- Ну что? Уже? - смешливым голосом спросил из-под одеяла Филипп.
Наденька молчала на стуле.
Филипп глянул. Надя сидела перед столом, она легла на стол головой, подложив руки. Филипп глядел, соображал: "Плачет? В сердцах? Или чтоб не смотреть? Подойти, приголубить - гляди, еще пуще осердится. Или прямо встать да одеваться?" Филипп встал, он одевался, отвернувшись от Нади, и приговаривал резонным голосом:
- Ну чего серчать? Ну что ж, коли ведь любя. Не любил бы, на шут мне оно. Ведь право слово. Ведь я же просто, а не то что обидеть. А? Надюшечка? - И он обернулся одетый и шагнул к Наде. - Не любишь - не буду.
И тут он увидел, что Надя вздрагивает спиной.
"Опять плачет" - и досада взяла Филиппа.
Он сел рядом, обнял Надю, плотно, по-хозяйски.
- Ну что? Не поладим, что ли? Да брось плакать, ты на меня взгляни. Ты ж хозяйка теперь здесь. Скажи: Филька, выйди за дверь! - и выйду, и всего делов. Ей-богу! Ты учи меня, как надо, и ладно будет. Одно слово - хозяйка!
И Наденька на это слово подняла голову и заплаканными глазами разглядывала Филиппа, как нового. Филипп молчал и следил, как она обводила всего его глазами. Сидел, не шевелясь.
- Ты ж застегнулся криво! - с надутой улыбкой говорила Надя и сама расстегнула ворот. И Наденькины пальцы радовались.
Филипп выставил грудь, запрокинул голову, подставлял застежку и чувствовал, как Наденькины пальчики проворно бегали по пуговкам, как бойкие человечки. Наденька кончила и пришлепнула по застежке:
- Вот-с как надо, милостивый государь!
"Разошлась, разошлась", - думал Филипп. Пальчики все чувствовались на груди.
Филипп схватил самовар, понес его Аннушке ставить и все боялся, что всем видно, как радуется все в нем. Он брякнул на порог кухни самовар и буркнул в самый пол:
- Ставь, что ли, живее!
Когда разогнулся, увидал: Аннушка стоит в платочке лицом к углу и аккуратно крестится, наклоняется. Через плечо повела чуть глазом на брата. Филипп шел, торопились ноги по коридору; да неужели там у меня сидит? Открою дверь, а она там? - и развело улыбкой и губы и плечи, скрипнули пальцы в кулаке. Толкнул наотмашь дверь - сидит! сидит! и прямо глазами встречает. Теперь кто повахлачистей, пусть без спросу не шляются.
- А тебе из наших ребят который больше нравится? Из товарищей, сказать?
Наденька смотрела на Филиппа, уперла подбородок на спинку стула, улыбалась и следила, как он выхаживал, топтался по маленькой комнате, не мог взять походки, - и улыбалась.
- Который? - повторил Филипп, и развела улыбка слово. Повернулся круто. - Да ведь жена ж ты моя и больше ничего! И слов никаких. - Он нагнулся к Наде, помедлил и поцеловал с разлету в подбородок. - Эх, ну и черт его дери, - говорил Филипп, встряхиваясь. - Выпить бы надо чего Ну да шут с ним, потом. Стой. Я тебе чего покажу.
И Филипп присел, как упал, перед кроватью, вытащил зеленый сундучок, выхватил из кармана ключик - разом, как шашку в бою, - он копался в белье, в бумагах.
- Вот она! Только чур не смеяться! Стих тут один я писал. Вроде про тебя.
Он листал в руках толстую ученическую тетрадь.
- Вот отсюда.
Наденька взяла тетрадь. Филипп ногтем крепко держал у начала стихов:
На небе ходят тучи грозовые,
Мы хоть сейчас готовы умереть,
Не дрогнут наши руки трудовые,
И смерти можем мы в лицо смотреть
Пускай на нас все пушки их и сабли,
И казаков с нагайками толпа,
Мы кровь прольем, мы грудью не ослабли,
Мы свалим всех, жандарма и попа.
Гудок подаст во тьме сигнал к тревоге,
И мы пойдем на бой в полночный час,
И плотною толпой пойдем все по одной дороге,
Есть даже девушка средь нас.
Дальше было по линейке два раза подчеркнуто. Наденька подняла глаза. Филипп с ожиданием глядел, красный, с приготовленным словом:
- Это вы и есть! Это про тебя писал. Ты еще раз прочитай-ка! - Филипп подсел на стул рядом, глядел в тетрадку, читал из Наденькиных рук вслух, шепотом - он не успел дочитать, босые ноги шлепали по коридору к дверям. Филипп встал, вошла Аннушка. Она глянула с порога на Наденьку и, не поднимая глаз, прошла комнату и поставила на стол нарезанный хлеб.
- Что ты здравствуйте не говоришь? - басом сказал Филипп.
Аннушка засеменила к двери, утирала по дороге концом платка нос, быстро и без шума запахнула за собой дверь.
- Ты не смотри, дура она у меня. Деревня - одно слово. - Филипп поглядел зло в окно. Потом вдруг сорвался.
- Стой! Стой! Не надо, - шепотом крикнула Надя.
- Верно, не надо. Черт с ней, - сказал Филипп. - Ничего, обвыкнет. Только стой, я масло принесу.
Филипп доставал в сенях масло и сверху с табурета говорил в стену:
- Стучать надо. Вперед в дверь постучать, а посля входить. Скажут "можно", тогда и входи.
Аннушка дула в самовар, не отвечала.
- Самовар поспеет, скажешь, - бурчал Филипп в коридоре.
- Минутку не входи, - сказала Надя из-за двери. "Делает там чего по женской части", - думал Филипп. Стоял с тарелкой перед дверью.
- Можно? - спросил через минуту Филипп.
- Возьмешь, что ль, самовар, аль мне нести? - крикнула Аннушка из сеней на весь коридор.
- Сейчас возьму! Сейчас! Орать-то нечего, сказать можно.
"Дуется, скажи на милость, - шептал Филипп про Аннушку, - угомоним".
- Можно, - сказала Наденька. Филипп толкнул дверь. Надя ладонью подтыкивала шпильки в прическе.
Филипп с любопытством глядел, какая она стала, что делала.
Наденька вымыла чашки, заварила чай. Самовар весело работал паром на столе, казалось, ходит ножками.
- Ты на нее не серчай, - говорил Филипп.
- За что же, и не думаю. Она славная, по-моему.
- Да она ничего, муж у ней в холеру помер и двое ребят, в неделю одну. С нее что взять? Дура вот, деревня, словом сказать.
Филипп смотрел, как Надя разливала чай, и думал: "Придет Егор, скажем, а она у меня чай разливает, говорит: кушайте. Сразу, значит, без слов смекнет, что у нас уж дело", - и Филипп оглядел Наденьку, как оно со стороны выходит.
- Славно! - сказал Филипп, поставил чашку и глянул на часы.
- Тебе идти? - спросила шепотом Надя.
- Аккурат в восемь часов надо на Садовой свидеться с Егором.
Наденька всегда поправляла, когда Филипп говорил "аккурат". Филипп было хватился, но Надя не поправила.
- Так вместе выйдем, - Надя все говорила шепотом.
- Не надо, зачем людям вид подавать... если кто ночевал. Я вернуся, в десять тут буду, ты посиди. Ей-богу. Куда идти? И Филипп встал.
- В половине даже десятого. - Ему не хотелось оставлять веселый стол и чашки радостные, и Надя вдруг уйдет.
- Не уходи без меня-то!
Филипп быстро влез в тужурку, шлепнул на голову кепку. Он вышел в коридор. Но вдруг вернулся, обнял со всей силы Наденьку, поцеловал в губы и метнулся к двери.
Наденька осталась одна. Самовар все еще кипел и бурлил. Надя пересела на кровать и прилегла щекой к подушке. И мысли клубами вставали, стояли минутку и новые, новые наносились на их место, и все пошло цветным кружевом в голове, а в плечах осталось Филькино объятие: твердое, сильное до боли. Отец, Анна Григорьевна маленькими проплыли в мыслях, они копошились где-то, как будто с большого верха глядела на них Надя. Даже ненастоящие какие-то.
А с этим, что вот здесь, - и Надя взглядом своим охватила залпом всю комнату, все Филины мелочи, - с этим оторваться и плыть, плыть, как на острове... и делать. И Надя села прямо и расправила плечи. Босые шаги подошли к двери и стали.
- Войдите, войдите! - сказала Надя новым своим голосом: твердым, убедительным.
Аннушка вошла. Она глянула на Надю и опустила глаза.
- Самовар взять, мне-то напиться, - шептала Аннушка.
- А вы садитесь, пейте. Пожалуйста. - Наденька встала. - Очень прошу вас. Да садитесь же!
Аннушка села на край стула. Подняла на миг глаза, глянула на Наденьку метким взглядом, как будто дорогу запомнить, снова стала глядеть в босые ноги.
Наденька сполоснула чашку и налила.
- Пожалуйста. Вот сахар.
Аннушка встала и пошла прямо к двери. Она не успела на ходу закрыть дверь. Наденька слышала, как Аннушка сделала по коридору два быстрых шага и побежала.
Она еле донесла смех, прыскала им на бегу и фыркнула в кухне во всю мочь. Надя слышала, как рвал ее смех, как она затыкалась, должно быть, в подушку.
Даль
- ВИТЯ! Витя! - только успела крикнуть Груня и обхватила прямо в дверях Вавича за голову, и фуражка сбилась и покатилась. Виктор не успел и лицо ее разглядеть, она гнула, тянула его голову к себе, прижать поскорее. Совсем обцепила голову и волокла его в комнаты, как был в шинели, и он сбивчиво шагал, боялся отдавить ей ноги.
- Правда? Правда это... что говорят? - шептала Груня. И она не давала ему ответить, целовала в губы.
- Да все слава Богу, - кое-как сказал Виктор. - Ну что же, ну ничего...
- Это правда, - говорила Груня, - двоих убили, - и слезы увидал Виктор, крупные слезы в крупных глазах. Груня глядела Виктору в лицо: Правда?
- Городовых, городовых, - убедительно повторял Виктор. - постовых городовых.
Груня будто не слышала, она всматривалась, будто искала что у Виктора в лице тревожными глазами, а он повторял с упрямой болью:
- Городовых, двух городовых.
- Витенька! - вдруг крикнула Груня голосом изнутри, и Виктор вздрогнул. И вдруг бросилась щекой на мокрую шинель, обцепила за плечи руками, и Виктору вспомнился голос в часовне: "Матюша!"
- Да что ты, что ты, - отрывал Груню Виктор. - Грунечка! Да что ты? Это угомонится все мерами. Меры же принимаются. Войска же есть!
Груня тихо плакала, налегая головой Виктору на грудь. Фроська на цыпочках прошла по коридору. Груня отдернула голову, быстро рукавом смахнула слезы.
- Подавать, подавать! - говорила Груня на ходу. - Да, да, сейчас.
Виктор кинул портфель, бросился раздеваться. Кое-как срывал петли с пуговок.
- Очень торжественно, - говорил Виктор в кухне и плескал себе в лицо студеной водой, тер водой, ерошил волосы, - замечательно, что все были, и полицмейстер с полицмейстер-шей... собирали... лист... и я тоже записал... пенсию назначат, это само собой. Поймали этих двух, - говорил Виктор, а Груня подавала полотенце и все глядела в лицо, будто не слышала, что говорит Виктор, - одного при поимке ранили... - и Виктору преградил слова Грунин взгляд.
- Я слушаю, слушаю, - заговорила Груня, - ранили.
- Поймали, одним словом, - Виктор передал полотенце и отвернулся.
"Про другое надо говорить, - думал Виктор, переодеваясь, - про что бы это? Веселое что-нибудь..."
На столе стояли закуски, графинчик, Груня сняла покрывальце с кофейника.
- Да! - сказал Виктор и сел в свое кресло. - Письмо от твоего старика было. Он ушел с этой службы. Противно, понимаешь, говорит. Надоело, что ли...
- Ну-ну! - Груня чуть не пролила на скатерть. - Ну, и что?
- Враги, говорит, завелись, ну и бросил к шутам. Да верно - незавидная должность, городишко - переплюнуть весь.
- Ну, и что? - Груня поставила кофейник и во все глаза уставилась на Виктора. - Где письмо-то?
- Да забыл, понимаешь, в участке, - соврал Виктор и покраснел, стал намазывать масло поверх бутерброда с икрой, заметил и быстро сложил его вдвое.
- Дай письмо! Поищи! - говорила, запыхавшись, Груня. - В шинели, может быть, - и она двинулась из-за стола. Виктор вскочил, быстро вошел в сени, топтался у вешалки и вынимал из портфеля письмо. Большая карточка глянула глазами из полутьмы портфеля.
- Нашел! - крикнул Виктор и осторожно спустил портфель на пол. - Черт меня дернул, - ворчал шепотом Виктор. Он поднял портфель и твердым шагом вошел и, нахмурясь, подал Груне конверт. - Вот, читай сама, пожалуйста.
Груня проворными пальцами достала письмо. Чашка кофе без молока хмурилась паром, Виктор жевал бутерброды с силой, будто сухари.
- Ничего, ничего, - вздохнула Груня и замахала в воздухе письмом, как будто чтоб остудить, - ничего, мы ему здесь место найдем. Да, Витя?
И Груня первый раз улыбнулась. Заулыбался и Вавич, будто проснулся - и солнце в окно.
- Ты знаешь, - начала Груня. - Нет, нет, я сама. Я уж знаю. Ох, что ж я кофей-то! Стой, нового налью. А я знаю, знаю теперь.
И Груня весело трясла головой.
- Да-да-да!
Замолчала, остановилась голова. Стало тихо, и в кухне ни звука. Груня навела остолбенелые глаза на Виктора, Виктор с испугом глядел на нее. Груня вдруг встала, рванулась к нему, потянула скатерть, с лязгом упал ножик. Груня схватила Виктора за оба уха, сильно, больно, и прижалась губами к переносице.
- Ух, не смей, не смей! - шепнула Груня. - Витя, Витька, не надо! - и опять до зубов прижала губы. Села на место, тяжело дышала. Смотрела мимо Виктора в стену.
Виктор старался улыбнуться, растянул было губы и тут заметил, что Груня шепчет что-то без звука.
Виктор поправил скатерть, взял свою чашку.
- Да! Понимаешь, - начал Виктор, - эти-то наши, как их, почтовые-то!
Груня перевела раскрытые глаза на Виктора.
- Почтовики-то наши, эти два. - Груня кивнула головой. - Прохожу по Садовой, они в кучке у почтамта. Я на них гляжу и
уж руку занес для приветствия - отворачиваются, сукины дети. Оба. А ясно, что видят. Понимаешь?
- Понимаю, - кивнула Груня и все так же настороженно глядела на Виктора.
- Забастовщики! - наладил голос Виктор и поглубже сел в кресло. Стыдятся с квартальным, значит... а водку жрать, так первейшие гости, выходит, - зло улыбнулся Виктор, - анекдотцы! Самые...
- Витенька, я беременна, - сказала Груня, и первый раз Виктор увидал ее глаза, увидал, что там, за радостью - жаркая темнота и дали конца нет. Ничего, кроме отверстой дали, не видал Виктор в тот миг. Закаменел на мгновение. И вдруг весь покраснел, зашарил рукой по столу, нашел Грунину руку, притянул к губам, прижался щекой. Рука была, как неживая, тяжелая, и он чувствовал Грунин взгляд на своем затылке. Он еще, еще целовал Грунину руку и вдруг почувствовал, что миг прошел, и глянул мокрыми глазами на Груню. В глазах уж блеск закрыл даль. Груня нагнулась за ножиком.
- Давно? - шепотом спросил Виктор и кинулся подымать ножик.
Цвет
ТАНЯ видала этот цвет в витрине. Цвет этот сам глянул на нее так ярко, как будто он нарочно притаился среди набросанных, развешанных складок, притаился и ждал ее, прищурясь, увидал и так глянул в глаза, что сердце забилось. Он, он, ее цвет, его раз, один раз можно надеть, решительный раз.
Раз и навсегда, навеки! Она с волнением думала об этом куске шелка он ляжет воротником вокруг ее шеи, спустится на нет острыми отворотами по вырезу на груди. Она зашла тогда в магазин, держала в руках и не решилась поднести к лицу и взглянуть в зеркало. Да и не надо было. Она знала, что это он. Этим нельзя шутить при продавцах в магазине. Она взяла ненужную тесьму - два аршина. Теперь она шла, торопилась к тому магазину, где в окне лежал он. Он был коричневый, гладкий, с огнем где-то внутри. И Таня знала, что если им обвить лицо, то невидимо для всех выступит то, что она в себе знала. Она боялась, что уже разобрали, и хмурилась и отмахивала головой эту досаду. Она не садилась в конку, знала - не усидит. Свободного извозчика взяли за десять шагов перед ней. Таня торопилась, боялась встреч.
Вот, вот она, витрина! И цвет вспыхнул еще жарче. Таня вошла в утренний пустой магазин. Приказчики бросили разговор, уперлись ладонями в прилавок и наклонились вперед. Но сам хозяин, в широком пиджаке, с пенсне на кончике носа, отошел от конторки:
- Желаю здоровья! - мягкая седина кивнула на голове и откинулась.
- Шелку нет ли у вас какого-нибудь? Коричневого, что ли? - сказала Таня и почувствовала, что покраснела.
Два приказчика сразу сняли по куску с полки и подбрасывали на руке, разматывали волны на прилавок.
- В таком роде? - хозяин учтиво вглядывался, подымая шелк тугим веером.