Таня делала вид, что приглядывается, щурилась.
- Не-ет. Нет!
А цвет глядел уж с полки, жадно ждал. "Ну-ну!" - казалось, шептал нетерпеливо.
- Вон тот покажите, - и Таня ткнула вверх пальцем. - Да нет, нет! Правей! - почти крикнула она на приказчика. А он, обернувшись к ней, хватал все не то.
- Вот, вот! - Таня запыхалась. Но цвет был уже на прилавке и спокойными волнами перекрывал победно все эти тряпки. Он уж не глядел теперь на Таню, а расстилался, глядел в потолок. Хозяин не гарнировал его складками для показа, хозяин поверх пенсне смотрел на Танино напряженное лицо. Приказчики осторожно поворачивали рулон.
- Отмерим? - через минуту сказал хозяин, сказал мягко, проникновенно, как будто знал, что творится важное. - На блузку желательно? - шепотом, сочувственным и таинственным, спросил старик.
Нужно было всего пол-аршина, но стыдно вдруг стало всего этого волнения и этих трех человек и старика - и вдруг пол-аршина!
- Три аршина, пожалуйста.
Приказчик подал хозяину аршин. Таня заплатила, не торгуясь. Она зажала под мышкой мягкий пакет и вышла из магазина.
Прохожие кучками читали какие-то афиши на стенах. Два казака шагом ехали по мостовой. Двое студентов спешной походкой обогнали Таню, они громко говорили на гортанном языке, один в папахе. "Непременно оглянется, что в папахе".
Студент оглянулся, не переставая что-то кричать соседу. Таня отвернулась и увидела свою фигуру в стекле витрины, отвела глаза и сейчас же чуть поправила шляпу.
Портнихе надо всего пол-аршина, прицепится, зачем три? Сначала домой и отрезать, решила Таня и ускорила шаги. Она заметила вдруг, что все люди идут в одну сторону, с ней по дороге, и все осторожно глядят вперед и направо. Некоторые не доходят, мямлят ногами и останавливаются на приступках парадных дверей, и Таня расслышала среди говора улицы ровное гудение толпы. Взглянула, куда тянулись лица прохожих, и вдруг гул толпы поднялся, и дыхание этого звука обвеяло Таню, и грудь дохнула выше, глаза напряглись тревогой. Вон, вон оно. Высоко торчали спины в шинелях, и волнами шатались чубатые головы, и через минуту Таня увидала лошадиные зады, и в ту же минуту крепкий голос крикнул чуть не в ухо:
- Назад! Назад, говорят! Налево сворачивай!
Околоточный метался по обочине панели. Он почти толкнул Таню и, толчком повернув прохожего, ринулся вперед. Он размахивал свистком на цепочке. Черная цепь городовых спинами спирала прохожих к домам. Таня взошла на крыльцо, какой-то господин споткнулся, потерял на ступеньках пенсне, но его затолкали. Тане теперь видна была за казаками толпа студентов, фуражки с синими околышами. Их было много. Таня никогда не думала, что столько студентов. Они заполняли весь квартал перед длинным университетским фасадом. Серо-желтый фасад смотрел неприветливо, будто призакрыв глаза, и, как прямой старческий рот, шел вдоль длинный балкон с жидкой решеткой.
Таня стояла с кучкой людей на маленьком крылечке без перил, она неровно, сдавленно дышала, как соседи, и не отрывала глаз от толпы.
- Вон, вон, с черными усами... пристав Московского... Московского участка... на коне нынче...
- Помощник это, не пристав, - поправил кто-то совсем похолодевшим голосом.
Вдруг высокие сухие двери на балконе раскрылись. Они упирались и потом сразу отлетели, распахнулись, на балкон вышел студент в шинели. Он раскрывал рот, но ничего не было слышно за плещущим гулом толпы. И вдруг все обернули головы - сразу черным стало лицо толпы. Все замолкло. Секунду слышно было, как скреблись подковы лошадей о мостовую.
- Товарищи! - крикнул студент звонким тенором. Жутким ветерком дунуло на Таню от этого голоса с высоты. - Товарищи! - повторил студент. - Сегодня вся трудовая Россия... рабочие фабрик, все железные дороги, весь народ... один человек... - ловила ухом Таня и услышала гортанный кавказский акцент, и от этого резче показались слова, и голос резал головы, вправо и влево поворачивался студент, - как один человек встал... царя и его холопов. Товарищи! Близок час... - Оратор вскинул голову, чтоб набрать воздуху, и в эту минуту крутой голос сказал над толпой:
- Довольно играться! В плети! - И помощник пристава поднял руку белую перчатку.
Таня видела, как раскрывал еще рот студент на балконе, и вдруг неистовый вой толпы рванул улицу. Таня видела, как подняли казаки руки, как замахали нагайками, как будто стервенил их этот неистовый рев толпы, как будто голос этот забить, затоптать спешили казаки. Таню как силой поднял этот крик, ураган воплей, она метнулась с крыльца - туда! туда! во всю силу! Но соседи хватали ее, она рвалась. Тот господин, что потерял пенсне, уже втолкнул ее в парадное, захлопнул дверь, загородил собою, а Таня била по стеклу двери ридикюлем, кулаком и из разбитого стекла с новой силой рванул неистовый звук, - он рвал Таню, и она дергала, и била человека, а он закрылся рукавом и не пускал к двери. И вдруг на дверь наперли с той стороны. Толпа прохожих опрометью ринулась в двери, они неслись потоком, давили друг друга и неслись дальше, вверх по парадной лестнице, они утянули Таню на второй этаж, и Таня слышала дрожащие голоса вокруг себя: стрельба, стрельба сейчас будет. Что-то раскатом грохнуло на улице - все трепетно примолкли. Но новый раскат ясно обозначил: срыву дергали вниз магазинные шторы. Кто-то пробежал внизу, и замок защелкал - запирали парадное. Таня в слезах вертела головой, спертая с боков, и сквозь зубы говорила одно:
- Пустите, пустите!
Пронзительный полицейский свисток вонзился и засверлил у самых дверей: стой! - и звонкий топот лошади. Свисток прерывчато зачиркал дальше. Лестница вздохнула. Где-то вверху приотворили дверь. Все головы поднялись. Но дверь хлопнула с силой и громко отдался торопливый ключ: раз и два!
В Танечке стоял дикий звук, и она не знала, что уж на улице тихо, как ночью.
- Нельзя, нель-зя! Невозможно! - Таня шла, почти бежала по тротуару, говорила эти слова и с силой трясла головой Ничего не видела, и ноги сами несли по панели. - Стоят, стоят, черти, смотрят... бегут! - и Таня на секунду скашивала на прохожих, ненавистных, ярые глаза и снова трясла головой. Она вбежала по лестнице Тиктиных и опомнилась только у двери и вдруг с силой прерывисто стала тыкать кнопку звонка. Дверь отворила Дуняша. Танечка чуть не сбила Дуню с ног, толкнула в сторону пустое кресло - она видела испуганное лицо Анны Григорьевны. Анна Григорьевна полуоткрыла рот, как будто чтоб вдохнуть удар.
- Это нельзя, немыслимо! - шептала Таня, и губы бились, сбивали слова. Она прошла, как была, не раздеваясь, в гостиную, прошла взад и вперед по ковру - Анна Григорьевна смотрела на нее изломанными бровями.
Таня с размаху села в угол дивана, сжала щеки руками.
- Голубушка, что? Что? - старуха стала на колени, старалась заглянуть ей в лицо. - Что, что, милая?
Таня трясла головой и еще сильней сжала руками лицо.
- С Надей нашей? У вас она? Надя?
Танечка вдруг оторвала руки от лица, выпрямилась в углу дивана, и Анна Григорьевна увидала злые, яростные, ненавидящие глаза и увидала кровавые полосы на щеках, что остались от рук.
Анне Григорьевне казалось, что сейчас, сейчас Таня плюнет, плюнет так, что убьет. Ждала мгновения, как выстрела, не отрывала взгляда от глаз.
- К чер... - Таня не договорила и повернулась всем корпусом в угол дивана, вдавила голову в широкую спинку. Анна Григорьевна увидала, что стали вздрагивать лопатки. Она поднялась на ноги.
- Дуня! Воды! - крикнула Анна Григорьевна.
- Уйдите! - на всю квартиру закричала Таня. Анна Григорьевна вздрогнула от этого крика и бросилась вон из комнаты Дуня со стаканом спешила навстречу.
- Тише! Тише! - шептала, задыхаясь, Анна Григорьевна. - Поставьте тихонько на столик возле барышни. Боже, Боже мой, что ж это? - металась Анна Григорьевна от окна к столу. Она услышала хрип и спазмы. - Истерика! И Анна Григорьевна вошла в гостиную.
Таня так же сидела головой в диван. Анна Григорьевна попробовала дотронуться до ее головы, но Таня вся дернулась, как от удара электричества, и вдруг глянула на Анну Григорьевну напряженным взглядом, закусила распухшую губу. Выпрямилась. Отвела взгляд. Поправила сбитую набок шляпу. Одернула юбку. Она тряским дыханием сказала:
- Про...сти...те, - она старалась успокоить лицо, успокоить в руке стакан. Она отпила половину. Анна Григорьевна смотрела на ее руки в крови, на изрезанные перчатки.
- Вам дать чего-нибудь? - говорила Анна Григорьевна, хотела спешить, но Таня покачала головой, медленно, размеренно.
- Благодарю вас. Я сейчас уйду. Не беспокойтесь.
- У вас кровь, кровь тут, - Анна Григорьевна показала на своем лице.
- Пустяки! - Таня говорила уж почти спокойно. Она достала платок из сумочки, слюнила его и терла щеку.
- Руки, руки! - Но Таня осторожно отвела руки, не дала Анне Григорьевне.
- О вашей Наде я, к сожалению, ничего не знаю. У меня она не была вот уж неделю, что ли. Танечка глубоко перевела дух.
- Танечка! Что за тон, милая вы моя! - умоляюще крикнула Анна Григорьевна.
- О Наде ничего, - ровным тоном начала Таня.
- Да с ума вы сошли, Танечка! За что? Несчастье кругом, а вы... Танечка!
И Анна Григорьевна наклонилась и сильно трясла Таню за плечо, как будто старалась разбудить.
- Ведь часу нет как городовой ушел. Обыск был. Таня вскинула глаза.
- Надю искали. Засаду оставили. Милая! - и в голосе и в глазах Анны Григорьевны были слезы. - Голубушка! - всхлипнула Анна Григорьевна и увидела, что можно обнять Таню, и она прижимала ее всей силой и плакала неудержимо свободной бабьей рекой, широкими слезами.
Таня гладила старуху по голове, откидывала со лба мокрые седые волосы.
- Не могу, не могу, - всхлипывала Анна Григорьевна, - извелась, за всех извелась! Саньку понесло! Куда? - и она смигивала с глаз слезы, чтоб верней видеть Танин взгляд. - Куда? - вдруг остановила плач Анна Григорьевна, она держалась взглядом за Танины глаза. Танин взгляд дрогнул, на миг раскрылся, как крикнул. - Ну скажите, куда? - и Анна Григорьевна трясла Таню. - Знаете, знаете? Ну, не мучьте! - и она целовала Таню в плечо. Таня отвела глаза.
- Вот вам честное слово - не знаю. Не пропадет! Таня встала. Анна Григорьевна с дивана спрашивала еще заплаканным взглядом: "правда? не пропадет?"
- Руки бы умыть... - сказала Таня, усиленно разглядывая свои руки.
Анна Григорьевна вскочила:
- Да, да! Что я! Как это вы?
- Пустяки, - улыбалась Таня, - это я стекла била со злости. Я ведь ужасно злая, - болтала Таня и сдергивала разрезанные перчатки, они прилипли от крови.
- Осторожней, осторожней! - говорила Анна Григорьевна, поливала на руки Тане. - Смотрите, нет ли стекла. Стойте, я сейчас бинт достану. Бинт надо.
- Мы ведь все одинаковые, - говорила Анна Григорьевна, заворачивая бинтом Танины холеные руки, - все мы одни - нет! нет! я уж сама, - Анна Григорьевна деловыми руками кутала Танины пальчики. - Вот когда дети будут - все одни, все сравниваемся... А это все до детей, - и Анна Григорьевна решительным узлом завязала марлю на тонком запястье.
Она пошла прятать остатки бинта и вошла с туманом в глазах. Она не глядела на Таню, а в угол, и говорила, как одна:
- Ах, как меня Надя волнует, - и шатала осторожно головой.
- Спасибо! Прощайте, - сказала Таня.
Анна Григорьевна все смотрела в угол, покачивала головой. Танечка пошла в переднюю, она уже взялась за дверной замок, как вдруг Анна Григорьевна окликнула:
- Стойте, стойте! Забыли! - и она полубегом спешила к Тане: - Это ваш, наверно! - она протягивала сверток. Там был цвет. Танина рука взяла сверток - забинтованная, неловко.
- Ах, merci! - сказала Таня и толкнула дверь.
Таня спустилась один марш и стала на площадке. Ей вдруг не стало мочи идти - как будто вдруг ничего не стало и некуда идти. Она стояла и хмурилась, чтоб надуматься. Но брови снова распускались, и только пустая кровь стучала в виски.
Внизу хлопнула с размаху дверь, гулко в пустой лестнице, и вот шаги, быстрые, через две ступеньки. Таня насторожилась, дрогнула, смотрела вниз да, да! Санька Тиктин, криво поднят ворот, шинель расстегнута, и крупно дышит, и смотрит как с разбегу - узнает ли?
- Здравствуйте! - сказал Санька запыхавшимся голосом, кивнул, не сняв фуражки.
- Оттуда? - спросила Таня шепотом и глядела в глаза пристально и строго.
Санька кивнул головой и стоял, опершись о перила, трудно дыша, но все еще чужими глазами смотрел на Таню.
- Наври своей маме, что видел Надьку, - вдруг на ты, первый раз на ты, сказала Таня и придвинулась ближе, - скажи, что видел с товарищем, что ли. И сам приди в человеческий вид.
Таня, закутанной в бинт рукой, прижала на место Санькин ворот. Прихлопнула. Она еще раз строго оглядела Саньку и пошла вниз по лестнице.
Санька дослушал шаги, и хлопнула басовито парадная дверь.
Огонь
ФИЛИПП сразу залпом вдохнул утренний воздух. Натягивал его в грудь и выпускал ноздрями, встряхивал головой.
Осень будто остановилась отдохнуть - было тихо и сухо.
"А она там у меня сидит и дожидается; приду, а она есть, - думалось Филиппу, и ноги быстрей шли, - а вдруг и не дождется? Эх, черт, и ведь никак не думал и кто б сказал - не поверил", - Филипп улыбался и отмахивался головой - "не гляди!" - кричит, и вспомнилось, как сжалась от стыда, пронзительно как! Эх, милая ты моя! А потом пошла в голове вместе с шагом плыть теплая кровь - то шире, то уже, наплывала на глаза, и Филипп не видел, кому давал дорогу. Не слыхал шагов по привычным мосткам, и только на панели у пробочной фабрики отошла теплынь. Городовой окликнул:
- Проходи мостовой! Свертай право!
Филипп глянул: трое городовых с винтовками ходили под окнами фабрики. Филипп глянул в окна: как будто тихо, стало, бастуют. В последнем окне он заметил свет - будто кто шел с керосиновой лампой. Но стать было нельзя. Филипп еще раз оглянулся.
- Проходи, проходи! - крикнул вдогонку городовой.
А вот он длинный, низкий канатный. Филипп шел посреди мостовой мелкими стеклами рябили решетчатые окна. Тусклый свет мелькал в заводе, и опять черные шинели с винтовками - старые берданки, вон штык-то какой вилой выгнут. Городовые провожали Филиппа глазами. А за углом шум. Ага! У ворот кучка. Вон и квартальный - серая шинель. Так и есть: вон поодаль еще народ - это на работу не пускают. Фу ты! Квартальный туда. Бежит. Городаши за ним.
Филипп стал на минуту.
- Пррра-ходи! - и один городовой шагнул и винтовку от ноги вскинул.
- Ну! - Филипп дернул вверх подбородком.
- Не рассказывай, сука, а то враз поймаешь! - и городовой сделал еще два шага и щелкнул затвором.
Дальняя кучка рассыпалась, Филипп видел, как в одного кинули камнем.
- Да бей в него! - крикнул городовой от ворот.
Филипп повернулся и пошел. Он сделал шагов пять, и сзади грохнул выстрел. Филипп оглянулся. Городовой стрелял туда, куда убежала кучка. Да неужели? Филипп оглянулся еще раз: из низенькой заводской трубы, крадучись, поднимался жидкий дымок.
- Вот сволочь! Какая ж это там сволочь? Бабы, что ли? - Филипп еще раз оглянулся на трубу. - Расскажу Егору, сейчас все узнаю, все-все, как кругом дело, - и Филипп поддал шагу. Теперь уж город, гуще стало на тротуаре, гремят по мостовой извозчики. Филипп проталкивался, отгрызал куски папироски и отплевывал прочь.
- Позвольте прикурить? - Филипп не сразу узнал Егора в барашковой шапке, будто даже ростом выше.
- Дурак ты! - сердито заговорил Егор.
- Чего дурак? Знаешь, что возле канатного? - Филипп строго глянул на Егора.
- Каким ты, дура, расплюям листки отдал? А?
- А что? - Филипп брови поднял, чуть не стал.
- Иди, иди, - бубнил Егор. - Что? А вот и что! Провалили они листки, все девять сотен. Вот что!
- Да ну? - Филипп глядел в землю.