ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. У КОСТРА
Партизаны подходили по одному — по двое и тотчас подсаживались к костру на подстилку из елового лапника. Те, кому не хватало места на зелёном кольце ельника, становились за спинами сидящих. Над их головами раскинулось бархатистое черно-синее небо, вытканное серебряной россыпью звёзд. За их спинами стояла стена вековых елей, прятавших хмурую колючую темень ветвей под пухлыми шапками снега, розовеющего в отсветах огня.
Но партизаны не смотрели ни вверх, ни по сторонам, где всё было им знакомо с младенческих лет. Они смотрели в потрескивающий костёр, пламя которого время от времени жарко взмётывалось оранжевыми языками.
Кто-то сказал негромко и глухо, не отрывая глаз от костра:
— Много сейчас таких костров по лесам горит.
Кто-то другой отозвался так же негромко:
— Вся Россия костром занялась.
Все помолчали. Командир, оглядевшись, сказал:
— Ну что ж, товарищи, кажется, все собрались. Давайте проверим наличный состав да за дело.
Сделали перекличку. В се сто двадцать шесть шелексовских партизан оказались налицо. Командир вышел поближе к костру, чтобы его все видели, и заговорил:
— Товарищи партизаны! Коротко обрисую положение и нашу боевую задачу. Положение такое, что на нашем Северном фронте американцы и англо-французы, а вкупе с ними и белогады с осени прошлого года нажимают на всех главных направлениях фронта: по Мурманской железной дороге — в сторону Петрозаводска, по Двине — на Котлас и по Северной дороге — к Вологде. Красная Армия и весь советский народ дали им достойный отпор. Образовалась наша Шестая армия, которая крепла в осенних боях и набиралась сил. С начала нынешнего, девятнадцатого года она начала наступательные действия. В январе, как известно, наши с трёх сторон ударили по Шенкурску. Много месяцев американские инженеры укрепляли город и ближние районы. В городе был большой гарнизон из американских, канадских и белых частей. Но всё это, вишь, не помогло. Наши Шенкурск взяли и гнали тех американцев с канадцами и белогадами вместе семьдесят вёрст без передышки. После того у Средьмехреньги, на Пинеге и на Мезени красные тоже пошли наступать и лупят интервентов на совесть. Теперь очередь за нашим участком, товарищи.
Командир сдвинул ушанку назад к затылку, расстегнул верхний крючок полушубка и отодвинулся от костра. Ему было жарко. Он вытер рукавом пот со лба и продолжал:
— На нашем участке, товарищи, положение такое: Красные части стоят против интервентов на железной дороге. Узкое пространство по обе стороны полотна укреплено сильно, а дальше — леса немереные, бездорожье, снега. Непрерывного фронта ни та ни другая сторона в таких условиях держать не может. Остаётся что? Драться на узком участке железной дороги? Но тут сильно укреплённые позиции, брать их в лоб тяжело. Остаётся одно — обход позиций врага по нехоженым глухим лесам. Вот сейчас такая операция командованием Красной Армии и планируется. Какая в этом деле наша роль? Мы с вами каждую тропинку, каждую лесину на сотни вёрст кругом знаем. Поэтому мы пойдём с частями Красной Армии проводниками и разведчиками. Одновременно будем, понятно, участвовать в операции и как боевая единица. Задача, поставленная командованием Шестой армии, такова. Одна колонна углубляется в лес слева от железной дороги, идёт лесами на Большие Озерки, проводит марш по целине в семьдесят вёрст, делает в тылу врага налёт на Большие Озерки и с боем занимает их. Вторая обходная колонна идёт лесами справа от дороги, выходит в тыл врага на разъезд четыреста сорок восьмой версты между станциями Емца и Обозерская и подрывает их бронепоезд. Оба маршрута хорошо нам известны.
Командир, сделав короткую передышку, стал говорить о подробностях марша, о снаряжении и боезапасе, о разбивке отряда на две группы. После него заговорил комиссар отряда.
— Несколько слов перед походом, товарищи, — сказал он, выходя вперёд и поправляя ремень, которым был туго подпоясан. — Час тому назад у этого костра один из товарищей сказал, что вот, мол, сколько таких костров сейчас по лесам нашим горит. И ещё другой добавил, что вся Россия сейчас костром занялась. Товарищи, не только Россия — весь мир сейчас костром занялся, весь мир горит в огне борьбы, охвачен пламенем революции. Пламя это зажгли мы, наш народ, наш пролетарский класс. Это наше счастье и наша гордость, товарищи. Да, наша гордость. Мы нашим костром всему миру светим. Миллионы людей, нищих, голодных, обездоленных, ограбленных и угнетённых капиталистами в разных странах, тянутся к нам, чтоб крупицу нашего тепла взять, чтоб искру нашего огня унести в своё тёмное царство. У нашего костра сто человек, у тысяч таких костров сотни тысяч борцов за революцию, за Советскую власть. Не хочет народ покориться подлым захватчикам. Не хочет и не покорится никогда. Выходит он бить лютого врага смертным боем, как идём сегодня и мы его бить. Свернём голову гидре контрреволюции! Смерть мировой буржуазии!
Комиссар поднял вверх обе руки и сжал их в кулаки. Он потряс ими в воздухе — этими большими, тяжёлыми кулаками и повторил:
— Смерть мировой буржуазии!
Лицо его, бурое от мороза и отсветов огня, словно вылито было из красной меди. Он оглянулся вокруг. К нему обращены были такие же отлитые из меди лица. Вспыхивали маленькие сполохи на тёмных стволах винтовок. Партизаны стояли плотным кольцом вокруг костра в полушубках, ватниках, старых солдатских шинелях, в тупоносых валенках и лохматых ушанках.
Шергин смотрел на комиссара, смотрел на стоящих вокруг партизан и вдруг вспомнил о Глебке. Он часто думал о сыне и сегодня подумал о нём, когда командир сказал о походе на четыреста сорок восьмую версту к бронепоезду белых. Это ведь совсем близко от Приозерской, всего вёрст семь. А ведь там на Приозерской Глебка, сын. Как-то он там? Каково-то ему приходится?
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. СТУК В ОКНО
Каждый вечер, ложась спать, Глебка говорил себе: «Вот завтра утром проснусь, а батя уже дома — на лавке сидит у окошка или печку растопляет». Но наступало утро, а на лавке у окошка никого не оказывалось, и печка была холодна, как и вчера.
Пришла зима, долгая, морозная. Легли снега, глубокие, непролазные, розовые на заре, синие в сумерках. Время точно остановилось. Порвались привычные связи. Вместе с отцом исчезли и все близкие люди, бывавшие прежде в сторожке лесника. Они ушли с отступающими красными частями и теперь, верно, сражались где-нибудь между станциями Емцей и Плесецкой. Фронт прокатился громыхающим горячим валом по станции и ушёл километров на семьдесят вперёд. Станция стала глубоким тылом. Давно оставил Ворониху отряд интервентов под командованием лейтенанта Питера Скваба. Давно снялся с места и ушёл сержант Даусон со своими солдатами. Глебка вновь вернулся в свою сторожку. Время от времени появлялись в деревне и расквартировывались американские, английские или белогвардейские воинские подразделения и снова уходили. На станции стояли длинные вереницы теплушек. В теплушках жили иностранные солдаты.
Глебка не любил ходить на станцию. Чаще бывал он в Воронихе у Квашниных. Вместе со Степанком и другими ребятами он играл в лунки или возился на улице с Буяном. Иногда отправлялись всей ватагой на Кондозеро. В окрестностях было несколько лесных озёр, соседству с которыми станция и обязана была своим названием. Кондозеро имело для ребят особую притягательную силу. Оно лежало в низине, окружённой стеной вековых елей. Сквозь эту живую стену даже сильные ветры не всегда могли пробиться, и когда с первыми морозцами озёра замерзали, то ни на одном из них не было такого ровного и гладкого льда, как на Кондозере.
По давнему обыкновению на этот даровой каток сбегались ребята из всех окрестных деревень. Прикрутив верёвками к валенкам деревянные коньки-самоделки, ребята носились по застывшему озеру из конца в конец, перекликаясь суматошными, ломкими голосами, далеко разносившимися в морозном воздухе.
Позже, после снегопадов, картина на озере резко менялась. Вместо коньков некоторые ребята притаскивали с собой санки, и крутой озёрный берег превращался в гору для катанья. Лёд сохранялся лишь на длинном, до половины озера раскате да на плешинах под берегом. Укатав как следует склон горы, ребята поливали его водой. Воду таскали в берестяных туесах, черпая её из лунки, пробитой во льду в двадцати шагах от горы. Те, у кого не было санок, приносили с собой ледянки. Ледянка изготовлялась из доски, на одной стороне которой, многократно поливаемой водой, наращивалась толстая ледяная корка. Умело сделанная ледянка несла по озёрной глади метров двести, а то и больше.
Находились смельчаки, которые катались на ледянках стоя, держась за особо приделанную палку. Глебка поспорил как-то с коноводом зареченских ребят, что съедет с горы на коньках, и заложил на спор свою ледянку, которую делал три дня.
Прослышав о споре, все ребята, какие только были на озере, собрались у горы и загалдели, гадая вслух, съедет или не съедет Глебка. В конце концов все сошлись на том, что съехать с такой горы на коньках невозможно и что Глебка зря бахвалится. Один только Степанок держал Глебкину сторону и ради дружбы поставил на спор свой единственный конёк.
Спустя несколько минут этот конёк перестал быть собственностью Степанка, так как Глебка опрокинулся и, перекувырнувшись два раза через голову, съехал вниз на собственных штанах. При этом он больно ушиб руку и набил на лбу большую многоцветную шишку. Поднявшись на ноги, Глебка долго стоял на месте, обескураженный неудачей и оглушённый падением. Ребята громко смеялись и справлялись, целы ли Глебкины штаны. Зареченский спорщик тут же потребовал выспоренную ледянку. Глебка молча отдал ледянку, потом так же молча повернулся и снова полез на гору…
Часто вместе с другими ребятами Глебка играл в партизаны. Боевые действия развёртывались почти всегда на лесной опушке, и для большой свободы маневрирования играющие становились на лыжи. У всех были обычные деревенские лыжи-самоделки, и только один Глебка владел настоящими охотничьими лыжами. Он гордился этими отцовскими лыжами, выкрашенными сверху в красный цвет и подбитыми серебристой нерпой. Они не проваливались на целине и благодаря обивке не скользили назад на подъёмах. Эти преимущества Глебкиных лыж сказывались тогда, когда увлечённые игрой ребята оставляли исчерченную лыжными следами опушку и углублялись в лес. Там на пухлой целине Глебка быстро настигал на своих лыжах любого из «врагов».
Он уверенно шёл впереди своего отряда по заваленному снегами бору, ища следы укрывшегося противника. Поиски заводили иногда в тёмную лесную глухомань. В лесу стояла насторожённая тишина, и за каждым древесным стволом чудилось неведомое и таинственное. Случалось, что разгорячённому игрой Глебке начинало вдруг казаться, будто он преследует всамделишних врагов, затаившихся в воронихинском лесу.
…А может не врагов, а друзей суждено ему встретить в лесной чащобе, друзей дорогих и желанных? Ведь говорили же все кругом о красных партизанах. Правда, вблизи Приозерской они не показывались, но соседняя Порецкая волость была целиком под их властью. Они часто заходили в прифронтовые деревни, появлялись иногда и в глубоких тылах врага. Они вырастали, словно из-под земли, на дорогах, по которым двигались интервенты, громили их обозы, разбрасывали среди населения, среди вражеских солдат листовки и внезапно исчезали, словно лесные духи.
Кто знает — не таятся ли они вон за этой седой елью, обнявшей мохнатыми лапами заснежённую кучу валежника, точно желая укрыть кого-то.
И в самом деле, когда Глебка подошёл ближе, сугроб вдруг ожил. Большой ком снега упал вниз и рассыпался серебряной пылью. Валежник ломко хрустнул, тёмные еловые лапы вздрогнули и тихонько качнулись. Вместе с ними вздрогнул и Глебка. Он остановился, как вкопанный, но тут же с губ его сорвалось досадливое:
— Эх, косой чёрт!
Выскочивший из-под валежника беляк уже чесал по целине, и вслед ему нёсся резкий свист ребят. Беляк исчез за стволами, исчез и увязавшийся за ним Буян. Его громкий лай постепенно затихал вдали. В лесу снова наступила тишина. С тёмного неба падали синие сумерки. Пора было кончать игру. Лениво перекликаясь, усталые ребята возвращались в Ворониху. У избы Квашниных Глебка прощался со Степанком. Степанок звал к себе. Выходила на крыльцо Ульяна и тоже звала зайти в избу. Глебка заходил. Но едва наступала темнота, он становился на лыжи и убегал к себе в сторожку.
Напрасно уговаривал Степанок остаться на ночь, напрасно овдовевшая, осунувшаяся Ульяна, жалея оставшегося без надзора лесничонка, звала его перейти жить в свою избу. Глебка хмуро отнекивался и неизменно возвращался к себе домой. Отец сказал: «Жди». Он непоколебимо верил в то, что отец сдержит своё обещание и рано или поздно вернётся, несмотря на разделявшую их линию фронта, несмотря ни на что. Глебке казалось, что, если он уйдёт надолго из дому, как раз в это время отец и может придти.
Когда особенно тягостным становилось это долгое ожидание, Глебка выходил поздним вечером на дорогу, ведущую в Заречье, и долго смотрел на раскатанные санными полозьями и блестевшие при звёздах колеи. Он смотрел туда, где памятным осенним утром исчезла за поворотом телега с укрытыми под рогожей винтовками. Ему казалось, что он слышит грохот её колёс и видит машущего ему рукой отца. Он с тоской вглядывался в мутную ночную темень и вслушивался в насторожённую лесную тишину. Всё было неподвижно и безмолвно. Только изредка потрескивал на морозе заиндевелый ствол сосны.
Глебка возвращался в сторожку и уныло слонялся из угла в угол. К нему подходил Буян и, ластясь, крутился у ног. Заходил дед Назар и приносил чего-нибудь поесть: горбушку мякинного хлеба или добытую на охоте дичину.
С дедом было веселей и легче. Он знал великое множество старин, собранных им в годы своих скитаний. Больше всего, однако, любил дед былины о русских богатырях. Богатыри совершали удивительные подвиги. Могучие и великодушные, они разгоняли разбойников, освобождали честных людей из плена, стояли богатырскими заставами на рубежах земли русской — стерегли и обороняли её от печенегов и татар, от половцев и других наезжих недругов, бились за землю свою, за города её и сёла.
Когда дело доходило до богатырских сшибок, голос деда Назара крепчал. Дед молодел. Потускневшие глаза снова начинали сверкать. Он притоптывал ногой. Скрипели выщербленные половицы. Вздрагивал хилый огонёк стоявшего на столе сальника. По стенам и потолку, ломаясь на углах, метались огромные тени. Глебка следил за их причудливой игрой, и ему казалось, что это богатыри дерутся с печенегами.
А ночью ему снились длинные и беспокойные сны. В Ворониху врывались американцы и англичане и навстречу им от околицы летели богатыри. Впереди всех тяжело скакал на огромном коне чернобородый Илья Муромец. Он наскакивал на стоящего посредине дороги лейтенанта Скваба и обрушивал на его голову свою палицу «весом в девяносто пуд». Долговязый англичанин подбрасывал вверх свою перчатку из свиной кожи и нырял под брюхо богатырского коня.