Вспомнила женщина свою свирель двурогую и в левый рог заиграла. Прилетели со всех сторон серые чайки и птенцы их малые и страшную птицу просить стали, чтобы пустила женщину с челноком через ущелье, потому что она им много добра сделала, принося им ежедневно пряжу.
— Не могу я пустить ее через ущелье, потому что сегодня мне нужно большой ураган поднять. Но если она вам добро сделала, еще большим добром хочу я ей вернуть. Дам я ей живой воды из клюва железного, чтобы ожила ее речь.
Тяжело это было для несчастной немой женщины, которая и желать даже не могла, чтобы ей вернулась живая речь. Но она осталась верна себе и так сказала птице:
— Я пришла сюда не для своей выгоды, а ради пустяковой вещи: ради щуки-рыбы из моря неизвестного. Если я тебе услугу оказала, то пропусти ты меня через ущелье.
Упросили чайки мать-птицу и посоветовали еще ей пойти немного соснуть, говоря, что сами за нее будут ветер раздувать. Послушала мать-птица свою родню, повисла на железных когтях в ущелье и уснула.
А чайки и птенцы их, вместо того, чтобы ветер раздувать, стали ветер усмирять.
Так немая женщина через другое ущелье проплыла и приближалась к третьему.
В третьем ущелье золотая пчела. У входа золотая пчела взлетает, блещет огненной молнией к громом гремит. Гудит море и ущелье, звенит молния в облаках.
Страх охватил женщину, когда она одна-одинешенька оказалась среди этого ужаса. Но она вспомнила про свой правый рукав: белый рукав не-подрубленный оторвала, замахнулась им на золотую пчелу и пчелу рукавом изловила.
Сразу утихли гром и молния, а золотая пчела стала просить женщину:
— Пусти ты меня, женщина, на свободу. А я тебя кое-чему научу. Погляди туда, на море открытое: большую там увидишь ты радость.
Поглядела женщина на море открытое: только что начало всходить солнце, зарделась ширь небесная, зарумянилось море с востока, а из моря тотчас показался челн серебряный. В челне, как царевна светлая, ясная Заря-девица, а подле нее дитя малое в шелковой рубашке и с золотым яблоком. Заря-девица с царевичем утром по морю гуляла.
Узнала женщина сынка своего исчезнувшего.
О, чудо-чудное, не будь море так широко, мать его заключила бы в объятия, не будь солнце так высоко, мать его рукой ухватила бы.
Затрепетала она от великой радости и дрожит, словно осина тонкая. Не знает — или дитятке руки протянуть? Или его нежным словом позвать? Или уже лучше на него до конца века глядеть!
Плывет серебряный челн по морю зарумянившемуся, вдали челн скрылся, под воду челн нырнул, а мать едва лишь опомнилась.
— Я тебе укажу путь, — говорит женщине золотая пчела. — Доберешься ты до царевича малого, до сынка твоего, и будешь с ним в счастье жить! Но прежде пусти меня на свободу, чтобы я могла в ущелье молниями блистать, и не смей через ущелье проходить.
Печаль горькая несчастную мать охватила, охватила и взволновала. Чадо свое родное она увидела, желание свое неусыпное узрела — узрела, увидала, а не обняла, не расцеловала! Взволновала печаль женщину, и поколебалась она: искать ли дальше Палунку или оставить? Отпустить ли пчелу и к сынку своему добраться или же через ущелье пройти к морю неизвестному, к щуке-рыбе огромной?
Но как только печаль ее взволновала, так у нее слезы от сердца отхлынули, так ей и живая речь вернулась, и живым словом она пчеле проговорила:
— Не печаль меня, золотая пчела! Не пущу я тебя на свободу, потому что должна я через ущелье пройти. Свое чадо родное я выплакала и в сердце своем похоронила. Сюда пришла я не ради своего счастья, но из-за одной малой вещи: ради щуки-рыбы из моря неизвестного.
Так женщина говорила и в ущелье вплыла. В ущельи она задержалась, в челноке отдохнула, ночь новолуния стала ожидать.
О, родные мои, сколь сегодня море тихим стало, а бури утихли там, где в одном ущелье спит змея грозная, в другом птица исполинская, а в третьем женщина утомленная!
Так тихо день проходил, приближался вечер, а там и молодой месяц взошел. Когда месяц высоко на небе поднялся, женщина в полночь приплыла в море неизвестное и посередь моря удочку спустила.
III
Вечером приказал царевич малый Палунке сплести хорошие вожжи шелковые. «Завтра ранней зарею запрягу я тебя в коляску, чтобы возил ты меня по золотому песку».
Это было уже слишком для Палунки. До сих пор ему удавалось скрываться от Зари-девицы, когда она утром в море спускалась, а завтра она увидит, как сын его запряг в коляску.
Спит вся челядь, спит Морской Царь, спит царевич-выдумщик, — только Палунко бодрствует: плетет вожжи. Решительно плетет, словно что-то придумал. Когда он сплел, крепкими оказались веревки, и говорить Палунко;
— Никого я не спрашивал, покамест так безумно работал, не хочу спрашивать и сейчас, когда снова за ум взялся.
Сказав это, тихо подошел он к колыбели, где сынок его безмятежно спал, протянул веревочки сквозь ушки колыбели, привязал колыбель себе на плечи и вышел, чтобы убежать с сынком.
Тихо пробирался Палунко золотистым песком — прошел через огромную залу, величиной с поляну, пробрался через золотую изгородь, раздвинул ветки жемчужные. А лишь подошел к морю, которое стеной стояло перед ним, нимало не медля поплыл с ребенком в море.
О, горе горькое, далеко от Царя Морского до света белого!
Плывет Палунко, плывет: но что может проплыть бедный рыбак, когда за спиной у него прижался малый царевич с золотым яблоком и со своей золотой колыбелькой. Море над ним все больше и тяжелее вздымается!
Когда Палунко уже совсем изнемог, почувствовал он еще, как что-то звякнуло о золотую колыбельку, зацепилось за ее ушки. Лишь только зацепилось, как необычайно сильно тянуть стало.
«Сейчас я, бедняга, должен с жизнью проститься, — говорил сам себе Палунко. — Это меня чудовище морское на зубах несет».
Но это не был зуб морского чудовища, это была костяная удочка, которую спустила жена Палунки.
Когда женщина почувствовала, что удочка зацепилась, радостная, собрав всю силу, стала она тянуть и вытягивать, чтобы как-нибудь не потерять огромную щуку-рыбу.
Когда она уже почти вытянула, показались из моря прежде всего золотые ушки колыбельки. При лунном свете женщина сперва ничего не разобрала и сейчас же подумала: «Это золотые перья щуки-рыбы».
Затем показалось дитя с золотым яблоком. Опять женщина думает: «Это золотое яблоко на перьях». А когда уже вышла из моря голова Па-лунки, радостно женщина воскликнула: «А это голова огромной щуки-рыбы!»
Весело закричала, совсем к себе притянула. А когда еще ближе подтянула. О, батюшки-светы, — кто бы с достойной яркостью выразил их превеликую радость, когда они все втроем так встретились в челноке, при лунном сиянии, средь моря неизвестного!
Но они не смеют терять времени, нужно через ущелья пройти, пока еще стража в ущельях не пробудилась. Ухватились они за весла, налегли, что сил было, и поплыли быстро.
Но вот неожиданная неудача! Когда малый царевич свою мать увидел, то сразу же ее вспомнил. Обнял ребенок мать свою обеими ручонками — и выпало у него золотое яблоко. Исчезло яблоко в море, пошло ко дну морскому, к дворцам Царя Морского, и упало как раз на плечо Царю Морскому.
Пробудился Морской Царь, рявкнул бешено. Проснулась вся челядь дворовая. Заметили сразу, что исчез малый царевич и его слуга. Послали погоню за ними. Выплыли на свет лунный Морские Девицы, полетели в ночную тьму легкие русалки, послали быстрых скороходов разбудить стражу в ущелье.
Но челн уже прошел через ущелья, и понеслась погоня за челном. Гребут Палунко и жена, гребут, что только силы позволяют, а за ними несется погоня. Скачут за ними Морские Девицы, летят за челном быстрые русалки, и вслед им море вздымается, веет буря из туч.
Все ближе к челну приближается погоня — не убежал бы от нее и самый лучший кораблик, а что уже говорить о малом челне двухвесельном!
Долго мчится челнок от погони, и уж на рассвете, когда белый день появился, собралась со всех сторон гроза около челна.
Захватил вихрь челнок, настигли его темные волны, сплелись около челна в венок Морские Девицы. Кружится, кружится венок вокруг челна, пропускают Морские Девицы страшные волны, не пропускают лишь челнок с волнами. Ревет ветер, брызжет море.
Охватил Палунку страх перед погибелью, и в смертном страхе воскликнул он:
— О, помоги, ясная Заря-девица!
Появилась из моря Заря-девица. Палунку увидела, но не поглядела на него, малого царевича увидела, но не одарила его взглядом, а верной жене лукавый подарок преподнесла: платок плетеный и иглу острую.
Платок они как белый парус подняли, а из иглы руль сделали. Надулся от ветра парус, как налитое яблоко, а жена твердой рукой за руль схватилась. Разорвался венок вокруг челна, несется челнок по синему морю, словно звезда по небу голубому! Летит чудо-чудное перед страшной погоней — чем сильнее погоня, тем больше это его подгоняет: чем быстрее вихрь — тем быстрее челн перед вихрем, чем море быстрее — тем быстрее челн по морю.
Показался вдали берег каменистый, на берегу домик Палунки, а перед домиком белая отмель пологая.
Лишь только показался берег, тотчас же сила погони ослабела. Боятся мелкой воды русалки, сторонятся берега Морося Девицы, над пучиной остаются вихрь и волны, а челн летит прямо к берегу, словно дитя под материнское крыло.
Подлетел челнок к берегу, перелетел через белую отмель, ударился о скалу. Разбился челн о скалу, потонул парус и руль, исчезла в море золотая колыбелька, улетала пчела златокрылая, — а Палунко с женой и ребенком оказались на отмели перед своим домиком.
О, в тот же вечер, когда они соединившись, стали ужинать лебедой, все что было, все забылось. И если бы не та свирель двурогая, никто об этом уже больше не помнил. И кто бы в свирель ни подул, тому крупный рог задудит о Палунке:
А мелкий рог жену вспоминает:
—
Так по всему свету несется свирель двурогая.
Сказка третья
Регоч
I
В одну из прекрасных летних ночей конюхи пасли на лугу коней.
Пасли они коней, пасли да и уснули. А когда они уснули, то прилетали из-за облаков волшебницы, чтобы поиграть, по своему обычаю, с конями. Схватила каждая волшебница по одной лошадке, уселась на нее и, нахлестывая золотой косой, начала носиться вокруг по росистой траве.
А была между волшебницами одна юная волшебница, по имени Косенка, которая в эту ночь первый раз сошла на землю с облаков.
Показалось Косенке необычайно увлекательным ночью носиться верхом, словно вихрь. А ей попался, как раз самый живой вороной конь: маленький, но горячий, как огонь. Носится вороной вокруг вместе с другими конями и быстрее всех он. Весь брызжет пеной.
Но Косенке захотелось еще более быстрой езды. Наклонилась она и ущипнула вороного за правое ухо. Испугался вороной, поднялся на дыбы, а затем стрелой полетел вперед, оставляя других коней; оставил луга и как вихрь унес Косенку в далекий край.
Понравилась Косенке эта бешенная скачка.
Как ветер несутся они вдоль полей, вдоль рек, вдоль лугов и гор, по горам и долам. — «Боже милостивый, каких только вещей нет на земле», — подумала Косенка, радостно глядя на эти красоты. Но больше всего ей понравилось, когда они проносились вдоль одной местности, где была гора, а на ней прекрасный лес, под горой два золотистых поля, словно два золотых платка, на них два белых села, будто два белых голуба, а немного дальше большая река.
Но вороной не хочет остановиться ни здесь, ни там, а бешено несется дальше и дальше.
Мчится так вороной с Косенкой долго-долго и, наконец, добрался до большой равнины. А с равнины дует студеный ветер. Влетел вороной на равнину, а там везде глинистая земля, и нигде ни травки, ни деревца, а холод все увеличивается, чем они дальше идут по равнине. Как велика была эта равнина нельзя сказать, потому что ни один человек никогда еще ее всю не прошел. Вороной с Косенкой мчится семь дней и семь ночей. На рассвете седьмого дня достигли они сердца равнины, где находились разрушенные стены необычайно огромного Леген-города, в котором царила лютая зима.
Когда вороной с Косенкой домчался до деревянных ворот Легена, перекинула Косенка свое волшебное покрывало через одну из стен и таким образом ухватилась за стену. Вороной ее умчался — и как помчался, так до самой своей старости туда и сюда носился меж огромных стен Леген-города, пока не достиг северных ворот и не вырвался снова в равнину, а дальше — Бог его знает куда.
Косенка сошла со стены и стала ходить по городу, холодному, как кость. Свое волшебное покрывало, без которого она не может полететь в небо, обмотала она вокруг плеч, потому что очень должна беречь его.
Ходит Косенка по Легену, ходит, и все ей кажется, должна она где-то найти какое-то чудо в этом городе, таком большом и таинственном. Но все же она нигде не видит ничего, кроме разрушенных огромных стен и не слышит ничего, кроме треска лопающегося от холода камня.
Вдруг, когда Косенка обогнула одну из самых больших стен увидела она спящего под стеной громадного человека, большего, чем самый огромный дуб в огромнейшем лесу. На том человеке необъятный плащ толстого полотна, а опоясан он ремнем в пять саженей. Голова этого человека величиной с самую большую бадью, а борода, словно стог стеблей кукурузных. Так велик тот человек, что можно подумать, будто это колокольня рухнула под стену.
Звался этот человек Регоч, жил в Леген-городе, и другого дела у него не было, как только считать камни Леген-города. Никогда он не смог бы их пересчитать, если бы не имел голову величиной с бадью. А так он считал да считал; тысячу лет так считает и пересчитал уже тридцать стен и пять ворот легенских.
Когда Косенка заметила Регоча, сжала она руки на груди от удивления. Не могла она и подумать, что может быть на землё такое огромное существо.
Присела Косенка к уху Регоча (а было оно величиной с саму Косенку) и закричала ему в ухо:
— А не холодно ли тебе, дядя?
Проснулся Регоч, посмотрел на Косенку и засмеялся.
— О! Холодно! Конечно, холодно, — сказал Регоч таким густым голосом, будто гром загремел вдали. Большой нос Регоча покраснел от мороза, а волосы и борода были покрыты инеем.
— Боже мой, такой ты сильный человек, а не хочешь себе устроить прикрытия против мороза, — говорит Косенка.
— Э, для чего бы я его делал, — ответил Регоч и опять рассмеялся, — ведь всё равно придет солнце.
Поднялся Регоч и сел. Сел он, провел правой рукой по левому плечу, а левой рукой по правому плечу и стряхнул толстый иней: с каждого плеча столько инея, сколько бы снега можно было сбросить с целой крыши.
— Осторожно, осторожно, дядя, засыплешь меня, — крикнула Косенка. Но Регоч едва ли и слышит ее, потому что далеко от Косенки до его уха, так он высок, когда сидит.
Поднял Регоч Косенку к себе на плечо, сказал ей свое имя и о своей работе, а она ему сообщила, каким образом попала сюда.
— Смотри, вот и солнце, — показал Регоч Косенке.
Глядит Косенка и видит, что выходит бледное и слабое солнце, словно некого ему греть.
— Глуп ты, Регоч, действительно глуп, что живешь здесь и жизнь свою проводишь в подсчитывании голых легенских камней. Идем, Регоч, увидишь ты много красот на свете и найдешь себе более достойную работу, — говорит Косенка.