– Добрый день!
– Поздно вы сегодня, – выглянула из кухни хозяйка.
Паула еще не успела сесть за столик, как хозяйка вынесла ей чашку кофе и сырный рогалик на подносе. Когда только она успевает их печь? Удивительные люди живут в этих местах. Весь день у них есть какие-то занятия и совершенно нет времени просто посидеть, помечтать, побездельничать. А по ночам они спят так крепко, что снов либо не видят, либо не помнят.
– Скажите, – Паула коснулась рукава хозяйки, – что вам сегодня снилось?
– Ой, я и не помню, ерунда какая-то.
– А молодой мужчина? Красивый такой мужчина в зеленом шарфе?
– Нет, молодой мужчина точно не снился! – Хозяйка кокетливо повела плечами. – Я женщина замужняя.
Паула тяжело вздохнула и стала помешивать ложечкой сахар, безразлично глядя, как кофе выплескивается из чашки.
– Если это так важно, я могу потом еще у мужа спросить, – сказала хозяйка, тронув ее за плечо. – Не думаю… но мало ли что, правда?
– Да-да, спросите, – заулыбалась Паула, – мало ли что… Это важно. Это очень-очень важно.
Утопленник
Если тетя Вера себе втемяшит чего в голову – всё! Ужас до чего упрямая.
Ну подумаешь, курили с Дзюбой под лестницей. Дзюба вообще с третьего класса курит.
Но тете Вере мои оправдания – до одного места. Она так и говорит:
– Мне, Костик, твои оправдания – до одного места! И к Дзюбам ты больше не пойдешь! Там вся семейка еще та!
А мне только скажи чего поперек, я сразу на своего конька подсаживаюсь. Упрусь рогом и буду спорить до посинения. Это от матери у меня.
– Я все равно пойду! – говорю. – Ты мне не мама, чтобы командовать!
– Ага! – Тетя Вера упирает руки в бока. – Как денег в кино, так тетя Вера хорошая! И как стекла бить, так «только маме не говори»! Ах сучонок ты неблагодарный!
Только я собрался выдать ответную тираду, как хлопнула входная дверь и мать начала кричать еще из коридора:
– Верунь, слышь? Утопленник там у нас! Айда скорее! Костя, слышь? Настоящий утопленник! Под мостом нашли.
– Под каким? Где? – забеспокоилась тетя Вера, торопливо снимая фартук.
Надо сказать, что у нас в городке только один мост через речку. Козий. Его и мостом-то не назовешь. Да и речка – так, ручеек. Непонятно, как там утопнуть можно.
Мы бежали вниз по улице мимо рынка. Я жалел, что не заскочил по пути к Дзюбе, ему бы тоже понравилось.
– Дите, что ли, прости господи? – спрашивала тетя Вера, запыхавшись.
– Почем я знаю! – отвечала мать, заправляя под косынку выбившиеся волосы. – Мне Степановна сказала. Выспрашивать-то некогда было. Увезут – и не увидим.
– Давайте быстрее! – заволновался я и припустил шагу.
– Мы и так быстрее себя уж! – Тетя Вера споткнулась и выругалась.
– Хорошо тем, у кого есть Эйфелева башня! – размышлял я вслух. – Или Ниагарский водопад! Там самоубийц можно чуть ли не каждый день смотреть.
– Вот я и говорю – учись, сынок! Кто умный больно, тот может в большой город уехать и жизнь свою устроить по-человечески! А тут что? Скукота дремучая…
Толпу было видно еще издали. Баб было больше. Несколько мужиков стояли чуть в сторонке и курили.
– Увезли уже? – спросила тетя Вера, пробегая мимо них.
– Как раз забирают.
Мы с мамой, активно толкаясь локтями, пробрались поближе к центру. Там двое санитаров укладывали утопленника на носилки. Из-под простыни торчали только ноги в белых кроссовках. Участковый изображал активную деятельность, махал руками и кричал, чтобы никто слишком близко не подходил.
Рядом стоял красный «жигуль», и два милиционера из райцентра что-то писали в бумагах прямо на капоте.
– А что? Простынь-то скинут? – спросила мама.
– Дождешься у них! – со знанием дела ответила стоящая рядом женщина.
– Хорошо, что вообще успели! – подхватила тетя Вера. – А кто там? Мужик вроде?
– Мужик, – подтвердила женщина.
– Бедная-бедная жена! – вдруг захлюпала носом мать и стала ныть нараспев. – Небось и не знает жена-то! Ждет небось ненаглядного своего домой! А он тут… Неживой уж!
– Ждет, ага! – сказал кто-то сзади. – Она ему, говорят, рога наставила и в столицу с хахалем подалась. Вот мужик и не стерпел…
– Ах, сучка! – немедленно возмутилась мать. – Да патлы бы ей все повыдергать! И хахалю ейному! Да я бы их…
– Обоих в мешок – и в речку! – строго сказала тетя Вера. – Утопленник-то молодой был? Красивый, а?
– Кому что нравится, – ответила женщина рядом. – Я почти первая пришла, видела. Морда опухшая, страшная… Мертвяк, он и есть мертвяк.
Расходились все нехотя. Многие остались обсудить версии случившегося.
Кто-то говорил, что мужик по пьяни свалился в канаву, кто-то предполагал убийство, кто-то роковую случайность.
Бабы настаивали на версии про несчастную любовь.
К пивному ларьку выстроилась очередь. У мужиков был повод.
– Верунь, а ты б хотела, чтобы твой вот так… из-за любви к тебе? – спросила мать.
– Кабы Петька, то пущай, – сказала мечтательно тетя Вера. – А если Василий, то нет. По Василию я бы сильно убивалась.
– И я бы не хотела. Как представлю себе утопленника в гробу! Синий весь, раздутый, стылый… брр! Как же ж его целовать-то?..
– Ой, я тебя умоляю! Василий иной раз со смены придет, рожу водкой зальет, аж глаз не видно! И синий, ага, еле языком ворочает. А то ты не видела! – Тетя Вера толкает маму в бок и смеется. – А целую же ж! Ой как целую!
– Потому что любовь! – соглашается мама. – Кстати, а Костик-то мой где, Верунь? Остался, что ль?
Мы с Дзюбой сидим во дворе под лестницей и курим на двоих папиросу, украденную у старшего Дзюбы.
– Эх, жалко, что не я нашел! Я ж сегодня утром там с батей проходил, как раз под мостом! Эх…
– А то можно подумать, ты б не испугался?
– Я?! – Дзюба неподдельно возмущается, и у него краснеют уши и шея. – Да я, если хочешь знать, с батей вместе свинью колол!
– Сравнил! То свинья, а то человечий мертвяк!
Мы по очереди затянулись папиросой.
– Я бы в следователи работать пошел, – сказал Дзюба. – Они на все криминальные дела выезжают.
– Ну и дурак! – сказал я. – Лучше уехать во Францию и жить возле Эйфелевой башни.
– Ну, это по-любому лучше, – согласился Дзюба.
Из-за угла показалась кудрявая голова Дзюбиной младшей сестры Люськи.
Я быстро спрятал папиросу за спину, но было поздно.
– Ага! – сказала Люська. – Кому-то сейчас будет!
Дзюба подался вперед и погрозил ей кулаком.
– Люська, мороженого хочешь? – спросил я. – Мы тебе мороженое, а ты никому не скажешь.
– Пять! – сказала Люська. – Пять морожен!
Мы с Дзюбой вывернули карманы и стали подсчитывать мелочь.
Мимо пронесся красный «жигуль» с милиционерами из райцентра. Мы смотрели ему вслед, пока не улеглась пыль на дороге.
– И трубочку с кремом! – подумав, добавила Люська.
Сказы и были
Он здоровенный такой был! Одной ногой на площади стоял, а другой – почти у самого леса, за станцией. Когда не шевелился, никто даже внимания не обращал. Кому охота ходить с задранной головой? А он деликатный такой, по ночам только передвигался, чтобы не пугать никого, хотя при его-то росте…
Имя у него еще такое было… тяжелое. Ну, неподъемное такое – тонн пять, пожалуй, если не больше. Никто не осмеливался. А он еще скромный очень, не навязывался особо, да и вообще старался не шуметь. Наверху тишина такая, красота, прямо летать охота, что при его размерах…
Шнурок, бывало, на ботинке развяжется, а он стоит, ждет. А ну как кого испугает ненароком, если ручищами своими шевелить начнет? А внизу уже собралось всех полно – снуют туда-сюда, дорогу освобождают, в свистки свистят. А ему неудобно прямо, готов сквозь землю провалиться. Пробовал даже босиком, но как-то оно…
Питался облаками. Очень удобно. Главное, пища не тяжелая, а наоборот. Если день солнечный, на небе ни облачка, значит, очень голодный был. А если все тучами затянуто, значит, хандрит, аппетита нет, значит, дождь. Тогда под ним все собираются, сухо потому что, и все расстояние от площади до станции…
Бывало, как затоскует, как надумает всякого – сядет на корточки и плачет. Только это очень редко. В последний раз целое небольшое море наплакал. Теперь там курорт и пляжи. Оно, конечно, веселее, но глаза сильно устают. А отвлечься как? Они же там, внизу, через одного плавать не умеют. А раз сам все заварил, значит…
Он поначалу думал, если много-много облаков съесть, внутри должна такая легкость и летучесть образоваться, что вопрос с перемещениями можно будет как-то иначе решить. Он даже спал с открытым ртом. Но самолеты все время язык царапали, поэтому приходилось пригибаться каждый раз, когда…
* * *
Родилась Аксинья под осиной на опушке.
Мать положила ее в авоську, подвесила на сук да и сгинула.
Кричала Аксинья так громко, что онемела. Кормили Аксинью белки да куницы, поили птицы да дожди.
Подросла Аксинья, обломился сук, порвалась авоська.
Встала Аксинья, отряхнулась и пошла домой.
Шла Аксинья по Руси, заглядывала в окна, стучала в двери.
«Кто там?» – спрашивают.
Молчит Аксинья.
Постоит и дальше идет. А за ней молва тянется. Ходит, мол, Аксинья, детей пугает, стариков тревожит, дом себе ищет. Запирайте ставни, закрывайте двери, не пускайте в хату.
Кореньями питалась Аксинья, воровала яйца из гнезд, языком ягоды давила. Летом в ручьях купалась, зимой спала в медвежьих берлогах.
Поспит, выйдет на солнышко, отряхнется, да и снова домой идет.
Весь мир обошла Аксинья. Все, что можно, повидала. Вернулась к своей опушке.
Нет нигде у Аксиньи дома.
Нашла свою авоську да и повесилась на суку. А чего жить-то?
* * *
Лаптем копал Захар лунку.
Так ему Ильинична велела. Старуха хоть и выжила из ума вовсе, а деревенские каждому слову ее верили. Авторитет, не хухры-мухры!
Яблочные косточки Захар во рту держал, под языком. Пока от старухиного дома шел, держал, пока копал – тоже.
– Семя должно сродниться с тобой. Все о тебе узнать должно, – говорила Ильинична морщинистым беззубым ртом. – А как яблоко есть станешь, отвори свои мысли и сердце.
– Да как же я отворю, не умею я! – сокрушался Захар.
– Тогда молись, – отвечала старуха.
Захар съел яблоко, молясь. Вместе с кочерыжкой съел, как велено. А косточки – под язык. Прямо чувствовал, как они набухают там и оживают.
А потом выплюнул в лунку да босыми ногами притоптал.
И помолился еще, на всякий случай.
И землю перекрестил – для закрепления эффекта.
– На третий год деревце пересадишь, – учила Ильинична, – на пятый начнет плодоносить.
– Выходит, целых пять лет ждать? – возмущался Захар.
– Эка, скорый какой! – Ильинична сложила на коленках морщинистые руки. – Только на седьмой год яблоки родятся те самые – молодильные! Вот тогда и начнется новая твоя жизнь…
Захар сходил к колодцу, принес воды в ковше, полил не скупясь.
Шел домой светлый весь, радостный. Думал о том, что надо бы плетень завтра починить, а на будущей неделе ставни подкрасить.
А в голове уж картинка проявлялась, как цветет его яблонька, как обещает Захару новую, молодую жизнь, праведную да благую.
Пришел Захар домой, выпил чаю, лег в постель да и помер.
* * *
Свен Ланге жил отшельником на той окраине хутора, которая под самым лесом.
Его первая жена утонула в пруду спустя две недели после венчания.
А вторая жена бежала с молодым цыганом, оставив Свену малолетнюю дочь Зою, больного пса Хорве, неспокойную совесть и одинокую старость.
Свен Ланге изготовлял огородные пугала. И не было второго такого мастера на всю округу.
Зою забрали на воспитание дальние родственники.
Пес Хорве издох от тоски и старости.
Свен Ланге набивал головы пугал сеном, рисовал им лица и одевал в платья своих жен.
Его считали помешанным, но пугала исправно покупали и увозили в соседние селения.
Пугала Свена Ланге приносили счастье и удачу. Где во дворе стояло такое пугало, там урожай был богаче, дети здоровее, мужчины сильнее, а женщины радостней.
И только самому Свену от них не было никакого проку.
Свен Ланге отдал богу душу зимой, в самые лютые февральские холода.
В тот год выпало столько снега, что Зоя не смогла приехать проститься с отцом.
Но в каждом дворе стояло по одной скорбящей женщине. Их платья были присыпаны снегом, лица обращены к небу, а из глаз текли слезы. Текли и тут же замерзали. Поэтому никто этих слез не видел.
Да и не поверил бы.
* * *
Дьякон Пантелеймон был хромой с тех самых пор, как упал с лестницы.
Тогда он еще дьяконом не был. И звали его Йолаф.
А дело было так.
Нравилась Йолафу соседская дочка Кристя. И заманил он ее однажды на задний двор. Прижал к сараю и давай целовать да лапать. А Кристя, девка юркая, недолго думая взобралась по лестнице на крышу и знай себе смеется. Йолаф за ней. А перекладина возьми да и обломись.
Там и падать невысоко. Но видать, такое у Йолафа было счастье – напоролся он на железный дрын, и тот вошел ему в правое бедро, а вышел между ребер.
Случилось это в августе, как раз на праздник Пантелеймона-великомученика.
Мать Йолафа так потом и сказала, мол, Пантелеймон тебя спас, в иной день бы и не выжил.
Когда принял Йолаф крещение, так его и нарекли. А позже местный пресвитер рекомендовал его на службу епископу.
Пантелеймон был хорошим дьяконом. Следил, чтобы в церкви все было благообразно и по чину, много общался с прихожанами. По указанию епископа распоряжался церковными имуществами: раздавал милостыню, заботился о содержании вдов и сирот, распределял церковные пособия.
Любил ли он Кристю? Все время любил. Так любил, что когда через четыре года вышла она замуж за молодого кузнеца, подстерег ее вечером у каплицы да и зарубил лопатой.
Тогда подумали на немого Игната. Тот и раньше соседских собак вешал да детей пугал. Добиться от него признания не удалось, но и оправдаться у Игната не вышло.
А на вторую зиму Пантелеймон слег с туберкулезом да так и не оправился уже.
Новый дьякон, принимая хозяйство, нашел запрятанную в ризнице ту самую лопату, аккуратно завернутую в старый подрясник.
И. Зандман
Из жизнеописания талантливой поэтессы
1
Талантливая Поэтесса стирала чулок. Простой эластичный чулок так называемого телесного цвета. Хотя представить себе телеса подобной расцветки ей (Талантливой Поэтессе) казалось делом почти невозможным, но, впрочем, завлекательным.
Вообразив даму немыслимого колера, Талантливая Поэтесса намылила невыразимый чулок. Дама задвигала ручками, ножками, сдобно и несъедобно выпиравшими из полосатого борцовского трико, и громово запела:
Советский цирк циркее в мире всех цирков.
Трам-та-ра-рам.
Советский слон слонее в мире всех слонов.
Трам-та-ра-ра…
Талантливая Поэтесса вздрогнула, скомкала чулок, сжала руку и смотрела, как серые, еле пенящиеся струи заскользили по белому фаянсу. Толстые женщины наводили на нее ужас. Она с обидой вспомнила, как дома ей упорно втолковывали, что она худой, худой, ну прямо тощий мальчик, и как этой осенью, вернувшись с дачи, услышала от кого-то из теток: как мальчик похудел! Значит, раньше она была толстой! ТОЛСТОЙ.