Это было так непохоже на него.
Шарик задрал голову и, поскуливая, вывалил язык, будто показывал его доктору. Я глянул и обомлел: в глубине пасти к языку прилипло что-то, беспокоившее сейчас Шарика и даже (даже!) заставившее забыть о колбасе.
—Только, чур, не кусаться.
Шарик вновь заскулил, обещая быть паинькой.
Я закатил рукав рубашки и осторожно, двумя пальчиками, словно пинцетом, полез в пасть, тотчас обдавшую мою руку жаром — в пасти Шарика бушевала сауна! — и отлепил бумажку, приставшую к языку.
Это была квитанция! Та самая квитанция за штраф. Я рассматривал ее как чудо. Вещь, казалось бы, навеки сгинувшая в бездонной утробе Шарика, вновь была в моих руках.
Я вертел вернувшуюся из небытия квитанцию, не замечая, что выдавший мне ее сейчас Шарик уже проглотил колбаску и что его хвост, только что уныло волочившийся по земле, вновь стал неугомонным пропеллером и заставляет подозревать — не упряталась ли вековая тайна сомнительного, хотя и дразнящего вечного двигателя, в неугомонный хвост нашего Шарика?..
Если меня спросят, что легче всего на свете, я не стану долго размышлять над ответом. Ибо знаю: нет дела проще, чем нарисовать нашего Ваську Кулакова. Так, чтобы его сразу же рассекретили.
Знаю это как редактор стенгазеты «Улыбка», куда Васька попадает чаще, чем, к примеру, остальные ученики школы на все предметные олимпиады года Васька, можно сказать, бродячий сюжет стенгазеты. Ей без Кулакова неуютно, сиротливо.
А рисовать его легко вот почему. Во-первых, для этого вовсе не нужно уметь рисовать, а во-вторых, не нужно рисовать самого Ваську! Достаточно изобразить на бумаге его величественный помпезный чуб. Такой чуб — один на всю школу, а может, и на всю страну. Васькин чуб куда более знаменит, чем его же безжалостные щелбаны безответным малышам. После Васькиных щелбанов три дня больно причесываться, а на четвертый их можно забыть.
Зато чуб у него незабываемый. По нем книга рекордов Гиннесса рыдает...
Однажды я листал альбом рисунков какого-то японского художника. Он здорово любит море рисовать, особенно ловко у него волны во время шторма или цунами получаются. Совсем Айвазовский, только японский. На его картинах волны как живые драконы нависают над берегом, грозят рухнуть на него и смять, сокрушить все живое и уползти обратно в море, увлекая за собой бездыханный труп берега.
Чуб Васьки Кулакова — это настоящая волна цунами, взметнувшаяся и застывшая, как крутой трамплин. Достаточно несколькими яростными ударами фломастера взвихрить на листе стенгазеты привычные очертания яростного чуба, как всем становилось ясно, что речь идет о Кулакове.
Рисуя газету, я так и поступал — смело приделывая ноги и руки прямо к... чубу. Чуб шагал, отпускал щелбаны, говорил, получал двойки. Чуб жил в стенгазете, как Нос в одноименной повести писателя Гоголя. Но в отличие от Носа, ездил не в карете, а на велосипеде.
Постепенно в классе образовались две группы. Половина называла Ваську Кулаком; по фамилии и за драчливость. Другая половина - Чубом. Бывало, спросит учитель дежурного об отсутствующих на уроке, а дежурный, забывшись, выкладывает:
—Чуб не пришел...
Однажды биолог-ботаник Александр Григорьевич в шутку сказал, что такие, как у Васьки, чубы появляются раз в сто лет и являются памятниками природы — как реликтовый лес или родник среди скал. Правда, на том же уроке это не помешало ему влепить увесистую двойку обладателю памятника природы. Захлопывая васькин дневник, Александр Григорьевич с усмешкой заметил:
—Если ты, Кулаков, будешь и дальше так же скверно учить уроки, то стать тебе в будущем разве что главным хранителем в заповеднике под названием «Личный чуб». Если, конечно, государство объявит твой чуб заповедной зоной или внесет его в Красную книгу...
Как-то мы в шутку поспорили — сколько весит васькин чуб. Мнения были разные, кое-кто договорился аж до килограмма! Но как проверить, если чуб без головы не взвесишь, да и голову трудно без всего остального. Для этого, наверно, особо умные приборы нужны — чубомеры, одним словом. Только разве такие существуют?..
Утром, перед школой, слушая вполуха передачу местного радио, я прознал о чудном событии и сразу же подумал про Ваську. Дикторша радостным голосом возвестила, что сегодня произойдет нечто выдающееся в культурной жизни поселка — наша парикмахерская ожидает именно сегодня стотысячного со дня открытия салона посетителя, а его администрация намерена не только отпустить юбилейному клиенту бесплатную прическу, но поднесет подарок и даже памятную медаль! Признав, что медаль — дело хорошее, я решил, что администрации, взволнованной предстоящим юбилеем, следовало не торопиться с изготовлением медали, а хорошенько подумать, какой ей быть. Если бы заранее спросили у меня, посоветовал бы отлить в металле изображение чуба Васьки Кулакова. Но, увы, с советами я опоздал. Медаль они, конечно же, успели заготовить по собственному вкусу. Даже если бы эта идея с чубом показалась им гениальной, отливать его поздно. Хоть это и чуб века, и памятник природы...
Но оказалось, что объявление по радио в классе слышали многие. Я не удержался и сказал Ваське про свою идею памятной медали счастливому клиенту. Васька слушал с какой-то тревогой. Чуб его вяло колыхался. Казалось, к тому, что говорят в классе о предстоящем торжестве в поселковой парикмахерской, прислушивается и чуб. Подумав об этом, я мысленно сказал себе, что почему-то до сих пор ни в одной карикатуре про Ваську не сообразил приделать к его чубу ухо. Правда, поразмышляв на эту тему, понял, почему допустил такую оплошность — Васька никого не любил слушать и всегда поступал так, как подсказывали ему не уши, а, скорее, кулаки.
Он мог бы, пожалуй, предоставлять полубесполезные ему уши напрокат, ведь дают же во временное пользование телевизоры и пылесосы.
На пятом уроке Васьки Кулакова в классе не оказалось. Я понял, что он решил влиться в толпу болельщиков, переживающих за судьбу юбилейной парикмахерской медали. И тогда я уговорил Андрея Никитенко тоже пойти после уроков к парикмахерской. Андрей согласился и даже прихватил фотоаппарат, хотя не был уверен, что он ему понадобится. Но у Андрея была странная примета. Если с ним не было фотоаппарата, ему обязательно попадался сюжетец, который он хотел бы заснять. И — наоборот... Фотоаппарат при нем, а снимать абсолютно нечего. Конечно, не всегда так бывало, но часто. Такая вот примета...
Подходя к парикмахерской, над входом в которую трепыхался плакат «Пламенный привет юбилейному клиенту!», мы удивились длинной очереди. Ее хвост вырывался из дверей парикмахерской на улицу и клубился до тротуара.
—Гляди, вон и Васька! — показал Андрей.— Чего это он в очередь влез?
—Все ясно!— мне стало смешно. Я-то думал, что Васька Кулаков удрал любоваться из толпы, а он, оказывается, решил попытать счастья и затесался в очередь страждущих попасть в парикмахерскую. А точнее — стать юбилейным клиентом и навеки войти в историю нашей парикмахерской. Васька, похоже, надеялся поднять свой чуб — этот памятник природы — на новый уровень. Он ведь вот как рассудил, видать... По случаю памятного события парикмахеры должны во все лопатки стараться. Вот и решил Васька добыть счастливый номер.
—Хорошо, что фотоаппарат взял,— похвалил я Андрея.— Авось пригодится.
Заметив нас, Васька выскользнул из очереди.
—Может, тоже станете?— спросил он.
—А нам зачем? — удивился Андрей.— Тут и без нас желающих хватает.
Васька понизил голос и зашептал:
—Зря, между прочим, стоят. Только время теряют. Угадайте, кто будет стотысячным?
Мы с Андреем переглянулись. Вот чудак — кто ж такие вещи может знать. Это же — как лотерея, как билет на экзамене.
—А я знаю! — глаза Кулакова радостно блестели.
—Ну и... кто же?— осторожно спросил я. Васька понизил голос:
—Я... Это буду я...
Я поразился самонадеянности Васьки. С такой прозорливостью только в «Спортлото» играть. Это же миллион за неделю выиграть можно. А за месяц — и не сосчитать.
—А кто тебе сказал это?— спросил Андрей.
—Сам посчитал! — хохотнул Васька.— Я заранее в парикмахерскую заглянул, там наша соседка работает кассиром. Она и шепнула мне по-соседски, что ровно тридцать седьмой клиент окажется юбилейным. Она ведь все знает, у нее калькулятор есть. И касса особая, электронная. Очень точно считает.
—Ну и что с того! — воскликнул я.— Тридцать седьмым ведь тоже будет не каждый.
—Тише ты! — замахал руками Васька.— Услышат ведь... Ты послушай... Отошел я тогда в сторонку и стал пропускать в очередь всех подряд, а когда их тридцать шесть стало друг за дружкой — тут и подскочил. Ловко?
Мы были потрясены простотой уловки. Вот так придумал! С 'такой смекалкой, пожелай того Васька, можно было успеть за пять лет окончить школу с золотой медалью, за два — институт, а в двадцать пять стать ветераном труда. Жаль только, что Васькина голова начинала сыпать искрами идей лишь в том случае, если это сулило обладателю «памятника природы» какую-нибудь дармовщинку. Например, списать контрольную. Или — побрызгать чуб чужим одеколоном.
—Видите вот тех парней,— показал Кулаков на очередь.— Ну, тех, где и я стою. Они все вместе пришли, вдесятером. Вот тут я, честно говоря, и испугался. Ведь можно было пропустить вперед только семерых, а восьмой из них, я посчитал, оказывался тридцать седьмым. А значит... Понимаете? Вот это было самым трудным — кто же знал, что они толпой придут? Семеро встали, а я за седьмым.
— Пустили?— это Андрей спросил.
— Сначала стали выталкивать. Стань, говорят, ли последним. Мы все вместе из соседнего поселка приехали, у нас парикмахерскую закрыли. Но я их уговорил, сказал, что очень опаздываю в школу. Я во-он за тем, в красной куртке. Ха! Стоит и не подозревает, что я — юбиляр!.. Ну ладно, я пойду на место. А ты...— он обернулся к Андрею и кивком показал на фотоаппарат.— Смотри не пропусти самый момент. Мировой будет снимок.
Оставалось набраться терпения и — ждать, ждать. Но на десятой минуте томления меня осенило.
— Слушай! — я схватил Андрея за локоть.— Тут еще час ждать, не меньше.
— Никак не меньше,— согласился Андрей.
— Давай всех из класса позовем! — продолжил я,— Вот сбегаю домой за велосипедом, всех объеду и предупрежу. Ведь какое событие! У нас в классе та кого героя пока не бывало. Может, Васька и вправду юбилейным окажется.
— Давай беги,— кивнул Андрей.— А я здесь побуду.
За полчаса я объехал двадцать четыре двора и всех, кого застал, призвал спешить к парикмахерской.
Стелла Хван, председатель совета отряда, схватилась за голову:
— А Андрея ты позвал? Сфотографировать бы надо, как наш Васька в историю войдет.
— Там он уже, — горделиво ответил я,— Караулит событие.
Стелла всплеснула руками:
— А оркестр там?
— Какой оркестр?
— Да наш же, школьный! Духовой! Да ты что! Побежали в школу к Михаилу Харитоновичу.
Я удивлялся Стелле. Ловко она умела к любой чужой идее прилепиться. Да так, что становилась соавтором.
—Садись на багажник — предложил я, и мы помчались к учителю пения, руководившему нашими духовиками.
Нам повезло. Мы застали всех музыкантов в зале на репетиции. Иначе вряд ли успели бы собрать оркестр.
Михаил Харитонович не торопился разделять наши со Стеллой суетливые восторги.
— Вы не могли предупредить заранее? — сердито выговаривал он. Но Стелла была неудержимой.
— Ну Михаил Харитонович!..— взмолилась она. — Ну миленький... Вы поймите... Васька же наш ученик. Мы же не за себя — за всю школу просим. Там и Никитенко уже стоит, с фотоаппаратом. Оркестр нужен. Вы поймите!
Михаил Харитонович развел руками и сдался. Он умел командовать оркестром. Зато наша Стелла явно умела дирижировать... дирижерами.
Когда оркестранты усиленной рысью подходили к парикмахерской, я приналег на педали, ибо увидел издалека, что Васька уже у самых дверей, и значит миг триумфа близок. Когда я подъезжал к дверям парикмахерской, Васька сделал шаг вперед, и все зааплодировали. За ним юркнул и Андрей — с расчехленным аппаратом и снятой с объектива крышкой. И в то же мгновение раздались вступительные аккорды торжественного марша. Я оглянулся. Нет, это играл не духовой оркестр — наши ребята лишь только прилаживали мундштуки к своим гулким трубам.
Из парикмахерской лился марш Мендельсона, Свадебный марш,— видать, желая обставить событие поторжественнее, администрация приготовила проигрыватель, а в соседнем Доме бракосочетаний — он в одном здании с парикмахерской — одолжила по такому случаю свадебную пластинку.
Васька стоял посреди парикмахерской с пухлым букетом хризантем. С его шеи свисала на грудь алая лента, к концам которой был приделан огромный шоколадный кругляш. Видать, добрых пять плиток шоколада растопили в баночке из-под рыбного паштета, чтобы отлить шоколадную чушку медали. Андрей непрестанно щелкал, запечатлевал для истории мгновения Васькиной славы. Васька растерянно оглядывался. Словно Свадебный марш Мендельсона заставил его подумать, что он не в парикмахерской, а почему-то на собственной свадьбе. Он озирался по сторонам, словно удивлялся — куда вдруг запропастилась невеста... Пожалуй, Стелла была права. Приведи мы духовиков чуть раньше, и тогда вместо смешной свадебной музыки наши ребята выдули бы что-нибудь более подходящее. Победное, героическое. Ну, хотя бы просто туш или даже футбольный марш.
А потом наступил самый торжественный миг — юбиляр Васька важно уселся в кресло и жесткая накрахмаленная салфетка укутала его свитер по самую шею. На мгновение парикмахер, склонившийся над Васькой с машинкой, ровно зудевшей в его руках, заслонил собой Ваську. Я видел лишь широкую спину парикмахера.
И вдруг произошло удивительное. Парикмахер дернулся, отступил вправо, а машинка почему-то вылетела из его рук и, брякнувшись на пол, продолжала гудеть и там, медленно вращаясь на месте и словно выбривая пол, проросший вдруг бородой. В то же мгновение раздался истошный, непонятный крик, из кресла выпрыгнул Васька, срывая с себя салфетку и тараща испуганные глаза. «Что с ним?— подумал я.— Заболел, что ли?»
И тут я невольно перевел взгляд на голову юбиляра и не поверил глазам. Слева, пропалывая в васькиной прическе глубокое ущелье и прихватив по пути добрый кусок легендарного чуба, тянулась широкая полоса. Невероятно! Парикмахер покусился на «па мятник природы». Его машинка, вместо незаметного полета над чубом, злостно въехала в прическу, как бульдозер в заповедник,
Васька в страхе охлопал голову и, когда пальцы, скользнув с пышного джайляу, нащупали горячий пустырь, обернулся, глянул в зеркало и дрожащим голосом прошептал:
—Что... Что вы сделали?
Парикмахер, оскорбленный буйным поведением юбиляра, поднял с пола все так же звенящую машинку. Подрагивающими от обиды губами осведомился:
—Что случилось, молодой человек? Чем вы недовольны?
Васька пощелкал по свежескошенной полосе:
—Что это? Зачем? Кто вас просил?!
Парикмахер пожал плечами:
— Как это — кто просил? Ваш главный, Он же первый вошел и сразу за всех десятерых вперед заплатил.
— За каких десятерых?— Васька едва не заплакал.
— Ничего не понимаю...— парикмахер не скрывал растерянности.— Тот парень, что первым был, сказал, что военком велел всех вас постричь под нуль. Наголо, одним словом. Всех десятерых. А ты был восьмой. Я хорошо считал.
— Зачем мне под нуль, зачем? — только тут Васька вспомнил, как уговаривал незнакомых взрослых мальчишек разрешить ему встать среди них. Так значит они призывники?! Ну и дела... Но он-то, семиклассник, при чем? Зачем его-то под нуль? За что?.. Ваське было ужасно жаль себя. Поняв, что в спешке совершил жуткую оплошность, растерялся и парикмахер.