— Ваш язык — это что-то чудовищное, чуждое, страшное, — сказала она. — И полагаю, что наш для вас…
— Да, тоже полная дикость, — сказал папа. — Не язык, а набор технических звуков разных частот плюс голоса, точнее, звуки каких-то птиц с металлическим оттенком.
— У политоров, в отличие от вас, очень сильно выпирает грудная клетка, может, отсюда и разница голосовых аппаратов. У наших женщин тоже, но, по-моему, это менее заметно и уж внешне никак нам не вредит. Да? Ведь верно?
— Угу, — сказал папа смущенно.
— Теперь вывод, — продолжала Пилли, не переставая гладить Сириуса и бесстрашно запихивая ему в рот кусок какой-то еды; он отбивался от нее всеми четырьмя лапами, но ел. — Вывод. Вы на Земле обошлись без машинно-языковой связи. Мне почему-то кажется, что вы, конечно, могли бы ее создать для себя. Это наверняка была бы машина огромных размеров, в память которой были бы заложены все слова всех языков и многочисленные каналы связи внутри. Скажем, кто-то нажимает кнопку своего языка, а другой — своего, и можно разговаривать. Фу, как нудно и долго я рассуждаю. Но маленький аппаратик, вроде нашего, вы бы создать не могли и не создали. Для меня, например, этого достаточно для оценки уровня вашей техники вообще.
— Да, не создали, — сказал папа. — Но почему не могли бы?
— Я уже говорила, ваш корабль был тщательно изучен.
— Ну, наш-то — это почти игрушка. Есть и похлеще.
— Я догадалась, но дело не в размерах, а в принципах решения. Уверена, что ваши корабли не развивают нашей скорости и не могут уходить в космос так далеко.
— Пилли, ну почему вы так думаете? — спросил я даже как-то обиженно. — А вдруг и создадим аппаратик.
— Наш аппаратик слушает и ваш голос, и ваше тело одновременно, он улавливает не только звук, но и ваши подсознательные, не говоря уже о сознательных, представления о вашем слове и его значении, он как бы отгадывает суть слова. Не кусайся, Сириус! — Потом нам: —Не вскакивайте, уже известно, что ваш кольво не выпускает яд, если вы этого не хотите, а вы этого не хотите, потому что хорошо ко мне относитесь… Ни один ваш корабль не дотянет до нас. А если он с полпути пошлет ракету, хоть тысячу штук, мы это легко уловим и ракеты уничтожим. Нет, не перехватчиками, это вчерашний день, их взорвут звуковые сигналы с Политории, они могут взорвать ваши ракеты даже пока они на борту ваших кораблей.
Странное дело, мы с папой молча слушали ее, верили ей, это было грустно, не то даже слово, но у нас не было и тени ощущения, что Пилли нас запугивает. Просто это был разговор о положении вещей. А с другой стороны, мы почему-то промолчали, когда она касалась зубов Сириуса и не боялась их, веря, что мы управляем им. Мы молчали, не открывая ей правды, что наш «кольво» безвреден, как одуванчик.
— Знаете, Пилли, — помолчав, сказал папа, — какие ощущения у меня возникают? За очень малое время, только на основании разговора с вами и не очень откровенного разговора с Горгонерром, я понял, ощутил, что Политория чем-то больна. Это дух военной болезни. Может, и не болезни агрессии, может, это страх, способный породить агрессию, — но это так.
Пилли задумчиво и грустно кивнула, как бы соглашаясь.
— Проблема Горгонерра относительно вас, вернее, Земли, только отчасти связана с импульсом войны. Проблема в другом, я думаю. Но об этом позже. Вам нужно присмотреться не только ко мне, но и к Политории. А пока я улетаю домой.
— На чем? — Я удивился.
— Моя машина стоит за колонной дома, с другой стороны. Папа встал, подошел к ней, и сказав «огромное спасибо, Пилли», нагнулся, взял ее ладонь и поцеловал.
— У вас это так делается? — мягко и очень тихо сказала она.
— Да, некоторые так делают, хотя это глубокая старина.
— Трижды в день я буду вашей… нянькой, готовить и прочее. Сами ничего не делайте, захотите перекусить — я покажу, где еда. Гуляйте, летайте, спускайтесь в нижний город — ничего не бойтесь, народ хочет вас видеть. Вы правы, у нас очень сложное общество, очень! — Она многозначительно взглянула на папу. — Сложное государство.
Я, забрав с собой обе пластинки — желтенькую и красненькую, спустился с Пилли вниз, к ее машине. Она показала мне, как ею управлять, я кивнул, быстро, одним прыжком перемахнул через борт машины и плюхнулся в водительское кресло; ни слова не сказав, Пилли устроилась рядом, и я взлетел. Полетав совсем чуть-чуть вокруг дома, я сделал знак Пилли надеть ремни, ничего не спрашивая, она их надела, и я, взмыв вверх с одновременным нажатием кнопки, выбрасывающей прозрачный верх машины, сделал акробатическую петлю, ринулся вниз, сбросил скорость, убрал верх и плавно сел.
— Это… оч-чень… — сказала Пилли, положив на секунду руку мне на голову.
— Привет, Пилли, — сказал я, перемахивая через борт машины. — Кстати, Пилли, вы замужем, у вас есть муж? Она засмеялась:
— Еще нет. Да и торопиться пока рано, мне всего сорок лет, я еще малышка. Мы, политоры, живем до двухсот лет.
Она помахала мне рукой и резко взмыла в воздух. Ошеломленный, я пошел к входным дверям в колонну-иглу, доставая из кармана пластиночки-ключи.
12
Мы с папой остались одни. Определенно — какие-то ошалелые, настолько перенапряженные, что тянуло в сон, и в то же время это напряжение мешало уснуть. Да и какие могут быть разговоры: сутки назад, даже меньше, мы скользили в космосе, вполне счастливые, в ожидании чудесной пустой планетки и классной рыбалки; мы и не думали об этой вечной, теоретически возможной сказке — иная цивилизация, а тут на тебе, сорок восемь часов не прошло, а мы как раз и есть внутри этой цивилизации, да плюс ко всему в ситуации — хуже не придумаешь. Особенно меня поражало, что событий (кроме главного) пока никаких, а темп внутри — бешеный.
Побродили по квартире, уже зная, что она трехэтажная и за пределами каждого этажа идет снаружи шара замкнутый балкон: выходи и любуйся видом.
На третьем этаже — комнаты, комнатки, огромные мягкие диваны, ковры, низкие столики, чуть в стороне от центральной точки холла к середине сферического потолка вела, упираясь в него, лесенка. Папа, поглядев внимательно вверх, сказал: «Там дверь, люк». Мы поднялись наверх, к этому люку, я приложил к нему желтую пластинку — ноль эффекта, потом красную — люк открылся. Мы сделали шаг вверх, здесь горел светильник, освещая лифт. Он был небольшим, в отличие от главного, внизу, и даже тесным. В лифте была всего одна кнопка, я нажал ее — и мы на приличной скорости дунули вверх, пока не остановились. Пространство вокруг лифта было незначительным, но все же не таким, как можно было ожидать, и тут я догадался и вспомнил, что когда мы с Ориком летали, мне показалось, что почти у самого верха башни-стрелы заметно утолщение. Да, это был небольшой шарик, метра три не доходивший до острия иглы, внутреннее его помещение было пустым вокруг шахты лифта, но с полом, а наружное — просто небольшая открытая галерея вокруг шпиля, балкон, не очень широкий и с высокими перилами. Отсюда Тарнфил был виден достаточно хорошо. В относительной близи только дом правительства был огромным, остальные дома были вроде нашего — с одним шаром, ну, так сказать, отдельный личный дом для политоров древнего рода, «для аристократии». А уже дальше от нас в разные стороны торчали дома с несколькими шарами, вероятно, конторы, офисы, их технициумы, наверное, какие-нибудь общества, лаборатории, полиция и, конечно, просто жилые дома, но уже для политоров менее древних родов, как Ол-ку, например: вход один, но квартир — много. Отсюда, с высоты, Тарнфил был очень понятен. Дома и природа — больше ничего, очень мудро и красиво, разве что мало кому это досталось: весь город был под землей, я думаю, и заводы там, фабрики тоже были под землей, разве что на окраинах, с отдельными шахтами входа. Конечно, «аристократы» не дошли до того, чтобы жители подземного Тарнфила вовсе не выходили наружу, на свежий, так сказать, воздух: сверху хорошо были видны лестницы выходов из-под земли, там, под землю и наружу, «тек» народ. Конечно, никаких особенных дорог, асфальта и прочего, раз машины на воздушных подушках, не было. То есть дороги были, но скорее — дорожки, не очень широкие и не всегда прямые, как в парке, посыпанные, вероятно, песком красным. Поблескивали сверху какие-то пруды, прудики с розоватой водой и бассейны для плавания возле каждого дома — уже с голубовато-зеленой… И вдруг… вдруг… мы с папой одновременно увидели вдалеке множество черных птиц, что ли, но каких-то странных, длинных, и тут папа схватил меня за руку, а другой показал вверх: оттуда на нас стремительно планировала эта самая птица, все ближе, ближе… и, когда она была уже метрах в пяти от нас, мы увидели, что это человек, политор, весь в черном обтягивающем трико и с черными же крыльями. Через секунду этот… не знаю как сказать… человек-птица уже сидел, улыбаясь, на перилах нашего балкона и смотрел на нас.
— Жители Политории и Тарнфила приветствуют вас! — сказал он, продолжая улыбаться. — А я после работы рискнул, забрался как можно выше в небо и скользнул вниз, чтобы меньше было шансов, что меня заметят, я уверен, нам, геллам, появляться здесь у вас категорически запрещено.
Папа протянул ему руку, и политор легко соскользнул на пол балкона.
— Спустимся на лифте вниз, — сказал папа. — Там никого нет, мы одни дома до семи. (Я видел, он был потрясен.)
— О, спасибо, — сказал политор, — а там уже стемнеет, я улечу незамеченным. — Вы голодны? — спросил папа дрожащим каким-то голосом.
— О, вы ни о чем не беспокойтесь. Просто все с ума посходили, вы же… в миллионах километрах от нас… это же… И огромная просьба, если будет сигнал видеотелефона, не нажимайте ответную кнопку сразу, ладно? Сначала я выйду.
— Хорошо, конечно, — сказал папа. — Садитесь, я — Владимир, это — Митя, мой сын. А вы… послушайте, ведь это же не планирование, нет? — И он показал на черные, легшие складками крылья политора. Тот рассмеялся.
— Ничего общего. Мы — геллы, то есть я — гелл.
— Нам не сказали, что вы… летаете.
— Конечно, летаем. Меня зовут Латор, верно, смешно?
— Почему?
— Как высокородного. Никакой черточки в имени нет. Просто Латор. Как-то уж так вышло, что имена у нас, как у высокородных. Ой! — Он стал боязливо оглядывать комнату, а я сидел, открыв рот, как будто ору на весь лес.
— Нет, никаких устройств нет, — сказал папа.
— Это хорошо. И пожалуйста, никому не говорите, что я прилетал. Так-то, встреться мы в городе, мы вполне имели бы право поговорить, но являться… Что вы на меня так смотрите?
— Я… ничего не понимаю. С крыльями!!!
— Разве у вас на Земле нет летающих землян?
— Нет, — сказал папа. — Кстати, а у вас есть третий глаз?
— Нет. Глаза нет. Это только у нелетающих, но у их женщин тоже нет.
— Я ничего не понимаю. Откуда вы вообще взялись, такие?
Латор сказал:
— Все женщины и мужчины геллы очень добродушны, веселы, терпеливы, очень сильные, сильнее нелетающих, и, пожалуй, добрые — потом я объясню почему. Не знаю уж, от кого в древние времена на Политории произошли птицы, но все политоры произошли от птиц…
— М-можно я потрогаю ваше… крыло? — тихо спросил я.
— Конечно, — сказал Латор. — И саму руку тоже.
Крыло было мягким, а мускулы руки — камень. Просто камень.
— Эти птицы, — продолжал он, — имели высокие ноги и тело держали вертикально. Это помогло развитию языкового аппарата. Шли тысячелетия, и, по непонятным причинам, часть политоров, тяготеющая больше к земле, развивалась самостоятельно, отказавшись от полетов, а мы, геллы, как-то тяготели больше к полетам, так что развились в особый вид. В древние времена (так записано в книгах) мы, уже будучи разумными, жили от наземных политоров отдельно, даже далеко друг от друга, но враждовали, — правда, по их вине. Похоже, они не могли нам простить, что мы и ходить умеем, и летать. О! Внимание!
Мы тоже услышали звонок видеотелефона. Латор, легко вскочив, скрылся за дверью, папа потыкал кнопки, экран засветился — это был Горгонерр.
— Долгой жизни, уль Владимир и уль Митя!
— Долгой жизни, уль Горгонерр, — сказал папа.
— Как проходит время? Не скучно?
— О нет, что вы! Мы, я бы сказал, переполнены впечатлениями. Орик и Пилли отличные рассказчики и очень милые…
— Я рад, — сказал Горгонерр. — Я уже звонил вам.
— Простите, я был в ванной, а сын возился с машиной. Мы так перенасыщены, что вряд ли сегодня выберемся в город, хотя…
— Ходите, гуляйте, вы абсолютно свободны, разве что без Орика вас будут окружать толпы. Кстати, как насчет встречи с нашими учеными завтра.
— Можно ли это обсудить утром? Мы надеемся хорошо выспаться.
— О, как вам будет угодно. Когда вам позвонить?
— В девять вас устроит?
— Вполне. Отдыхайте. Долгой жизни!
Латор влетел в комнату, не буквально, конечно, просто вошел легко и быстро.
— Латор, — сказал папа. — Все это уму непостижимо, понятно — как сказка, не более. Как же так получилось, например, что нелетающие политоры имеют сзади глаз, третий, а вы — нет?
— Есть гипотеза, что мы, геллы, много летая, все время подставляли глаз солнцу, естественно, жмурились, закрывали его, и он постепенно утратил свои функции… исчез, отпал.
— Вы ученый, Латор? — спросил папа. Латор долго и весело хохотал.
— Сейчас вы узнаете, кто я и кто мы. Да-а, вы меня рассмешили! Сказать, что я ученый, это то же самое, что сказать, что у политорок нет сзади глаза потому, что они тысячелетиями обожали загорать и он «отпал» у них, как у нас. Кстати, то, что у них нет глаза, — загадка для наших медиков.
Откуда-то возник зевающий Сириус.
— О, кольво, — сказал Латор. — Вы не боитесь их? Геллы не боятся, мы их быстрее.
— Это наш кольво, — сказал папа, — с Земли.
Даже не спросив, ядовит ли он, Латор продолжал:
— Мы, геллы, ушли от вражды и жили далеко, в тех же почти местах, где и моро. Вы о них уже слышали? Моро, говорят ученые, произошли от каких-то… обезьян, существ, которых мы и не видели никогда, на Политории их не было и нет. Ученые считают, что моро завезли сюда на кораблях очень давно какие-то разумные существа, потому что там, где жили моро, после дождевой бури вода стала отравленной, и они начали умирать. Мы с моро жили, в общем, мирно, но как-то отдельно, хотя узнали и сейчас знаем их язык. По причинам нам неизвестным, мы, геллы, развивались медленнее, чем нелетающие политоры. Более того, они очень существенно нас обогнали, и тогда пришло горе. И может быть, это двойное горе, потому что мы его не чувствуем, только понимаем. Политоры (это случилось века два назад) сделали из нас не политоров, а только геллов. Они проводили кое-какие опыты, пробовали их на себе — безрезультатно, тогда украли гелла, и оказалось, что геллы поддаются воздействию их аппаратуры. Они изменили наш характер, сделав нас только мягкими, только добрыми, послушными, работящими… Существует тщательно охраняемая машина, постоянно излучающая какое-то определенное психическое поле, которое и делает нас такими. Поразительно, что не возникает никакого желания найти эту машину, сломать… Я не знаю, что еще… освободиться. Мы добродушны — и все тут. Мы не воинственны и не можем никуда улететь, мы же не можем летать без воздуха.
— А для чего это было нужно? — спросил папа. — Дико.
— Если у вас самих на Земле высокая цивилизация, вы знаете, что все равно есть грязная работа, черная, неинтересная. Для этого у политоров есть геллы. Тяжелая работа в рудниках, шахтах, вырубка лесов, иногда они нас возят на две соседние планеты…
— Что это за планеты? — спросил папа.
— Там живут разумные, но неразвитые существа, и там много нужных руд, металла, топлива, редкого дерева. Политоры практически обирают их, обкрадывают, те-то, хозяева планет, какие-то вялые, слабые, работают лениво. Их и хлыстом не заставишь работать как следует — они лучше умрут.
— Но если политоры так жестоки — почему они их не уничтожили?
— Невыгодно. Там несколько иные космические условия, поисковые машины политоров плохо отыскивают залежи на глубине, а те, хозяева планет, как носом чуют, где что зарыто. Не убивать их — экономичнее, не строить же новую аппаратуру. Политория невелика и беднеет, кое-какие виды энергии они создали чисто техническим путем, но не все, а с металлами вообще туговато…
— Латор, а как вы живете, где? — спросил папа.
— В подземном Тарнфиле…
— Птицы — и под землей?! — воскликнул я.
— Иногда мы, когда тепло, делаем гнезда на деревьях, за городом. По утрам нас будит гудок, и мы летим на работу.
— А деньги?
— Ну, платят нам мало. Едва хватает. Рассказывают, что лет сто назад один гелл случайно получил сотрясение головы, и это психическое поле перестало на него действовать. И он взбунтовался, один. Его объявили сумасшедшим, ловили, он искал эту машину один, и они его убили.