Но Феоктист, обняв его, сказал:
— Я много думал о тебе эти полгода. Пожалуй, не прав я был, когда хотел вырастить из тебя логофета или стратига. Ты другой человек, и жизнь у тебя должна быть другая.
ГИБЕЛЬ ЛОГОФЕТА
Несколько лет прошли спокойно.
Константин учил философии в университете, отыскивал с Фотием затерянные книги, углублял познания в языках.
Однажды болгары с реки Брегальницы попросили у Византии прислать священника. Раньше они были язычниками, а теперь решили креститься.
Послали Константина Философа. Лучше его мало кто знал язык славян.
Константин съездил, рассказал им о боге, рае и аде, крестил их в святой воде, читая молитвы, и стали люди, заселившие берега Брегальницы, христианами.
— А дальше что нам делать? — спросили новые христиане Константина.
— Жить жизнью праведной, не обижать друг друга и соседей, просвещать свой разум.
Говорил он это, но уже понимал, что советы его пропадут без пользы.
Не могли они просвещать свой разум. Не было у них ни одной книги. Потому что азбуки у славянских народов не существовало по-прежнему. Хотел Константин Философ оставить им какую-нибудь книгу, да что толку — не могли болгары с Брегальницы прочесть в ней ни слова: ведь книги у Константина были на греческом, а греческого они не знали.
И понял он, что просвещение народа без книг на родном языке подобно попыткам писать вилами по воде.
Вечером, накануне отъезда Константина, жители решили отпраздновать свое просвещение. Они врыли в землю большой крест, подвели к нему двух быков, зарезали их, обрызгали крест бычьей кровью. Потом двух пленных привели и уже взялись за топоры.
Тут выбежал из хижины Константин и впервые в жизни стал громко кричать, понося своих христиан.
Те топоры оставили, но удивились.
— Ведь бога надо умилостивить. Сначала мы ему двух лучших быков отдали, а теперь дарим двух слуг.
Приказал Константин развязать несчастных пленных — старика и юношу. И снова стал объяснять, что это прежним идолам требовались жертвы, а христианскому богу самое главное — честная жизнь. Слушатели недоверчиво кивали головами.
— Что же за бог такой, если он дары не принимает?
На том и кончилось крещение болгар с реки Брегальницы.
— Не крещение это, а издевательство. Издевательство над народом и святым делом. Что толку от крещения, если народ остается непросвещенным! — Глаза Константина гневно горели, голос срывался.
— Я согласен с тобой. — Фотий, как всегда, был спокоен и говорил с усмешкой. — Но как ты хотел просвещать их? Дать им наши книги, научить нашему языку и заставить забыть родной?
— Нет, только не это! — Константин заходил по комнате.
— Я знал, что ты не согласишься. Назову еще один способ: перевести наши книги на их язык. Но для этого народ должен иметь письменность. У болгар на Брегальнице, как я знаю, письменности нет.
— Но ведь письменность можно создать. И не один болгарский народ в ней нуждается — все славяне, другие страны…
Фотий посмотрел на Константина с грустью.
— Видимо, ты не представляешь, о чем говоришь сейчас. Сколько ты знаешь храмов хотя бы в Константинополе?
— Немало.
— Именно немало, и у каждого был свой архитектор. А много ли ты знаешь людей, способных создать письменность? Да это потрудней, чем в одиночку построить храм. И потом, разве церковь так легко разрешит переводить священные книги на варварский язык? Или ты не думал обо всем этом?
— Об этом я думал, — сказал Константин, но тут же оборвал себя. Уже несколько дней горели в нем мысли о письменности для славян, но пока это были лишь мечты, и делиться ими было рано. Даже с Фотием.
Через два года Константин возвращался в столицу из новой поездки. Рядом ехали два его помощника, следом двигался большой отряд. Вместе с вооруженными всадниками тащились на мулах изможденные люди.
И когда показались вдалеке стены столицы и купола родной Софии, принялись они счастливо креститься. Это были пленные греки. Теперь Константин возвращал их домой из арабской неволи.
Логофет Феоктист послал Константина к арабам.
— Во-первых, ты вызволишь наших пленных людей. Во-вторых, поддержишь христиан, которых угнетают арабы. А в-третьих, сарацины обязательно устроят диспут.
Спутники Константина ехали по арабскому городу, тесно прижавшись к своему начальнику. Константин был моложе многих из них, но боязни он не выказывал.
— Смотри, гадости какие на дверях нарисованы! — шептались спутники.
И правда, на некоторых дверях были намалеваны отвратительные чудища, адовы твари, всяческие непристойности.
На диспут собрались самые ученые из мусульман, умудренные в астрологии, геометрии и других науках. Бородатые старцы в чалмах, они радовались молодости своего противника.
И конечно, первый вопрос был о тех непристойных чудищах на дверях домов.
— Какой в них смысл углядел молодой христианский философ? — спросили старцы, усмехаясь.
— Я увидел эти демонские образы на некоторых дверях сразу, как только въехал в ваш город, — ответил Константин. — Полагаю, что в домах тех живут христиане, демоны же бегут прочь из них. Зато внутри домов, где нет таких знаков, свободно живет все, что противно человеческому разуму.
Мусульманские мудрецы уже не усмехались — в присутствии эмира молодой иноземный противник сразил их в самом начале диспута.
А когда Константин стал цитировать наизусть святую книгу — Коран, да еще на арабском языке, все поняли, что он знает тонкости мусульманской религии не хуже собравшихся старцев.
Эмир засмеялся, махнул на своих мудрецов рукой и приказал прекратить спор.
— Мы убедились, что уважаемый посол богат пищей духовной, теперь пусть он убедится, что мы не менее богаты пищей земной, — сказал он, приглашая Константина на обед.
За обедом эмир еще раз высказал восхищение тем, что Константин хорошо говорит по-арабски.
— Лишь редкий образованный из арабов способен высказываться так красиво, как ты. Если юные из вас настолько умудрены знанием, что можно сказать тогда о ваших учителях!
Весь следующий день Константин обсуждал с эмиром договор о перемирии и торговле.
Рядом сидели писцы. Они записывали пункты договора на двух языках: греческом и арабском.
— Уже третий день я удивляюсь твоему здравомыслию. Можно подумать, что ты всю жизнь составлял подобные договора, — сказал эмир, когда писцы поставили последнюю точку. — Сначала я решил, что ты преуспел лишь в философии. Теперь я должен сказать, что и практические дела ты вершишь успешно. Сколько платит тебе твой царь за службу? Не подумай, что это лишь любопытство. Я готов платить тебе втрое больше, если ты перейдешь на службу ко мне. Ты будешь окружен почетом, известностью.
Такие случаи были. Даже один из учеников Льва Математика поступил на службу к арабам.
— Ты образованный человек и наверняка знаешь, что Александр Македонский предпочитал казнить перебежчиков, — ответил Константин.
— Твой ответ достоин человека твоего звания, — проговорил эмир.
По договору Константин получил бывших рабов, а теперь снова свободных граждан Византии.
Они приближались к родной столице, и каждый был счастлив. Освобожденные греки продолжали креститься на купола Софии и утирали слезы умиления. Воины радовались концу опасного похода — арабы, о которых рассказывали столько страшного, не изрубили их на куски и не бросили на съедение шакалам.
Константин и сам радостно смотрел на городские ворота — ему, руководителю посольства, было трудней всего.
Наконец и городские ворота они проехали.
И тут на пути им попалась большая компания гуляк. Молодые сытые парни, дети зажиточных ремесленников, пели развеселые песни, окружив человека в одежде священника.
Но странное дело — священник не бранил их, он сам распевал с ними, а желающих окроплял уксусом вместо святой воды.
Всадники из свиты Константина хотели было схватить эту компанию, отвести всех к эпарху, но Константин приказал не вмешиваться.
Они уже приближались к площади Константина Великого, когда им встретилась совершенно странная процессия.
Процессия эта запрудила всю улицу, издалека слышалось ее нестройное развеселое песнопение.
Впереди шел придворный шут в одежде самого патриарха. Он гримасничал, нелепо подпрыгивал, и края одежды волочились у него по земле.
Следом за ним брели одиннадцать человек из дворцовой гвардии. Они были одеты в одежды константинопольских епископов: в ризах, шитых золотом. Следом шла толпа из придворной челяди, переодетая в костюмы священников и дьяконов. Их окружали городские пьяницы, а в середине всей группы возвышался возничий Василий. Время от времени он нагибался к человеку в одежде императора, доставал из сумки, висящей у того на поясе, деньги и бросал их в толпу.
На этот раз не выдержал и сам Константин. Он подъехал к толпе ближе.
— Кто дозволил вам гнусный маскарад? — крикнул он ближайшему дворцовому слуге в одежде дьякона. — Прекратите постыдное издевательство над патриархом и императором!
— Кто дозволил, говоришь? — пьяно ухмыльнулся он. — А сам император Михаил и дозволил.
Константин вгляделся: в императорской одежде вышагивал действительно император Михаил. Он был пьян, едва держался на ногах и цеплялся за Василия.
С царем, особенно пьяным, спорить было опасно.
— Всем назад! Обойти площадь по боковым улицам, — скомандовал Константин. Он не хотел, чтобы его спутники видели эту компанию.
— А ведь в середине-то сам царь! — удивленно сказал все-таки один из всадников.
Освобожденные греки, которые умиленно плакали при виде константинопольских стен, были поражены больше всех.
«Что-то произошло страшное, — подумал Константин. — Так просто царь не вышел бы на улицу».
Они отъехали от площади совсем немного, и вдруг Константин услышал.
— Эй, Философ! Повороти-ка коня!
Константин обернулся.
Перед ним стоял возничий Василий.
Теперь он казался совершенно трезвым.
— Я хочу тебя предупредить, — сказал Василий тихо и оглянулся, потом опять быстро заговорил: — К логофету в дом не ходи. Понял?
— Нет.
Василий вздохнул мученически, оттого что приходилось объяснять уже всем известные вещи.
— Я смотрю, ты издалека приехал, не знаешь наших новостей. Логофет твой оказался изменником. Варда приказал его арестовать прямо во дворце, и вчера его казнили. Царица Феодора отправилась в монастырь на поселение. Теперь у нас правит сам царь Михаил и помогает ему Варда.
Он взглянул на ошеломленного Константина, хлопнул его по плечу и засмеялся.
— Вот так-то, Философ! Да ты не бойся, я царю уже сказал: «Логофет сам по себе, а Константин Философ тоже сам по себе. Они даже в разных домах жили». Я ведь теперь в личной охране самого царя.
До Константина дошел не сразу страшный смысл слов Василия.
— Главное — веди себя тихо, — услышал он последний совет Василия. — Логофета твоего нет, а ты ведь пока живой.
Константин приказал своим ехать к эпарху без него, а сам бросился к Фотию.
— Объясни, зачем они убили Феоктиста? — Константин, как был в дорожной пыльной одежде, ходил по рабочей комнате учителя. — Уж я-то знаю, он только и думал, как бы продлить в государстве покой да увеличить казну царя!
Фотий зло усмехнулся.
— Да тем-то он и не подошел Михаилу, что был чересчур серьезен. Дурачился бы вместе с ним, стал бы лучшим другом.
И Фотий рассказал о том, что произошло.
Михаил хотел жениться на Евдокии Ингерине, знатной, но глупой девушке. Феоктист и Феодора запретили ему. Михаил был взбешен. Этим воспользовался Варда.
Люди Варды внезапно окружили во дворце Феоктиста, схватили его и увели в темницу.
Варда тут же объявил во дворце, что он раскрыл измену. Михаил подтвердил это.
Теперь на пути к трону Варде мешала собственная сестра, мать Михаила царица Феодора.
— В монастырь ее! Сегодня же в монастырь! — тотчас распорядился Михаил, когда Варда осторожно заговорил с ним о том, что и она будто бы помогала готовить Феоктисту измену.
— Сначала я испугался за тебя, — продолжал Фотий. — Вдруг Варда решил сослать в монастырь и тебя.
— Я и сам не останусь здесь!
— Лев Математик вчера, как бы нечаянно, заговорил с Вардой о тебе. Варда сразу успокоил его: «Пусть остается в столице. Я знаю, он не замешан в измене».
— Я уеду из Константинополя, — повторил Константин.
На другой день Константин покинул столицу.
КОРОНОВАНИЕ В ЦЕПЯХ
Отступление
Деда царя Михаила тоже звали Михаилом.
Сначала он не был императором, а был обычным страгиотом-солдатом из бедной семьи. Он едва умел читать, но в битвах показал умение и силу, стал опытным военачальником.
В трудный момент он помог укрепиться на престоле Льву Пятому, и тот приблизил Михаила к себе.
Лев Пятый был жесток. Ежедневно в ямы за городом бросали десятки казненных жителей. Недовольные жестокостями стали готовить заговор. Возглавить переворот они предложили Михаилу. Михаил согласился.
23 декабря 820 года, за день до большого праздника — рождества, заговор был раскрыт. Михаил схвачен.
Император приказал немедленно сжечь бывшего друга, неудачливого заговорщика, в бронзовой скульптуре быка на площади.
На площадь привезли уже дрова, но царица попросила мужа отсрочить казнь.
— Даже злейших врагов не убивают во время праздников, — уговаривала она, — это грех.
Император согласился. Он повелел сжечь Михаила наутро после праздника.
Михаила заковали в цепи, увели в дворцовое подземелье.
Вечером за час до праздничной церковной службы друзья Михаила переоделись певчими и проникли в дворцовую церковь. У каждого под одеждой был спрятан кинжал.
Началось торжественное богослужение. Телохранители стояли вдали от царской семьи. И тут неожиданно «певчие» бросились к императору, в одно мгновение закололи его кинжалами. Ошеломленные телохранители в страхе прижимались к стене. Восставшие не теряя времени кинулись в подземелье, вытащили оттуда закованного в цепи Михаила, привели его в храм и немедленно короновали.
— Мы слушаем твое первое императорское повеление, приказывай! — сказали друзья, падая на колени перед новым царем.
— Снимите с меня цепи, — ответил император.
Это было его первым повелением.
Таких приказов не отдавал еще ни один император в истории.
Лишь девять лет царствовал Михаил. После его смерти в октябре 829 года императором стал сын Михаила Феофил — двадцативосьмилетний образованный человек, воспитанник Иоанна Грамматика. В свободное от войн и государственных дел время Феофил сочинял церковные гимны.
Отец его, воин-стратиот Михаил, вышел из Амория. Там жили бабка и дед Феофила.
Теперь на месте знаменитого города из кирпичных обломков прорастала сорная трава. И не было отважного воина, полуграмотного царя Михаила, не было мудрого Феофила, династию продолжал юный пьяница, капризный и вздорный Михаил Третий.
ОЛИМП НА ГОРЕ
Говорили, что некоторые отважные монахи взбирались на снежные вершины этой малоазиатской горы.
Лицо им обжигало жестокое солнце, яркий снег ослеплял глаза, но если прикрыть лицо и глаза ладонью, то можно, увидеть в дальней шири Черное море и Босфор с окаймляющими его холмами. А сразу за проливом — главу Софии, всю Пропонтиду можно увидеть с синеющими фракийскими берегами, с ее островами, узкими заливчиками. На востоке лежат под горой зеленые равнины Галатии, Мизии, Вифинии, на юге — серые горные цепи Фригии, а на севере, прямо под горой, плещут, отражают солнце три озера, окруженные рощами. Светлая, сияющая, праздничная гора Олимп.