Тогда вдруг появлялся Василий Квашнин и ловил вожжами лейтенанта. Он набрасывал петлю на его длинную гусиную шею, но лейтенант визжал и извивался, и Квашнин никак не мог затянуть петлю. Тут на него кидался нивесть откуда взявшийся краснорожий сержант, и Квашнин валился на землю. С неба начинал падать густой снег. Он падал белой шуршащей завесой. Внезапно из-за снежной завесы выскакивали партизаны и впереди них — отец. Партизаны кидались на помощь богатырям. Они сражались с солдатами лейтенанта Скваба и с краснорожим Даусоном. Солдаты громко топали ногами, обутыми в тяжёлые ботинки. На длинных ногах лейтенанта надеты были такие же тяжёлые с гвоздями на подошвах ботинки, и отец бил по ним богатырской палицей. Он бил долго и сильно, и глухой звук его ударов отдавался в лесу. От него неприятно свербило в ушах… Глебка завертел головой, чтобы избавиться от этого назойливого стука, и заворочался на лежанке. Потом, ещё сонный, чуть приоткрыл слипающиеся глаза. Буян, лежавший у порога, поднял голову и, навострив уши, беспокойно заворчал.
В сторожку глядела белолицая луна. На полу вытянулась большая угловатая тень стола. Кто-то стучал в окно. Впрочем, может быть, это только почудилось. Может быть, он всё ещё спит, и это продолжение сна. И во сне — батя и богатыри. Такой длинный, хороший сон… Глебка закрыл глаза и, вздохнув, повернулся на другой бок.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. КРОВЬ НА СНЕГУ
Путь был дальний и нелёгкий. Передовым шёл Шергин. Он уже бывал в этих местах, разведывая местоположение вражеского бронепоезда и подходы к нему. Теперь он вёл обходную колонну уверенно и быстро.
Он двигался бы ещё быстрей, если бы не знал, что идущим следом за ним красноармейцам не поспеть за лыжниками-партизанами.
Маршрут строился так, чтобы обходить деревни стороной и двигаться лесами, глухоманью, целиной, никому не попадаясь на глаза, не обнаруживая движения колонны. По этой же причине строго запрещено было разводить на стоянках костры.
А зима была, не в пример предыдущему году, сурова и обильна снегами. В январе, когда ходили в рейд по тылам интервентов на Большие Озерки, ночью мороз доходил до сорока трёх градусов. Теперь стужа спала, но всё же было за двадцать и на полуторасуточном марше без горячей пищи, без кипятку, без костров легко было обморозиться. Красноармейцам без лыж было несравнимо тяжелее двигаться снежной целиной. Вот почему шедший передовым Шергин старался сдерживать скорость движения партизан.
Но особенно медлить и задерживаться тоже нельзя было, так как к разъезду четыреста сорок восьмой версты — месту стоянки вражеского бронепоезда — нужно было подойти к вечеру, чтобы успеть всю операцию провести до восхода луны.
К вечеру лыжники всё же порядочно оторвались от пешеходов. На подходе к цели Шергин остановился в густом ельнике и, послав двух партизан на лыжах назад для связи с красноармейской колонной, стал поджидать её. Он волновался и украдкой поглядывал на часы, прикидывая, сколько он ещё может ждать. Поздним вечером вернулся один из лыжников-связных и сообщил, что колонна подойдёт примерно часа через полтора. Шергин нахмурился. Столько ждать было невозможно. Он принял решение начинать операцию и послал нового связного к командиру колонны, чтобы поторопить его. Тем временем подошли трое разведчиков, высланных несколько ранее на разъезд для того, чтобы уточнить, на каком пути стоит бронепоезд. Переговорив с ними, Шергин разделил партизан на группы по четыре-пять человек, вывел их из ельника и двинулся к разъезду. Сам Шергин шёл с одной из подрывных групп. Их было несколько. Одна должна была взорвать железнодорожное полотно впереди бронепоезда, другая — позади и уйти с разъезда. Особая группа, с которой продвигался Шергин, должна была подорвать поездные орудия крупного калибра. Несколько небольших отрядов прикрывали работу подрывников. После взрыва полотна они должны были присоединиться к остальным партизанам и вместе с ними вести бой с командой бронепоезда и орудийной прислугой до подхода красноармейской колонны.
Каждый партизан имел свою задачу и хорошо знал её. Рассредоточившись, отряд бесшумно двигался к разъезду, огни которого служили верным ориентиром.
— Не ждут гостей, — сказал Шергину подрывник Сергеев, скользивший рядом с ним по светившемуся в темноте снегу.
— Это наш козырь, — усмехнулся Шергин. — А теперь, ребята, рты на замок.
Он снял лыжи, лёг на снег и осторожно пополз к тёмной линии вагонов бронепоезда. Партизаны его группы следовали за ним. Неподалёку от полотна натолкнулись на занесённые снегом шпалы. Сергеев с мешком взрывчатки за спиной пополз дальше, остальные залегли за шпалами.
Спустя несколько минут Сергеев вернулся, но уже без мешка. Он тяжело дышал и, несмотря на мороз, лицо его лоснилось от пота.
— Ну, теперь держись, — зашептал он взволнованно и торопливо. — Рванёт как следует быть…
Он едва успел выговорить это, как воздух дрогнул и, сжавшись в тугой ком, с громом прокатился над головами прижавшихся к земле партизан. Оглушённые взрывом, они вскочили на ноги и побежали вперёд. На развороченном полотне громоздились рваные угловатые плиты брони, вагонные оси, колёса, опутанные обрывками проводов. Толстый орудийный ствол стоял торчком, уставясь дулом в тёмное небо. Второе орудие лежало на боку, зарывшись стволом в снег.
— Чистая работка, — крикнул Сергеев, пнув ногой орудийный ствол.
— Подходяще, — кивнул Шергин. — Только это ещё полдела.
Он поднял голову, точно прислушиваясь к чему-то или ожидая какого-то сигнала. И тотчас почти одновременно раздались слева и справа два сильных взрыва. Это партизаны подорвали железнодорожное полотно за выходными стрелками позади и впереди бронепоезда. Яркие вспышки взрывов осветили разъезд, но в следующее мгновенье он снова погрузился в непроглядную чернильную тьму. Наступила минутная тишина. Потом тьма наполнилась криками, топотом бегущих ног, выстрелами, трескучими разрывами гранат. Партизанам дана была инструкция — каждому шуметь за десятерых, чтобы скрыть малочисленность нападающих, и они ревностно следовали этой инструкции.
На запасном пути запылала теплушка-каптёрка и приторно-удушливый дым, отдающий жжёным сахаром, поднялся к чёрному небу густыми, тяжёлыми клубами.
Где-то в хвосте бронепоезда начал бить длинными очередями пулемёт. Шергин, который стрелял по американцам, перебегавшим от теплушек к большому пакгаузу, остановился и с тревогой посмотрел в ту сторону, откуда нёсся захлёбывающийся стрекот пулемёта. Там действовала небольшая группа молодых ребят, только недавно вступивших в отряд. Должно быть, они напоролись в темноте на пулемёт.
— У кого гранаты есть? — спросил Шергин у окружавших его партизан из подрывной группы.
Оказалось, что на всю группу осталась одна лимонка, находившаяся в кармане Шергинского полушубка. Шергин сказал негромко:
— Что ж, раз такое дело, обойдёмся и одной. Сергеев, бери ребят, беги в хвост поезда и открывай огонь по пулемёту. Да смотри, так укройся, чтобы он тебя достать не мог. Мне надо только, чтоб он с вами завязался, а я тем временем обойду разъезд, перебегу пути и с тыла гранатой его ударю. Понял?
— Понял, — проворчал Сергеев. — Дай мне гранату. Увидишь, враз подорву. Я как кошка в темноте вижу.
— И я разгляжу, — отрезал Шергин. — Выполняй, что говорят.
Сергеев недовольно хмыкнул и, тихо окликнув остальных четырёх подрывников, вместе с ними исчез в темноте. Шергин постоял с минуту, прислушиваясь к работе пулемёта, и подумал, что по возвращении в Шелексу надо будет обязательно провести с молодёжью ночные ученья…
Операция прошла успешно. Рейд на разъезд четыреста сорок восьмой версты удался вполне. Взрывами полотна бронепоезд был прикован к месту и не мог подойти к фронту на помощь своим. Два тяжёлых орудия были подорваны, часть команды перебита.
Вполне удачно прошёл и рейд другой колонны на Большие Озерки. Пройдя лесами семьдесят вёрст, партизаны и красноармейцы внезапно налетели на деревню и, разгромив гарнизон, заняли её. При этом было взято в плен сорок пять солдат интервентов и пятнадцать белогвардейцев. В тот же день узнала об этом смелом рейде и его результатах вся дивизия. Но Шергин об этом не узнал никогда…
Он лежал на снегу под лохматой чёрной елью, раскинув руки и ноги, обратив лицо к далёкому холодному небу. В небе стояла маленькая, белая, словно озябшая луна. Она висела прямо над головой Шергина, и он глядел на неё широко раскрытыми неподвижными глазами. Он подумал: «Зачем она? Не надо её. Она всё испортит, всю операцию. Операцию… Ну да, операция. Ведь он же должен… Шергин рванулся всем телом, собираясь куда-то бежать, но режущая нестерпимая боль пронизала его с ног до головы, и он потерял сознание. Придя в себя, он уже не пытался делать резких движений, вдруг почувствовав и поняв, что двигаться нельзя, что он ранен, что он лежит на снегу.
…Да, так значит, он ранен. Когда же это случилось? Он стал думать об этом. Но мысли были отрывочны, нечётки, несвязны… Он расстался с группой Сергеева и побежал влево в обход разъезда — это он помнит… Помнит, что перебежал через путь… Помнит стрекот пулемёта. Ещё помнит, как вынул из кармана рубчатую лимонку и, рванув кольцо, бросил её. И вдруг вместо одного взрыва последовало два — один возле пулемётного расчёта, другой — неподалёку от Шергина. Значит, кто-то из команды бронепоезда бросил вторую гранату и бросил в него, в Шергина. Вот откуда второй взрыв. Вот почему он ранен».
Шергин тяжело вздохнул и попытался вспомнить, что было дальше. Но из этого ничего не вышло. Дальше был чёрный провал. Он ничего не помнил из того, что произошло после взрыва. Он не помнил, как долго лежал в пухлом сугробе, как, очнувшись, поднялся и, спотыкаясь, протащился полкилометра до небольшой поляны, окружённой частым ельником. Здесь он упал, потеряв сознание. Он не мог вспомнить, как попал в этот утаённый от глаз лесной уголок, но самое это место было ему хорошо известно.
Шергин повернул голову и огляделся. Его очень обрадовало то, что на этот раз движение не причинило боли, что он может свободно поворачивать голову. Обрадовало и то, что он оказался в знакомом месте. Ну, конечно же, это Круглая поляна. Она находится в полуверсте от разъезда четыреста сорок восьмой версты и в шести с небольшим верстах от станции Приозерской.
Так вот почему он попал на эту поляну. В полуобморочном состоянии и плохо сознавая, что делает, он всё же брёл именно в эту сторону. Это был путь к станции, путь, которым он хаживал бессчётное количество раз и который мог проделать, пожалуй, и закрыв глаза. Это была дорога к дому, к родной сторожке, и он выбрел на неё почти инстинктивно. Останься он на месте, товарищи подобрали бы его и унесли с собой. А теперь… Теперь они ни за что не найдут его. Откуда они могут знать, что он уполз за полверсты от места боя и укрылся в глухом лесном уголке? Не могут они этого знать и найти его тоже, понятно, не смогут… Да сейчас уже и некому его разыскивать. Ни одного партизана, ни одного красноармейца на разъезде давно уже нет. Если бы они были ещё там, если бы всё ещё шёл бой, выстрелы слышны были бы и здесь, на Круглой поляне. Но кругом ни звука. Значит, бой окончен, и партизаны, пользуясь темнотой, незаметно скрылись. Так и должно было быть. Так и намечено было — кончить операцию до восхода луны. Теперь им на разъезд уже нельзя вернуться. А это значит… Это значит, что отныне Шергин мог рассчитывать только на себя, на свои силы, на свои ноги…
Шергин попытался осторожно пошевелить ногами — сперва одной, потом другой. Левая двигалась. Что касается правой, то Шергин вовсе перестал её ощущать. Она была как чугунная — тяжёлая, несгибающаяся, неподчиняющаяся усилиям мышц. Шергин хотел приподняться на локте, чтобы поглядеть на правую ногу и узнать, что с ней, и тут снова пронизала всё тело острая, режущая боль. Он громко застонал и откинулся на спину… Вот. Теперь он знает, где гнездится эта боль. Она внизу живота. Значит он ранен в живот. В живот и в ногу.
Шергин глотнул открытым ртом морозный воздух и осмотрелся. Он лежал под большой мохнатой елью, за которой по краю поляны теснился чистый коренастый молодняк. Тёмные стрельчатые ёлочки, расширяющиеся и густеющие книзу, напоминали под своими белыми папахами снега крепеньких, весёлых мальчишек-подростков.
И, глядя на них, Шергин вдруг вспомнил Глебку. Его точно в сердце ударило. Глебка… Глебка… Он же один, там, в сторожке, один среди врагов — злых и беспощадных. Глебка… Что же будет с ним, если…
Шергин приподнялся на локтях осторожно, но решительно. Внизу живота опять возникла прежняя режущая боль. Он стиснул зубы и продолжал подниматься. Он решил встать. Он поднимется чего бы это ни стоило и пойдёт. Он доберётся до сторожки. Всего шесть вёрст, немного больше. А может быть и ровно шесть. Он доберётся, дойдёт, доплетётся, доползёт — всё равно, но будет в сторожке. Зимняя ночь долга. Как бы медленно он ни полз, он доползёт раньше, чем наступит утро…
И он пополз. Это был бесконечный, мучительный поединок со смертью, с собственным бессилием, с непереносимыми страданиями, которые причиняло каждое движение, с бесчисленными препятствиями, встававшими на каждом шагу. То попадалась на пути куча валежника, то поваленное бурей дерево, то овраг.
Движение растревожило запёкшиеся раны. Кровь снова начала сочиться из них. Тонкая красная стёжка тянулась следом за ползущим Шергиным, отмечая его путь.
Временами он впадал в беспамятство. Но приходя после обморока в себя, он снова полз вперёд.
Он полз, упираясь в снег локтями, волоча за собой неподвижную и распухшую правую ногу; полз, тихо и прерывисто постанывая от режущей боли внизу живота.
Время от времени он ложился отдохнуть и, хватая ртом снег, глотал его. К концу ночи он оказался, наконец, возле своей сторожки. Теперь оставалось только взобраться на крыльцо — и путь окончен. Но это последнее усилие Шергин сделать уже был не в состоянии. Взобраться на крыльцо он не мог.
Тогда он подполз к окну, но для того, чтобы постучать в окно, надо было подняться по крайней мере на колени. Сил для этого уже не было. Шергин попытался подняться. Тут же, однако, он лишился сознания, а придя в себя, долго лежал без движения, глядя на окно, которое оказалось недосягаемым для него. Стёкла в серебряных морозных узорах искрились и поблескивали над его головой… Это же совсем близко. Надо только встать на колени, поднять руку и постучать в окно.
Шергин начал потихоньку подниматься. Это стоило невыносимых страданий, но всё же ему удалось подняться. Он стоял на коленях под окном и, навалившись боком на бревенчатую стену сторожки, медленно поднимал руку, глядя на неё, как на чужую. Она дрожала мелкой дрожью и так медленно поднималась кверху, что это движение едва можно было заметить. Оказывается, у него уже не хватало сил для того, чтобы постучать в окно. Он прополз эти невыносимо трудные шесть вёрст, сделал невозможное, не умер по дороге в лесу, преодолел этот страшный путь. Он поднялся на колени, хотя это было для него ещё трудней, чем проползти эти шесть вёрст. И вот теперь осталось поднять руку и постучать в окно — и он не в состоянии этого сделать. Медленные слезы потекли по запавшим щекам, оставляя на них две горячие дорожки.