Он изменился — что бросилось в глаза сразу, еще на крыльце. Худой рыжий подросток с ассиметричной физиономией превратился в привлекательного молодого мужчину. Не красавец, но то, что называется «интересный», цепляющий взор. Волосы потеряли яркость, стали матовыми и уже не торчали дыбом. В левом ухе покачивалась серебряная серьга-иероглиф. Прядь волос, свисавшая на правое ухо, была окрашена в черный, а соседняя в ярко-малиновый. На виске виднелась татуировка желтого цвета — какая-то руна похожая на половину елочки. Лицо заострилось, губы стали темнее и четче, а крылья носа резче.
Но главное — глаза. С моего расстояния трудно было разглядеть с точностью, но мне показалось, что процесс разбегания зеленоватых волн стал непрерывным. Во всяком случае, они искрились.
Брат выглядел старше своих лет: не двадцать три, а на три-четыре больше. Но это ему шло, придавая видимость опыта и основательности. Облачен он был в черную вельветовую рубашку и узкие голубые джинсы, небрежно заляпанные краской.
— Финита!..
Вопль был резким и неожиданным. Видимо, я задремала на мягком ворсе, пристроившись щекой на огромную когтистую лапу тигра, в тишине и тепле, вымотавшись с дороги. Проснувшись, не сразу сориентировалась, кто я и на каком свете — так подействовала непривычная обстановка.
— Ты первая!
Разлепив веки и определив, что обращено это не ко мне, я решила подремать еще пару минут — пока будет длиться процесс восхищения благодарной натурщицы своим портретом. Но раздавшийся визг вышиб остатки сна.
— Это не я! Это какое-то чудовище! Да как… да как ты вообще посмел! Ничего общего!..
Анжелка не просто визжала — она выражала негодование всем телом: и покрасневшим (и враз подурневшим) лицом, и острыми вздернутыми плечами, и вздыбившимися лопатками, и мурашками на ягодицах, и даже ступнями с ярко-синим педикюром, копытами платформ долбившими пол.
«Вот такой бы ее нарисовать, а еще лучше — изваять!» — подумалось мне.
— Столь бурная реакция означает, что получился шедевр, — Рин был невозмутим и лишь слегка посмеивался.
— Да ты!.. Подонок, козел! Чтобы я никогда, слышишь — никогда тебя больше не видела! И номер мой забудь!.. И денег за сеанс мне с тебя не надо… подавись ими! Мазила злосчастный!..
Повизгивая и изрыгая из розовых губок жаб, скорпионов и змей, Анжелка принялась одеваться. Но получалось у нее медленнее, чем раздевание. Видимо, ждала, что остановят — извинениями и поцелуями, охладят обожженное самолюбие. Но Рин не сдвинулся с места. Он не смотрел в ее сторону, любовно подправляя что-то в свеженьком шедевре. Лишь захлопнувшуюся со стуком дверь сопроводил лаконичным:
— Дура.
Я восстала с ковра, разминая затекшие конечности.
— Ну и чем, интересно, она тебя так привлекла?
— Ничем. Она не из моей свиты, не из квартета. Банальная стерва, каких мильон. Но именно с той фигурой, что мне нужна. И выражение глаз интересное — оно-то и подсказало зерно образа.
Я обошла его со спины и с любопытством воззрилась на полотно, вызвавшее такую вулканическую реакцию. Нагое тело модели было передано очень точно. Оно казалось живым и дышащим. Хрупкие лодыжки, перепад от бедра к талии, длинные пальцы… Только пальцы подносили ко рту не виноградины, а гроздь ярких жуков. И не совсем ко рту — к клюву. Поскольку венчало прекрасное тело, со всеми его изгибами и переливами, уродливая птичья голова: то ли грифа, то ли стервятника. Воспаленно-багровая шея поросла редким белым пухом. Кривой и словно отполированный клюв смотрелся гордо и грозно, а круглые лимонные глаза взирали подозрительно. Анжелкино выражение было схвачено точно, хоть и утрированно.
— Неудивительно, что она так обиделась!
— Тебе не нравится?
Казалось, его мало интересовал мой ответ: вопрос был задан рассеянным тоном, в процессе протирания ацетоном заляпанных краской пальцев.
— Нравится. Но ведь не я послужила моделью, поэтому могу судить непредвзято. Думаю, особенно ее обидело сходство. Не тела — телом ты ей только польстил, но неких внутренних струн. Быть может, пороков.
Я осторожно коснулась пальцем фигуры на холсте. Она выглядела настолько живой, что ожидалось ощутить тепло. И тут же ойкнула: краска еще не высохла, и осталась вмятинка. Рин нахмурился.
— Прости…
Не ответив, он выбрал из кисточек самую маленькую и принялся осторожно колдовать над моей отметиной. Затем удовлетворенно откинул голову и прищурился:
— Так даже лучше: маленький шрам на боку. След от клюва соперницы.
— Значит, ты теперь у нас художник? — глупо спросила я. — Не помню, чтобы ты рисовал в детстве. Или лепил.
— Нет, я творец. Это гораздо больше.
— А в чем разница?
Он пожал плечами.
— Поживешь — увидишь. Но не пора ли показать тебе дом?
— Давно пора!
— Лады. Только возьмем еще одного спутника за компанию.
Рин шагнул к холсту и, не касаясь, провел пальцами вдоль хищного клюва. Затем наклонился и подул в желтый глаз. Я точно знала, что за этим последует, хоть и видела подобное впервые.
Изображение стало обретать глубину и объем, становилось все более рельефным. Размытый и непрописанный фон уходил назад, а фигура все больше выпячивалась из рамы, пока не перекинулась через нее и не рухнула на ковер. Издав птичий клекот, творение поднялось на ноги, оказавшись выше и меня, и Анжелки, послужившей прототипом, и даже Рина. Гроздь жуков, зажатую в пальцах, существо отшвырнуло прочь, и насекомые принялись расползаться по полу, добавляя в рисунок ковра новые яркие пятнышки. Резко и незнакомо запахло — видимо, от страха жуки выделяли защитные ферменты.
— Получилось! — Брат, ликуя, затряс мне плечо. — Веришь ли, в полной мере вышло впервые! До этого они только шевелились, издавали какие-то звуки, но чтоб выйти из рамы — это в первый раз! Ну, не чудо ли?..
— Самое чудесное чудо! Поздравляю!
Я не сводила глаз с ожившего шедевра, стараясь, правда, держаться на безопасном расстоянии.
— А будь ты ребенком, взлетела бы сейчас к потолку от радости, — брат покосился на меня с сожалением.
— Я и так очень рада. Просто выражаю свои чувства по-другому. Катализатор! — вспомнила я. — Помнишь, ты говорил?..
Птице-женщина громко щелкнула клювом, и я отскочила в испуге.
— Кат-та-лизаторрр! — отчетливо проорала она скрипучим голосом. — Добр-ро по-ожаловать!
— Не бойся. Лучше познакомься — это птица Гаадри!
Он отвесил шутливый поклон своему творению. Творение ответило тем же.
— Птица Гаадри — это катализаторр! — передразнила она. — Катализаторр — это птица Гаадри!
— Ох, и голосок, — поморщился Рин. — Не учел совсем, каюсь, звуковую составляющую. А теперь, увы, поздно. Ну, что — на экскурсию? Зажмурься, поскольку нужно начинать со входа.
Он ухватил меня за руку. Я послушно зажмурилась — за что поплатилась тотчас, едва не расквасив нос на крутой лестнице. Гаадри шагала за нами, судя по громкому стуку за моей спиной (брат зачем-то скрестил женскую ступню с платформой босоножки).
Когда мне позволили открыть глаза, я ахнула. Бедный наш холл! До моего отъезда в Англию здесь было вполне уютно. Но от изысканной простоты, над которой трудился дорогой дизайнер, мало что осталось. На полу валялись звериные шкуры вперемешку с циновками. Стены были размалеваны синим и золотым, а поверх краски исписаны символами, пиктограммами и граффити. На длинных медных гвоздях висели маски — и африканские, деревянные, и венецианские, фарфоровые, и посмертные, гипсовые. Без масок и граффити осталась лишь одна стена — по ней летели черные слоны над безбрежным океаном на фоне заката с зеленым лучом.
— Ну, как тебе?
— Кошмар.
— Лестная оценка моих скромных способностей.
— А ведь он считает себя гением, и убедить его в обр-ратном нет никакой возможности!
Птичка явно была с характером. Ни следа почтения, не говоря уже о естественной благодарности твари своему творцу.
— Считаю. Больше того: уверен на все сто. Ты, между прочим, живое свидетельство моей гениальности! — Он звонко щелкнул Гаадри по клюву, отчего та недовольно крякнула, встопорщив пух на шее.
— Живое, живое. Надеюсь, мне не гр-розит участь чучела или начинки подушки!
— Зависит от степени твоей почтительности. Ну что, поехали дальше?..
Рин не пощадил ничего. В нашей просторной кухне под потолком болтались неодетые манекены с растопыренными конечностями и пыльными глазами. Столы и шкафчики украшали нарисованные черти, поджаривавшие на вертелах грешников и приготовлявшие из них разные прочие блюда. Потолок был черен, в отблесках адского пламени. Не то что готовить — просто находиться здесь было жутко.
В папином кабинете росли деревья, прямо из пола. Мебель Рин оставил, и могучая пальма вздымалась из центра дивана, а кресло обвивали плющ и дикий виноград. На люстре вниз головами росли фиалки и рододендроны. Эти перемены мне понравились: Рину удалось то косное, властное и внушительное, с чем всегда ассоциировался у меня кабинет отца (в который, впрочем, я заглядывала от силы пару раз), преобразить в живой кусочек лета. Уходить из зеленого оазиса не хотелось, но брат потянул меня дальше.
Мою комнату Рин не тронул, что порадовало: значит, надеялся, что я вернусь. Не совсем забыл, но иногда даже думал.
Бассейн он превратил в свою спальню. Посередине лазурной воды покачивался на цепях плот. Его покрывали спортивные кожаные маты, а узкая доска соединяла с бортиком — видимо, чтобы не мокнуть перед сном. На этом дизайн заканчивался. На вопрос о причине подобной скудости воображения Рин пожал плечами:
— Я здесь сплю, это мое личное пространство. Никого не вожу — ты и Гаадри исключение. Стоит ли позерствовать перед самим собой?
Но была и вторая спальня — в бывшем будуаре родителей. Большую часть пола занимал огромный круглый матрас. Здесь преобладали золотисто-коричневые тона, а стены украшали виды вечернего средневекового города, перемежаемые старинными тусклыми зеркалами в бронзовых рамах.
— Слушай, а зачем тебе два места для спанья?
— А он спит там, на воде. А здесь тр-рахается.
Гаадри присела на край пышного ложа и похлопала ладошкой рядом с собой — таким жестом призывают кошку присоединиться к посиделкам на диване.
— Интересно, ты это знаешь потому, что в тебе есть частица моего сознания, либо — бывала тут пару раз, будучи Анжелкой?
Вместо ответа ехидное творение защелкало клювом, как кастаньетами — что, видимо, должно было означать задорный смех.
В заключение экскурсии мы спустились в подвал. Он оказался заставленным множеством картин и рисунков. Все они были не менее странными, чем птица Гаадри.
— Это все тоже может ожить? — осторожно поинтересовалась я, разглядывая высокого богомола, одетого во фрак и безупречной белизны рубашку. В одной из лапок он держал бутылку абсента, коленом другой почесывал подбородок. Тщательно выписанные глаза имели человеческое выражение — грустное, рассеянное и мечтательное.
— Надеюсь. Некоторые почти оживали, я уже говорил. Но полностью удалось лишь сегодня. В честь твоего возвращения.
Я польщено разулыбалась. Доброе словечко брата в мой адрес — такая редкость!
— Можно будет еще попробовать. Только давай не такое… — я хотела сказать «жуткое», но, скосив глаза на Гаадри, заменила эпитет, — необычное.
— А обычного у меня не бывает — ты разве еще не поняла? Это не просто отдельные существа — птице-женщины или ученые медузы. За каждым — его мир, единственный, уникальный.
— Значит, ты не творец, а только медиум? Прозреваешь существо из каких-то параллельных миров и воплощаешь его на холсте — вот и все?
— Ровно наоборот. Создавая, творю вместе с ним и среду обитания — мир, планету. Творю мысленно, не воплощая на холсте. Как ты могла заметить, прорисовывать фон не люблю: скучно. Я не просто творец, сестренка, а творец в кубе или даже в шестой степени.
— Хвастун ты в шестой степени!
— Вовсе нет. Кстати, ты поначалу хотела определить мои работы как «жуткие». Но я не рисую жуткого, я не Босх и не Гойя. И не Йалдабаоф. Старый добрый Йалдабаоф — мой оппонент и соперник.
— Кто это? Что-то знакомое…
— Так звали гностики демиурга. Того, кто сотворил наш мир — столь неудачно и халтурно. Правда, он работал не один, а с командой. И кое-что у них получилось неплохо, надо признать.
— Осенние листья.