После зимы Кур едва начинает синеть мертвостью льда, на Улике уже проталины — струится, играя, мелкая водица. И Милешкины сачками выуживают сорную мелюзгу на котлеты, сушат в духовке и, набив карманы, похрустывают чебачками да синявками. Летом в Улике рано, как в озере, нагревается вода. Лесная речка терпеливая и бережная к ребятишкам. За тихий нрав и неглубокость, за обилие мелкой разнорыбицы, которая сама дается и слепому старцу, и сорванцу, едва научившемуся размахивать удочкой, деревенские с давних пор называют Улику нянькой и кормилицей детей.
Приезжал на коне верхом подросток, звал кладовщицу выдать веревку.
— Скачи назад, — сказала ему Милешкина. — Сейчас буду; видишь, клюет.
Подросток, пришпорив стоптанными сапогами коня с кудлатой гривой, затрусил в деревню. Через час вместо подростка на том же коняге примчался рассерженный грузный бригадир Илья Дымов и взялся пушить беспечную кладовщицу. За веревкой послали человека с полевого стана, а Милешкина, видите ли, рыбалкой забавляется.
— Живо на склад! — вышел из терпения Дымов. — Посевную сорвать удумала?..
В это время леска подалась в воду. У Людмилы не было сил уйти с речки. Косясь на ожившую леску, она подошла к пиджаку, висевшему на кусте, нашарила в его карманах ключи и, продолжая наблюдать за леской, сказала Петруше:
— Поезжай с дядей, сынок. Возьмет он веревку, замкнет склад, а ты принеси мне ключи, — и подняла мальчонку на коня к Дымову.
— Да ты в уме ли! — вовсе обозлился бригадир.
— Ты, дядя Илья, свой, деревенский. Доверяю.
Бригадир почертыхался и, придерживая Петрушу, поехал на склад.
Вернулся Петруша быстро и, размахивая ключами, охрипшим голосом издали закричал:
— Дома чудо! Папка приехал!
Милешкины, во главе с Людмилой, так и остолбенели. Петруша подбежал к ним и через пятое на десятое рассказал, как он обнаружил дома отца.
Когда бригадир взял веревку в амбаре, Петруша завернул домой за куском хлеба. Дверь избы оказалась не подпертой лопатой. На это мальчуган особого внимания не обратил: изба часто оставалась настежь — заходи чалый и драный; но в сенцах уловил он носом редкий запах в деревне — не то одеколона, не то шоколадных конфет. Открывает Петруша дверь и видит: лежит на кровати отец во всем парадном снаряжении! Вскрикнул мальчонка от радости и изумления и, не слушая оклики отца, полетел на речку.
Людмила — за ведерко с мальками, за сетку и домой. За ней припустили удальцы. Мчались Милешкины улицей, прохожие с опаской уступали им дорогу, спрашивали: куда, зачем бегут? Иные невольно срывались за удальцами. Недоумевали люди, что такое могло стрястись у Милешкиных: изба их не дымилась; пересчитывали ребят — может, с кем-нибудь несчастье! — и ребята все налицо. А те, кто знал причину шального бега Людмилы и ребятишек, верили, что хозяин сейчас будет расцелован, затискан, облит слезами умиления и восторга.
Такого не произошло. Людмила первой влетела в избу и резко остановилась, словно увидела совсем не того человека, который всегда был в ее мыслях. Она стояла в нерешительности и раскачивала перед собой ведерко, выплескивая на пол воду и мальков. Милешкин, чисто выбритый, в новом коричневом костюме, белой сорочке с широким полосатым галстуком, стоял посреди избы. Он тоже отчего-то не бросался обнимать и целовать Людмилу, — пытливо, с беспокойством всматривался в нее. В избу занеслись удальцы. Меньшие, возбужденные, большеглазые, спрятавшись за мать, отчужденно зыркали на отца. Василек степенно положил в угол рогульку с уловом, прогудел: «Здравствуйте» — и вышел на улицу.
А Люсямна прямо от порога размахнула руками-крыльями — полетела к отцу, подпрыгнула, обняла за шею и сквозь счастливые всхлипывания заговорила:
— Папка, родненький! Как мне без тебя плохо… — и вдруг заплакала, неудержимо, навзрыд.
Милешкин взял ее на руки, забыв о Людмиле и удальцах, ходил по избе и целовал дочь в лицо. Загоревшее, сухощавое лицо Милешкина вдруг стало растерянным и некрасивым; он часто моргал и неловко улыбался. Когда Люсямна немного успокоилась, отец поставил ее на пол и подошел к ребятам, сгрудившимся вокруг Людмилы. Одно мгновение он колебался, кого первого обнять: Людмилу или ребятишек? Взял в ладони пылающее лицо жены и осторожно поцеловал в сухие, упругие губы, затем потянулся к маленьким, те юркнули за мать. Милешкин поймал Мишутку. Мальчуган насупился, уперся ручонками в широкую нарядную грудь отца.
— Мишутка, дурачок! — ликовала Люсямна. — Это же наш папа, неужели ты забыл?!
— Как вы все выросли, мои находочки-самоцветики! — с хрипотцой говорил Милешкин.
Милешкин раздал подарки из рюкзака, открыл большой чемодан, перетянутый капроновыми ремнями, — там оказались дорогие вещи. На гостинцы Милешкин ухлопал немалые деньги, однако ничего путного не привез. Что подсосывали ему хитрые продавцы, то он и запихивал в рюкзак и чемодан.
Нарядившись в новое, удальцы трещали ружьями, машинами, Людмила и Люсямна красовались перед зеркалом под японскими зонтиками, сожалея, что на улице нет дождя. Про отца все забыли, как будто он не был причастен к их празднику. Милешкин сидел на стуле и, покуривая, посматривал на своих со стороны, потом шутливо, но повелительно сказал:
— А теперь, мои самоцветы, бегите во двор, покажитесь в обнове друзьям.
Удальцы взглянули на мать: надо ли, мол, слушаться Милешкина? Та кивнула. Они набили карманы шоколадными конфетами, грудой лежащими на столе, и подались за дверь. Последней неохотно удалялась Люсямна.
Отдыхал в деревне Тимофей Милешкин, как горожанин. Ходил до потемок по деревне и рассказывал о расчудесной жизни на БАМе. Просыпался поздно, когда в избе не было ни удальцов, ни Людмилы, и в спортивном костюме, с махровым полотенцем через плечо прогуливался до Улики. На берегу, оголясь до пояса, сидел он, подставив солнцу мускулистую спину; долго смотрел на белую, в цвету черемуху и яблоньку-дичок, поднимал ленивые глаза на другую сторону речки, где стлался покатыми волнами зеленый шелк луга. Умывшись, Милешкин приходил домой, ел, что успевала приготовить Людмила, и шел на склад.
За калиткой его подзывал к себе на минуту сосед дед Пискун. Чересчур старый дед, все лето не снимавший шапки из шкуры енотовидной собаки, полушубка и валенок. Однако на голову Пискун еще бодрился — любил посоображать о международном положении, особенно с заезжими. И Тимофею готовил вопросы глобального характера. В первую очередь он спросил у гостя, не планируют ли наши соорудить винтовую лестницу на луну, или просверлить канал сквозь землю, прямо в Америку? Милешкин, конечно, подумал, что дед Пискун начал сдавать мозгами, и не стал смеяться, ответил холодно и строго:
— А что нам, малярам! Смастерим БАМ и за тоннель в Америку возьмемся. Чисто, светло танцевать… — Эту присказку, где надо и не надо, повторял Милешкин в последний приезд, чем нервировал Людмилу, а деревенским казался чересчур блатным.
Сегодня дед, вычерчивая на песке закостеневшим посохом решетку, косил бесцветными глазами на Милешкина с явной подозрительностью.
— Вот сижу-ка, Тимоха, да небо коптю, а ты всюду бываешь. Бывалый, значит, человек ты… Разъясни-ка мне, дряхлому луню, такое положение… Нынче как? Банки грабят, у инкассаторов сумки с деньгами отымают или изжито такое фулиганство?
— Бывает и на старуху проруха, — неясно отвечал Милешкин, с лирической задумчивостью глядя в сторону склада, возле которого толпился народ. Он искал в толпе свою Людмилу.
— И што, сразу ымают?..
— Когда как… С чего бы это озаботило тебя, дед? Может, обмозговал налет на склад Людмилы, а?
Пискун перестал чертить решетку и вперился совиными глазами в надменное лицо Милешкина.
— Это што же! — испуганно воскликнул он. — Грабанул ворюга тышш сто и погуливает себе между мирными гражданами, соловьем распевает?..
Дед закончил свою речь изумленным выкриком и притих, продолжая поедать глазами Милешкина.
Тимофею не хотелось терять утро и судачить о пустяках с Пискуном.
Ладно, давай копти небо, дед, — небрежно сказал он соседу и вразвалку отправился к складу.
Шел Милешкин проторенной дорогой через свой огород. Людмила не раз говорила мужу: загородил бы огород. Милешкин отмалчивался. Он даже слова не сказал шоферу, который, посадив в канаву грузовик, перетаскал под колеса десяток новых жердей. Не болело у Милешкина сердце за свое добро, и с каких-то пор сделался он чужим для колхозников.
У склада Милешкин пожал руки сдержанным мужчинам и женщинам и расслабленно уселся на щербатую ступеньку крыльца, на которой сиживала зимними ночами и долго думала о нем Людмила, закурил дорогую сигарету. Мимо него таскали мешки с зерном, катали бочки, две женщины громко спорили с бригадиром Ильей Дымовым из-за капустной рассады. Люди смеялись и перебранивались и чувствовалось: радость и горе — всего у них поровну. А Милешкина — поздоровались с ним и забыли. Не интересовались им, как пнем на углу амбара. Тимофея это разобидело, вызвало желание ерничать, разыгрывать колхозников. Он выкурил сигарету и повелительно сказал Людмиле:
Закрывай базар, а то до вечера не разбредутся… Солнце выше ели, а они еще не в поле, работнички…
Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, — отрезал бригадир Илья. — Курортник… — Кто-то у грузовика хихикнул. — Надо еще проверить, на каком ты БАМе… — закончил бригадир.
Этого и ждал Милешкин.
Угадал, как в небо пальцем попал! Ты поднатужься мозгами, дядя Илья, да представь себе мою красную житуху: полеживаю себе в палатке на берегу тихоструйной речки, а полевые, колесные и суточные сами собой золотыми ручейками стекаются в мои карманы. Надоест дрыхнуть — рябчиков из мелкашки щелкаю, хариусов и ленков на блесну тягаю — не жизнь, а малина. Чисто, светло танцевать! Ну, кто со мной поедет? Кому надоело перед Дымовым спину гнуть?
— До сих пор, видно, некому проверить, на каком ты БАМе, — злился бригадир, листая толстую, потрепанную записную книжку.
Колхозники, едко пересмеиваясь, были на стороне бригадира.
Ох и заливает Тимка, и где научился брехать…. Ишь, сманивает за собой на легкие хлеба… Сам в доме ни хозяин, ни гость и другие семьи хочет разорить, бессовестный…
Чувствовал себя Милешкин среди односельчан лишним. Даже Людмила вела себя так свободно, будто не было рядом с ней мужа. Она перешучивалась с мужчинами, смеялась. Молодой шофер на глазах у Милешкина обнял Людмилу за талию и что-то на ухо прошептал ей. Людмила звонко рассмеялась, не взглянув на своего супруга. Она была гвоздем веселого настроения, утренней бодрости, желания что-то делать. Жизнь у склада вертелась вокруг Людмилы, а сам Милешкин никому не был нужен. Отчего не мог он легко и просто разговаривать с людьми, с которыми вырос, и в шутку заигрывать, вот как шофер, с какой-нибудь женщиной? Колхозники делали вид, что не знали близко Милешкина.
Людмила закрыла склад, и супруги отправились домой.
— И охота тебе перед людьми играть лоботряса? — Людмила не одобряла поведение мужа. — Ты ведь совсем другой, нормальный человек, а напускаешь на себя черт те что.
— А почему они косятся на меня, как на последнего паразита? — крупно шагал впереди Людмилы Тимофей. — Руку тряпкой тянут… Уткнулись рубильниками в землю и света белого не видят. И этот старый хрыч туда же — в художества ударился, решетку на песке рисует. Тут и Мишутка запросто поймет, на что он намекает мне. И что за народ пошел! Житья нет в родной деревне.
Ладно бы, чужие не привечали Милешкина, а то ведь и среди своих ребятишек ему жилось одиноко. Ребята никак не хотели оставаться с ним в избе. Мать за дверь — и удальцы высыпали, как пчелы из улья. Настраивался Милешкин позабавлять меньших, те насупливались и отмалчивались. В присутствии отца у ребят не получалось веселых игр, шушукались по углам да с опаской поглядывали на него. Поколотят их на улице — бегут не к отцу, а к матери жаловаться. Поймает Василек большую рыбину — несет показывать матери. Заведут удальцы какой-нибудь секрет — нашептывают матери да приговаривают: «Папке не рассказывай…»
Раз Мишутка прибежал с улицы и кричит:
— Мама Мила, глянь, что я нашел!
— А почему мне не покажешь? — спросил отец мальчугана. — Я тебе чужой, да? — и вскинул Мишутку к потолку.
— Ну-ка отпусти, проходимец!.. — Мишутка извивался, норовя ударить отца по носу.
Отец шлепнул его ладонью по заднице. И Мишутка закатил такой заполошный рев, будто отхлестали его сразу пятью розгами.
— Как он посмел, птенец, обозвать меня поганым словом: проходимец! — взорвало Милешкина. Он схватил удочку и ринулся на речку.
Закидывал он в заводи и, не дождавшись клева, переходил на другое место. Мысли его были далеки от рыбной ловли… Он с грустью вспоминал товарищей по работе. Какое веселое застолье устроили они в честь его поездки к жене и детям! На работе каждый парень ему друг — последнюю папироску отдаст и в прорубь за ним нырнет.
Однако, живя в кругу верных товарищей, Милешкин не чувствовал себя счастливым, он рвался домой. И вот прикатил всего на две недели, и нет ему дома покоя. Как-то Милешкин прочел в книге местного автора: пять лет герой странствовал по белому свету, а вернулся на родину, и бросились к нему на шею не только старшие дети, но и тот, который родился в его отсутствие. Милешкин раза три в году наведывался к своим, однако ребята дичились, не признавали за родного отца. И почему у него ребятишки не как у добрых людей?
Он воткнул в берег удилище и лег на обогретый, затравевший холмик. Где-то в лазурном небе заливался песней невидимый жаворонок, на песке цвиркали бойкие трясогузки, в кочках томно покрякивал дикий селезень.
Отчужденность удальцов он бы еще вытерпел, да с Людмилой у них не совсем ладилось. Влекло Милешкина к жене, и в то же время он чувствовал в ней что-то незнакомое и сложное, а что именно, какие перемены произошли в Людмиле, он не мог понять. Он искал в ней прошлое, привычное, — искал и не находил. Она была той же Людмилой и в чем-то, с каждым приездом Милешкина, становилась другой, будто бы взрослей и духовно богаче его. За неделю отпуска опротивело Милешкину бездельничать и ничего не хотелось делать по хозяйству, надоело сердиться из-за недоверчивости удальцов, вести с женой нервно-веселый, на недомолвках диалог, часто переходящий в раздор. Он страстно любил свою жену и в то же время ненавидел. Взвинченная, на нервах жизнь дома быстро утомила Тимофея, наскучила ему. Захотелось уехать к товарищам, в тишину, отвлечься тяжелой работой. Там он, уже в который раз, надеялся обрести душевный покой.
По тропинке бежала Люсямна; поднимаясь на кочки, смотрела из-под руки вокруг, крича: «Папка-а!..» Увидев отца, припустила к нему со всех ног.
— Ну чего ты в небо-то смотришь? — участливо спросила девочка, присев на корточки возле Милешкина. — Пойдем обедать.
Она погладила его грубую руку прохладной ласковой ладошкой; в ее реснитчатых глазах было взрослое понимание.
— Обиделся на Мишутку, да? Глупенький еще Мишутка, вот и ляпнул…
— Уеду на БАМ, доча, — сказал Милешкин, лежа на спине. — Бездомный я… Вы меня за родного отца не признаете, и с мамой Милой живем на нервах — того и гляди, крепко поскандалим, а мне это шибко тяжело терпеть.
— Я тебя очень люблю, папа, — проговорила девочка. — Ну как героя из сказки люблю. Ты приходишь откуда-то, красивый, с подарками, как из сказки… Побудешь со мной немного и опять уходишь… И опять я жду тебя, и мама Мила ждет…
— Какой же я герой, я простой отец, доча. — Милешкин приподнялся, с тревожным любопытством глядя в умные глаза девочки.
— Ну, разве ты обыкновенный отец? — покачала головой Люсямна. — Обыкновенные с маленькими нянчатся. Я не помню, чтоб ты меня когда-нибудь носил на руках или в гости брал. И Мишутку с Петрушей никогда не нянчил… Ведь ничего такого не было, правда ведь, папа?.. Значит, ты не правдашний — весь из сказки…
Милешкин встал и поднял на руки девочку, баюкая ее, с неожиданной нежностью приговаривал:
— Люля ты моя, Люсенька, бай-бай… Бегала, прыгала по травке-муравке, стояла на одной ножке, устала моя доченька…