— Хи… химтревога! — закричал Сеня, бледнея.
— Ребята, противогазы!
Думать некогда. Шапку долой — раз, маску из сумки — два, ладони в маску (чтоб ее раскрыть) — три, маску на лицо — четыре, шапку на голову, и даешь в лагерь, что есть силы.
— Ребята, — кричит Сеня, хватаясь за развевающиеся платки и портянки, — а как же я? Постойте, а как же…
Самолеты что-то сбросили, и над лагерем рассыпалось огромное облако белого дыма.
Мы мчимся сквозь дым, как пожарные. Впереди мчится Сеня, закрыв лицо руками…
Около пирамиды, где стоят наши винтовки, суетится человек с маской. В нем мы по ухваткам узнаем Матвеина. Он издали нетерпеливыми жестами подгоняет нас.
Мы хватаем винтовки, сумки, подсумки, скатки и бежим за Матвеиным в лес. Сеня побежал за противогазом. Весь полк в противогазах выбежал в лес. Здесь газы не так легко распространяются, как по чистому месту. Здесь кроме того хорошо маскироваться от самолета противника, скрываясь под чащей веток. Я думаю, что сверху нас совсем не было видно. Скоро прибежал Апанасенко, который, видимо, не сразу нашел противогаз.
Сердце колотится, выдыхаемый воздух с силой хрипит в клапане. Очки то п дело запотевают, их протираешь красным резиновым «носом».
Самолеты еще немного покружились над лагерем и улетели.
Горнист сыграл «отбой».
«Снять противогаз!» прокатилась по лесу команда, и все стали снимать влажные изнутри маски и протирать их тряпочкой, которая лежит у каждого в сумке. Вместо одинаковых резиновых «рож» снова показались знакомые лица. Сеня смущенно улыбался.
Матвеин был недоволен — его отделение одним из последних выбежало из лагеря, и он сердито хмурился, запихивая маску в сумку.
Полк построился за передней линейкой. Солнце уже зашло, но было еще светло. Командир полка подъехал к нам на своем рыжем коне.
— Химическую тревогу можно считать удавшейся. Бойцы быстро собрались. Нам газ противника не страшен. Ура!
— Ура-а! — покатилось по рядам. Громче всех кричал Апанасенко, который стоял около меня.
После командира выступил полковой врач.
— Итак, мы видим, товарищи, что на всякий яд есть противоядие, на всякий газ найдется противогаз. Красноармеец Апанасенко Семен Иванович, — продолжал врач, — как не имевший при себе в момент химатаки противогаза, считается условно отравленным, и мы сейчас на нем произведем показательное лечение.
Апанасенко покраснел, открыл рот, словно хотел что-то сказать, и приподнял было голову, но сейчас же низко ее опустил.
— Что, брат Сеня, отравился? — зашептали ребята.
— Ничего, Сенечка, сейчас подлечат.
— Апанасенко Семен, на середину, — сказал врач, и Сеня, красный, как клюква, вышел вперед.
— Да я же не отравлен, — сказал он. — Я себя чувствую вполне здоровым.
— Ничего, ничего. Ведь это только показательное лечение. Ложитесь, — сказал врач и показал на лежащие в траве носилки. — Санитары, разденьте больного!
Санитары в белых халатах кинулись к Сене.
— Я сам, я сам разденусь, — взмолился «отравленный».
— Нет, вам нельзя, вы больной.
Через минуту Сеня, полуголый, лежал па носилках. Смешок пробегал по рядам красноармейцев.
— Санитары, проделайте процедуру, — приказал врач и продолжал: — При отравлении нарывным газом, например ипритом, надо прежде всего…
Все, что врач говорил, санитары проделывали на бедном Сене.
— При отравлении удушливым газом, например хлором… — говорил врач, оглядываясь на Сеню, который барахтался в руках неумолимых санитаров.
Наконец санитары надели на Апанасенко новенькую, чистую рубашку и отпустили его.
— Как себя чувствуете? — спросил врач у Сени. — Отравление прошло?
— Прошло, прошло, — отвечал Сеня, злой и взъерошенный.
В палатке мы долго донимали бедного Сеню:
— Что, брат, не зря мы таскали противогазы?
— Как леченье, понравилось?
Сеня не знает, что сказать, и крепится.
— Его надо в госпиталь.
— Ясно, как отравленного, — не унимались ребята.
— А я зато чистую рубашку получил, — вдруг выпаливает Сеня, — сверх комплекта!
Это факт. Весь полк видел. Крыть нечем.
Пу и Вью
1
Первым проснулся Вьюшкин. Он откинул серое одеяло с нашитой у ног буквой «Н». Такие буквы из белого холста мы все нашили себе на одеяла, чтобы знать, каким концом покрывать ноги, а каким голову.
Рота спала. Сотня здоровых глоток и две сотни ноздрей издавали сип, храп, свист, шип… Целая фабрика!
Дежурный по роте обошел казарму. Везде порядочек и однообразие. Аккуратно сложено обмундирование на тумбочках. Туго скрученные ремни лежат на гимнастерках. Под койками отдыхают сапоги; голенища все повернуты в одну сторону. Шинели заправлены «на большой», рукав к рукаву, петлица к петлице. Винтовки на пирамидах прочищены и смазаны.
Одни только спящие фигуры портят все однообразие. Бойцы спят, как попало: кто на правом, кто на левом боку, кто свернулся калачиком, а кто и вовсе растянулся животом вниз.
«Хорошо бы, — думает дежурный, — уложить всех на один бок, разогнуть „калачики“. Вот командир удивился бы!»
Дежурный по роте садится у дежурного столика, под дежурной лампочкой, и начинает клевать носом.
Вьюшкин посмотрел на своего приятеля. Пугачев спит, обняв обеими руками подушку.
— Пугач, — шепчет Вьюшкин, — Пуга-ач!
Пугачев не шевелится. Вьюшкин, оглядываясь на задремавшего дежурного, соскочил с койки и сорвал с Пугачева одеяло.
— Витька, — шепчет Вьюшкин, — вставай, уговаривались ведь. Сам говорил…
— Ну его, — ворчит Витька, — я спать хочу.
— А карточка? Пойдем, дежурный не видит.
Толстый Пугачев поднимается и длинно зевает.
— Тише ты, чорт сонливый! — шопотом ругается Вьюшкин. — Сам говорил! А теперь — зевать? Пошли.
Пугачев окончательно приходит в себя.
— Отвертка есть?
— Есть, есть.
— Пулемет возьми.
Их шопот неслышно шуршит среди храпа.
Они осторожно взяли с пирамиды «Дегтярева» и потихоньку, на цыпочках, в одном белье, босиком, прошли мимо дремавшего дежурного, в ленуголок. Это отдельная комната в конце казармы. Пугачев включил свет. Их смешные тени засуетились на стене.
В окна заглянула черная летняя ночь. Пугачев положил пулемет на крытый кумачом стол. Портреты вождей, расклеенные по стенам, с удивлением смотрели на двух красноармейцев, которые среди ночи пришли в ленуголок, да еще с пулеметом.
— Ну, — сказал Вьюшкин, — начнем.
— Ага, — ответил Пугачев.
2
Вчера, на вечерней поверке, старшина достал из-за обшлага папиросную бумагу. Не думайте, что он собирался курить.
— Стоять вольно, слушайте приказ.
«На 24 мая назначаются ротные состязания по быстрейшей разборке и сборке легкого пулемета системы Дегтярева. Бойцы, показавшие лучшее время, будут премированы».
Мы любили нашего старшину за веселость и добродушие. Иногда, правда, он напускал на себя строгость. А ругался он всегда весело.
— А премия, ребята, не богатая, но интересная: фотокарточка с того, кто быстрей всех сделает. Будет он снят вместе с пулеметом. И, конечно, надпись. Скажем, бойцу Вьюшкину за отличную подготовку по пулеметной части.
Пугачев стоит в шеренге рядом со своим закадычным другом, Вьюшкиным. Он толкает дружка локтем.
— Слышь, тебя кандидатом намечают.
Вьюшкин ухмыляется:
— Я бы не отказался, чорт побери!
Вьюшкину уже представляется, как ему предподносят большую фотографию, на которой снят он, Александр Вьюшкин, во весь рост. В руках у него пулемет, диск с патронами, грудь перехвачена ремнями, слева командирская сумка, справа блестящая кобура со шнурком. И он и пулемет смотрят неустрашимо в объектив. Весь колхоз сбежится к ним в хату смотреть на эту карточку, когда он вернется из Красной армии.
— Товарищ старшина, а можно сейчас поупражняться? С пулеметом?
— Надо было раньше думать. Теперь поздно. Боец должен уметь всегда быстро собрать пулемет. Учили ведь вас, — говорит старшина. — Разой-дись!
«Как это — нельзя тренироваться? — недоволен Вьюшкин. — Так никогда не выиграешь».
Укладываясь спать, он долго шепчется с Пугачевым:
— Знаешь, Пугач, мы ночью встанем, возьмем «Дегтярева» и поупражняемся, а?
— Попадет! — отвечает Пугачев.
— Ни черта не попадет. Соберем и поставим на место. И ша! И спать завалимся!
— Ладно, — говорит Пугачев, засыпая. — Ладно.
Вот почему они сейчас, в такое неурочное время, в третьем часу ночи, возятся над пулеметом Дегтярева в ленуголке четвертой роты. А дежурный клюет носом у тумбочки и ничего не знает!..
3
Дежурный командир обходит гарнизон. Ночь тиха и темна. Луна показалась на минуту, потолкалась среди звезд и ушла.
Полк спит. Но не спят часовые на постах, не спят дежурные красноармейцы по ротам, не спит дежурный лекпом в околотке, не спит дежурный писарь в штабе…
Командир проверил посты. Теперь он обходит казармы. Он подошел к четвертой роте. Дальнее окно казармы светилось. Командир рванул дверь. Дежурный по роте вскочил и отдал рапорт.
— Почему у вас свет в ленуголке? — строгим шопотом спросил командир.
— Не знаю, наверно, забыл выключить, — смутился дежурный. — Мне помнится, я выключал. Разрешите, сбегаю потушу.
— Не стоит, — говорит командир, — мы сейчас проведем более важное дело — учебную тревогу.
Командир достает часы.
— Поднимите роту по тревоге. За временем буду следить я.
— Есть, поднять роту, — ответил дежурный почему-то по-флотски и побежал вдоль коек:
— В ружье! В ружье-е!
Можно подумать, что все только притворялись спящими и, притаившись, ждали команды дежурного.
Взметнулись одеяла над койками. Замелькали руки, ноги, стриженые головы. Еще как следует не открыты глаза, а руки хватают обмундирование, ноги в наскоро обмотанных портянках (и без портянок) лезут в сапоги.
На бегу застегиваясь, подтягивая ремни, прицепляя подсумки, ребята выстраиваются в шеренгу. Апанасенко пробует застегнуть воротник гимнастерки — а он надел ее задом наперед. У Мускова левый сапог на правой ноге, а правый на левой. У Сенькина на штыке повис чей-то котелок. Иванов забыл надеть шлем, а Немытых надел его звездой к затылку. Но сейчас ребята ничего не замечают.
Распахнулась дверь на улицу. И одновременно в другом конце казармы открылась дверь ленуголка.
Команда «в ружье» застигла Пугачева и Вьюшкина в тот момент, когда они только-только разобрали пулемет.
Друзья замерли. Вьюшкин от испуга уронил пулеметный приклад. За дверью шумела суматоха тревоги.
— Тревога! — ахнул Пугачев. — Бросай все! Бежим!
— Мы погибли! — простонал Вьюшкин.
Они бросились к выходу. У двери Вьюшкин остановился и оглянулся. На столе тускло блестели части пулемета.
Вьюшкин схватил товарища за руку.
— Постой, а пулемет?
— Чорт с ним, никто не узнает, бежим!
— А ты, башка, соображаешь, — яростным шопотом произнес Вьюшкин, не отпуская Пугачева, — как рота без «Дегтярева» выступит?! О своей шкуре заботишься! Давай скорей собирать, чорт сонливый!
— Не успеем, — захныкал Пугачев, но не удрал.
Они кинулись собирать пулемет со скоростью пулеметной стрельбы. За стеной грохочут каблуки, сталкиваются винтовки, стучат затворы, звенят котелки. «Становись! — кричит дежурный. — Равняйсь!» и шуршат подошвы, и приклады стукаются о каменный пол…
Пальцы работают, как спицы вязальной машины. Осталось прикрепить «лапки» и надеть чехол.
— Направо к выходу шагом марш! — гремит команда за стеной.
— Выходят, — вздохнул Пугачев.
— Готово, — сказал Вьюшкин.
Пулемет собран. Они выбегают с ним в казарму. Рота, задерживаясь в дверях, выходит на улицу.
На дворе было свежо. Светало. Звезды гасли. Небо стало похоже на экран кино, когда в зале уже темно, а картина еще не пущена. Рота шла быстро. Командир, аккуратный, подтянутый! шагал впереди.
«Куда он нас ведет?» думали ребята.
Мусков едва переставлял ноги — они у него были как вывернутые. Апанасенко не мог шевельнуть рукой.
Рота подошла к воротам гарнизона. Часовой с любопытством высунулся из будки.
«Неужели на вокзал? — мучается Мусков. — Я ведь не дойду».
Но командир обернулся:
— Рота-а, стой!
Сапоги стукнули. Колонна остановилась. Подул ветер. Стало прохладнее.
— Товарищи красноармейцы, — начал командир, — сегодняшняя тревога — только учебная тревога, только репетиция будущих настоящих боевых тревог. Четвертая рота показала хорошую подготовку. Собрались быстро. Из недостатков надо отметить излишнюю суетливость и…
— Что это? — перебил он сам себя. — Кто это? — в сильном удивлении повторил он. — Что это значит?
Рота оглянулась.
На левом фланге стояли два бойца в белой «форме». Они ежились от холода, босые их ноги посинели. Ветер раздувал белые рубашки и играл тесемками у щиколоток. Один прижимал пулемет Дегтярева к волосатой груди, другой держал диск с патронами на большом круглом животе.
Рота чуть не повалилась на землю от хохота.
Конечно, Пугачева и Вьюшкина за самовольную разборку пулемета посадили на «губу».
Держали их там недолго. «Учитывая, — было написано в приказе, — что красноармейцы Пугачев и Вьюшкин в тяжелую минуту не бросили пулемет, от наказания освободить».
Когда приятели вернулись в казарму, ребята подвели их к стенгазете. Там была нарисована карикатура: Пугачев и Вьюшкин стоят с пулеметом. Они увешаны сумками, наганами, даже орденами. Но оба совершенно голые. И раскрашено. И подписано:
«Бойцам „Пу“ и „Вью“ за отличную подготовку по пулеметной части».
— Ну вот тебе, — сказал Пугачев, — и карточка! Радуйся!
Но Вьюшкин нисколько не обрадовался.
Обидная команда
— К Первому мая ни одного неграмотного красноармейца в нашем полку, — твердо сказал комиссар и хлопнул концами пальцев по краю стола. — Есть?
— Есть! — ответили мы — ликвидаторы, назначенные от первой роты.
«Мы ликвидаторы» — это звучит гордо. Нас, ликвидаторов, освобождают от дневальства и караулов. Нам, ликвидаторам, не приходится убирать казарму и дежурить на кухне.
— Дорогу профессуре! — острят наши ребята, когда мы каждое утро расходимся по ротам «ликвидировать»…
Я назначен в 4-ю роту. Завидев меня, дневальный отходит на два шага от своей «тумбочки» и во весь голос подает команду:
— Неграмотные и малограмотные, на занятия в ленуголок!
— Обидная это для нас команда, — говорят красноармейцы, — хоть бы скорее стать, как все.
Гремя подкованными сапогами по каменному полу, ребята заполняют ленуголок и рассаживаются вдоль длинных столов. Два десятка темных и русых затылков нагибаются к букварям.
Сквозь занавески из какой-то тонкой материи, сквозь ставни льда на окнах блестит снежный январский день.
На стенах — портреты Владимира Ильича, Ворошилова, Буденного. Два неумело, но старательно нарисованных красноармейца пожимают друг другу руки через все пункты «Договора по соцсоревнованию между 4-й и 5-й ротой».
Около договора висит походная ильичевка с громким названием:
Справа и слева протянулись красные полотнища лозунгов.
В ленуголке гул, как в театре во время перерыва.
— Пы… у… — кряхтит сибиряк Немытых. В глухой деревушке, где осталась его семья, кто-то давно еще показал ему буквы, но не научил соединять их в слова.
— Да что ты все: пыу да пыу, — вскакивает маленький черный татарин Сармудинов. — Говори сразу: пу.