Перевел взгляд в комнату — из тумана выплыло лицо деда Трофимыча. Землистое, испещренное глубокими морщинами, но, как всегда, доброе, приветливое. И озабоченное.
Старик сидел на краю дивана и тряс Володьку за плечо.
— Ну, наконец-то, — облегченно вздохнул Трофимыч, — а я уж напужался. Думал — все, не добужусь.
За трудную блокадную зиму Володька привязался к Трофимычу, а после смерти матери не было у него человека ближе и дороже.
— Деда, — тихо выдавил он. — Пришел?
В глазах у мальчишки и радость, и благодарность, и надежда.
— Я-то пришел… — Трофимыч глухо кашлянул в кулак. — А вот ты, Володенька, чегой-то не пришел. Думаю: «Куда подевался мой помощник?» А ты эвон как… Занемог, видать?
Говорил Трофимыч так, будто редкость какая — человек в блокаде занемог. А ведь сам-то — по всему видно — едва держался, того и гляди, богу душу отдаст.
Володька чуть не заплакал.
— Не беспокойся, деда. — Постарался даже улыбку изобразить, но ничего из этого не вышло. — Я полежу и встану.
— Чего уж тут… какое беспокойство? — все так же тихо продолжал Трофимыч. — Только я так думаю, Володенька: лежать таперича никак нельзя. Встать тебе надоть, и немедля.
— Не смогу я, деда, — обреченно сказал Володька. — Сил нет.
Голос у него почти совсем пропал, и весь он словно застыл на своем диване. Только в глазах теплилась жизнь да губы едва заметно шевелились, когда он произносил слова.
— Негоже это, Володенька, нельзя лежать-то, понимаешь? — продолжал настаивать Трофимыч. — Два дня лежишь уже, хватит. Дай-кось я те помогну.
Старик привстал, подхватил Володьку за плечи и помог ему сесть.
— Голова кружится, — сказал Володька и хотел снова лечь, но дед удержал его.
— Знамо, кружится, — согласился Трофимыч. — Оно и понятно: отощал. А ты сиди, превозмогай… А мы счас кое-что сообразим… Я вот тут принес…
Двигался дед медленно, пальцы рук у него дрожали. Он полез в карман своего потертого суконного пальто и достал какую-то дощечку. Темно-коричневого цвета, размеченную полосами на квадратики.
— Шоколад? — ахнул Володька и жадно сглотнул слюну.
Давно, еще до войны, когда Володьке и лет-то было всего ничего, отец, возвращаясь домой с работы, иногда приносил ему большую плитку шоколада. «Ешь, Вовка, набирайся сил, — говорил отец, взлохмачивая сыну волосы. — И пусть вся твоя жизнь будет такой же сладкой». Тогда жизнь у них была действительно сладкой — очень интересной и радостной.
— Нет, Володенька, не шоколад это, — произнес Трофимыч. — Но тоже сгодится на худой конец… Столярный клей это, Володенька. На черный день берег. Знатный студень получится.
Через полчаса Володька черпал ложкой прямо из кастрюли сваренную Трофимычем вонючую бурую жижу. Хлебал, с трудом, преодолевая отвращение, торопливо, обжигаясь и давясь.
— Спасибо, деда, — сказал, закончив есть и облизнув ложку.
Ни удовольствия, ни сытости он не испытывал. Но почувствовал, как по телу разливается приятное тепло, словно внутрь ему поставили маленькую волшебную грелку. И от этого стало легче на душе.
— Остудить бы, оно чуток повкусней. Настоящий студень почти, — заметил деловито Трофимыч. — Ну да ничего. Подкрепился — и ладно… А теперь собирайся.
— Зачем? — удивился Володька.
С позавчерашнего дня он испытывал полное безразличие к своей судьбе, и неожиданное предложение Трофимыча его озадачило.
— В эвакуацию бы тебе, Володенька, — рассудительно прошамкал старик. — Говорят, через Ладогу по ледовой дороге детей вывозят из блокады-то. Вот и тебе бы надоть.
— Не хочу я в эвакуацию, деда, — сказал Володька.
Разговоры об эвакуации еще при матери велись. Но все они кончались ничем. Не хотелось Чистяковым уезжать из Ленинграда.
— Понимаю, кому ж охота с родных мест, — успокоил Володьку Трофимыч и, помедлив, добавил: — Тогда рекомендую я тебе, Володенька, к флотским податься. На наших харчах ты не продержишься, а там, кажись, получше.
— Но я… — попытался было возразить Володька.
— Знаю, знаю, — перебил его Трофимыч. — Кое-что кумекаю… Есть у меня один дружок, Иван Иваныч Селезнев прозывается, он в порту на буксире служит. Счас он у стенки должон стоять, у причальной. Зимует там. Пойдешь к нему, я записку дам. Запомни: буксир «Силач»… Так что собирайся.
Вышли они вместе. В хозяйственной сумке, с которой еще мать на работу ходила, Володька нес свои скудные пожитки: майку и трусы, рубашку, полотенце, кружку с ложкой. Прихватил и «Пятнадцатилетнего капитана». Собрать самое необходимое ему помог Трофимыч.
Записку Трофимыча Володька аккуратно свернул и спрятал за пазуху. Поверх рубашки надел стеганую ватную телогрейку, тоже доставшуюся в наследство от матери. Потуже нахлобучил на голову старый отцовский шлем-буденовку с большой красной звездой над козырьком и макушкой в виде пики. Двигались медленно, осторожно, поддерживая друг друга, обходя снежные и мусорные завалы.
У Старо-Калинкина моста Трофимыч распрощался.
— Дальше пойдешь один, — сказал он Володьке. — Не торопись, силы-то береги. Все вдоль Фонтанки иди, пока залив не откроется, а там уж рукой подать. Чай, повстречаешь кого, из местных. Подскажут.
— А как же ты, деда? — угрюмо спросил Володька.
— За меня не беспокойся, Володенька, как-нибудь продержусь, бог даст — выживу. Теперь ты о себе должон подумать.
— Может, я еще вернусь, — несмело предположил Володька.
— Знамо, о чем речь? — охотно согласился Трофимыч. — Обязательно вернешься. Только потом уж, когда ворога проклятого осилим. А теперь ступай, Володенька, ступай… Прощай…
— Прощай, деда. Спасибо тебе… — Володьке стало грустно, расставаться с Трофимычем не хотелось.
— Чего уж там… — Трофимыч тоже старался скрыть охватившее его волнение. — Не забудь: буксир «Силач», капитан Иван Иваныч Селезнев.
На прощание Трофимыч обессиленно поднял руку, помахал Володьке, а потом долго смотрел ему вслед.
V
Сухов поднес записку к фонарю и внимательно прочитал.
— Та-ак, ясно, — сказал с горечью и опять наклонился к Володьке. — С нами пойдешь, Володя?
Для Володи все происходящее было как во сне. Переживания и мытарства последних дней, постоянное, болезненно сосущее чувство голода так измотали его, что он потерял представление о реальности. Добравшись до буксира «Силач» и не найдя здесь никого, он впал в отчаяние. Появление моряков пробудило в нем надежду, но она быстро угасала. Посторонние люди — что им до него? Верно, один раз выручили. Даже сухарь дали, которым он по своей глупости не сумел воспользоваться. Но там, на Фонтанке, другое дело. Помогли — и до свидания. А теперь? Как можно помочь ему, если он и двигаться-то не в состоянии?
— Я лучше тут… — прошептал он и закрыл глаза.
— Тяжелый случай, — вздохнул старшина, выпрямляясь.
— Не бросать же… — Степан с тревогой посмотрел на Сухова.
Колебался старшина недолго. Возможно, он вспомнил в тот миг свою шестилетнюю дочурку, эвакуированную из Подмосковья в Среднюю Азию. Или страшные картины гибели людей, свидетелем которых довелось ему быть на войне.
— Ясно, оставлять нельзя. Пропадет малец… Возьмем с собой. — Последние слова Сухов произнес решительно, будто отметая все сомнения. — Однако нести придется, сам он идти не сможет.
— Донесем, чего там. — Степан собрался было взять Володьку на руки. — Он легонький.
Но Сухов отстранил его:
— Погоди, я сам. А ты глянь-ка, нет ли вещичек при нем.
Степан отыскал Володькину сумку, заглянул в нее.
— Имеется кое-что. Одежонка тут, книжка.
— Забирай, пошли. Да запчасти не забудь. И Корытова кликни: пора, мол, закругляться.
Старшина легко поднял Володьку на руки и, осторожно ступая по наклонному трапу, бережно понес наверх.
На «Галс» они прибыли, когда уже стемнело. Полусонный, уставший вахтенный встретил их стандартным вопросом:
— Как успехи?
— Порядок, — ответил Сухов, не вдаваясь в подробности.
Машинисты приютили Володьку в своем кубрике. Здесь было тепло и уютно. Вечером он почти вдоволь наелся перлового супа. За ночь выспался. Даже сказочный сон видел. Будто летел он на воздушном шаре через море и отца повстречал. Отец промчался мимо на краснозвездном истребителе. Совсем близко мелькнуло его лицо. «Держись, сынок, шторм надвигается!» — услышал Володька, но ответить ничего не успел. Самолет исчез, а на море началась буря. Воздушный шар понесло, завертело, потянуло вниз, в кипящие волны.
Володька испугался и проснулся. И не сразу понял, где находится. Рядом слышались приглушенные шаги, сдержанное дыхание, тихий говор. Он приоткрыл глаза и увидел Степана — тот увязывал какой-то парусиновый мешок. В глубине кубрика маячили фигуры еще трех матросов, незнакомых Володьке. Из их разговора он уловил обрывки фраз: «пока не надо, пусть отоспится», «заморенный больно», «еще не докладывали», «сложный вопрос».
«Про меня говорят», — догадался Володька и отвернулся. Значит, он вроде бы в гостях. А что с ним будет дальше? Вот бы насовсем здесь остаться! Он бы на корабле все делал, даже из пушки стрелять научился. Нет, вряд ли оставят. Скорее всего отправят домой. А там? Опять один?..
Раздумья Володьки прервал старшина Сухов, тронул его за плечо:
— Володя, попей-ка чайку.
Володька зашевелился, открыл глаза. Сухов сидел рядом с ним, на краю рундука. В одной руке он держал жестяную кружку, в другой — ломтик хлеба.
Посреди кубрика за столом расположились моряки. Большой медный чайник, источая пар, гулял по кругу.
— Спасибо. — Володька приподнялся, взял кружку и хлеб. Старшина, чтобы не смущать его, отошел к столу. Ел Володька не торопясь, стараясь не уронить ни крошки хлеба. Когда он закончил, Сухов подсел снова.
— Согрелся чуток, малец-удалец? — спросил весело.
— Согрелся. — Володька благодарно посмотрел на старшину.
— Ну-ну, молодцом… — Лицо Сухова вдруг посерьезнело, стало озабоченным. — А теперь… видишь, какое дело… Надо тебе начальству показаться. Сейчас общий сбор будет… Ну и… Словом, своим ходом сможешь?
И как бы в подтверждение его слов, в кубрике прозвенел звонок. Из динамика, висевшего над массивной металлической дверью, строгий голос приказал: «Команде построиться на юте!»
Володька не понял, что означает слово «ют», но спросить постеснялся. «Потом узнаю», — решил про себя.
Моряки стали быстро собираться и выходить по трапу наверх.
Подошел Степан, приветливо кивнул Володьке.
— А Довгань-то еще не знает? — спросил у Сухова.
— Нет еще, сразу командиру доложим.
— Смотри, как бы осечки не вышло.
Разговор велся тихо, намеками, но Володька понял: опять о нем речь. Решалась его судьба. В груди у него что-то сжалось. «Так и есть, — мелькнула тревожная мысль, — отправят домой». И ему захотелось без промедления решить этот вопрос.
— Дядя моряк, — робко обратился он к Сухову, — а можно мне на корабле остаться?
Старшина глянул на него как-то по-особенному тепло, дружески похлопал по плечу.
— Конечно, можно… Останешься… — И после небольшой паузы добавил: — Если получится… Соображаешь?
Володька не представлял, что именно должно получиться, но тем не менее согласно кивнул головой:
— Понятно.
И лишь унылая улыбка выдавала его сомнения.
— Ну вот и договорились, — ободрил его Сухов. — А теперь быстро собираться и на ют — на корму, значит.
«Ют — это кормовая часть палубы», — отметил Володька, довольный своей догадливостью.
— И выше голову, — добавил Степан. — Флот бравых любит.
На верхнюю палубу Володька вышел вместе с ними. С любопытством оглядываясь по сторонам, пробрался на корму, где выстраивался экипаж «Галса», и занял место в строю, как велел Сухов: во второй шеренге, на левом фланге отделения машинистов, как раз рядом со Степаном. Моряки с нескрываемым интересом рассматривали его. В стеганой ватной телогрейке, красноармейском шлеме и старых отцовских сапогах, которые были велики, выглядел он в строю моряков странно. И сразу привлек внимание командира тральщика «Галс» капитан-лейтенанта Приходько. Обходя строй, капитан-лейтенант остановился напротив отделения машинистов и спросил:
— А это что за диво?
Он повернулся к стоявшему рядом мичману Довганю. Тот лишь развел руками:
— Не могу знать, — и сердито зыркнул на Сухова.
По спине у Володьки побежали мурашки. Он еле стоял на ногах, но голову все же старался держать, как советовал Степан, высоко и прямо.
— Разрешите доложить, товарищ командир, — отозвался из строя Сухов. — Мальчонка это, вчерась в городе подобрали.
— Что значит «подобрали»? — нахмурился командир.
— Я же посылал вас запчасти искать, — раздраженно вставил Довгань.
— Нашли и запчасти, — сказал Сухов. — А мальчонку на заброшенном буксире обнаружили. Совсем плох был. Оставить — пропал бы. Вы же знаете, товарищ командир, что в городе-то творится.
Говорил Сухов убедительно.
Приходько потер подбородок, обвел взглядом строй моряков, застывших в ожидании решения командира, еще раз глянул на Володьку. Тому показалось, что глаза строгого капитан-лейтенанта потеплели.
— Та-ак… — Командир помедлил, о чем-то раздумывая. — И что вы предлагаете? — спросил у Сухова.
— Разрешите его у нас оставить. — Сухов подался вперед. — В отделении машинистов, юнгой.
— Но это не положено, — сказал командир. — У нас боевой корабль, требуется специальное разрешение.
Приходько вопросительно глянул на Довганя, но мичман хмурился и молчал.
Чувствовалось, что ему эта затея не по душе.
— Может, доложите, кому следует, — продолжал настаивать Сухов, почувствовав в голосе Приходько нотки сожаления. — А, товарищ командир?
Приходько действительно колебался. С одной стороны, он был связан формальными обстоятельствами. С другой — и мальчишку жаль.
— Ну а сам-то он как считает? — Командир в упор посмотрел на Володьку. — Хочет юнгой стать?
— Хо-чу, — выдавил Володька совсем не по-боевому. И замер, опустив голову: что дальше?
А дальше ему пришлось все рассказать о себе. Как его зовут, где живет и как остался один. Как по совету деда Трофимыча отправился на буксир «Силач».
И, окончательно осмелев, он с мольбой в голосе попросил:
— Возьмите меня в юнги, дяденька. Я все изучу, обещаю.
— Так уж и все?.. Лихой… — Было видно, что командиру Володька понравился. — Хорошо, я поговорю в штабе. Только для начала два условия. Первое: никогда не канючь. И второе: называть меня надо не дяденькой, а… как?
— Товарищ командир, — быстро сообразил Володька.
— Верно, понятливый. А пока — марш в кубрик.
Если бы ноги у Володьки были покрепче, он подпрыгнул бы от радости.
VI
Ремонтные работы на «Галсе» шли полным ходом. Матросы и старшины хлопотали у машин и приборов, что-то разбирали, собирали, налаживали. По отсекам расползался терпкий запах гари, растревоженного металла, пакли, олифы и еще чего-то такого, что можно встретить только на ремонтирующемся корабле.
А Володька не находил себе места и не знал, чем заняться.
Поначалу он спустился в кубрик и пристроился на рундуке, который служил морякам и сундуком для хранения личных вещей, и кроватью, и диваном.
Сухов посоветовал: отлежись, дескать, немного, выспись, слаб еще. Но Володьке не лежалось, в голове роились всякие мысли, а сна не было. Перевернувшись раз пять с боку на бок, он встал и полез вверх по трапу.
На палубе ярко светило солнце, но было холодновато. Утром и то было вроде теплее, или это только показалось ему, поскольку в строю стоял, в матросской шеренге. А сейчас Володьку обдал студеный ветер с залива. Он плотнее запахнул телогрейку, опустил наушники шлема. Остановился у края борта.
Перед ним, насколько хватало глаз, расстилалось устье Невы. На искрящейся ледовой поверхности ее тут и там виднелись большие темные пятна. Были это и следы вражеских бомбардировок и обстрелов, и проталины — предвестники весеннего ледохода. Узкая тропинка вилась наискосок, с левого берега на правый. Вдали по обе стороны реки сквозь туманную дымку вырисовывались заводские корпуса. И почти никаких признаков жизни.