Пишущую машинку мы отдали ведущему из газеты, а режиссер предупредил нас, чтобы мы не забыли натурально обрадоваться, когда нам будут вновь вручать награду. Словно мы ее впервые в жизни видим. Нужно было изобразить, как мы удивлены этой приятной неожиданностью. Режиссеру показалось, что я не очень серьезно слушаю его наставления, и он сердито выговорил:
—Такая у нас специфика. Но это очень трудно для понимания, поэтому я не стану сейчас влезать в детали. Ваша задача — выполнять мои указания. Махну ладонью — говорите. Заверчу руками, будто нитку на левую ладонь наматываю — значит, закругляйтесь скорее и дайте говорить другим. Смотрите поверх камеры. Где красная лампочка загорится — та, значит, в эфир работает. Ясно вам?
Уж куда яснее. Нитками только кукол водить.
Но все равно вышла закавыка. Когда нам вручили машинку (то есть вернули обратно) и все в студии стали радостно аплодировать, режиссер махнул мне рукой и я, почему-то вдруг растерявшись, уставился на красный пупырышек поверх работавшей камеры и залепетал, позорно заикаясь:
—Я... Мы с Андреем очень рады... Спасибо за машинку... Она отлично печатает... Мы на ней еще в том месяце заметки для стенгазеты...
Я в ужасе умолк, только сейчас сообразив, что говорю совсем не то. Да и режиссер, нервно заметавшись, стал спешно «наматывать нитку на левую ладонь» и кивать в сторону Андрея. Нитка живо придушила меня. А Никитенко, будто только ждал момента выскочить в эфир, глянул в телекамеру, подался вперед, напрягся, словно хотел разглядеть что-то в ее холодном стеклянном блеске, и вдруг закричал, отчаянно моргая:
—Мама, ты меня видишь?.. Мама, я, кажется, утюг забыл выключить, когда галстук гладил. Проверь, пожалуйста...
Я скосил глаза на режиссера. Он наматывал на ладонь уже, пожалуй, третью катушку ниток...
Мы ожидали окончания передачи, сгорая от стыда друг за друга. Ну и победители! Ведь весь поселок, вся школа смотрела сейчас на нас.
Наконец пытка прекратилась. Погасли над головой огромные лампы, с которых лился на нас нестерпимый душный свет. Мое лицо было мокрым и горячим. Полыхал и Андрей. Я сердито глянул на него:
—Ты понимаешь, что натворил? Какой еще утюг? Где твоя память раньше была? Над нами же смеяться будут.
—Ты тоже хорош...— отбивался Андрей.— Выдал всех. Кто тебя за язык тянул, что машинка давно подарена. Тебе же объяснили — специфика у них такая.
Можно было ехать обратно — Мурад терпеливо ждал нас на стоянке телецентра. Я уже ступил было на подножку, но тут взмолился Андрей:
— Давай на ярмарку забежим — это ведь рядом.
— А что мы там потеряли? — отрезал я. — Может, хочешь утюг купить — взамен перегоревшего?
Но Андрей спокойно пропустил это мимо ушей и деловито объяснил:
—Там отличный фотомагазин. Мне нужна пленка в шестьдесят пять единиц. Кончается, а у нас такой нет. Давай забежим. Это быстро.
Фотомагазин мы нашли быстро — Андрей вел к нему уверенно. Эта дорога была ему хорошо известна. Он купил пять коробок пленки, и мы пошли обратно к стоянке — вдоль тягучей ленты магазинов, сцепленных друг с другом, как вагончики бесконечного бетонного поезда, загнанного в тупик. Если бы магазинчики стояли не на фундаментах, а на колесах, к ним можно было бы подвести рельсы, подогнать тепловоз и перекатывать веселую ярмарку с места на место, заманивая покупателей не только в Ташкенте, но, к примеру, и в нашем поселке.
Мы проходили мимо витрин, уставленных часами и сумками, зонтами и кастрюлями. Из распахнутых дверей кафетерия валил вкусный запах цыплят-табака. Когда, лавируя в толпе, мы пробегали мимо одной из витрин, что-то царапнуло мой взгляд, испугало. Захотелось вернуться и посмотреть — что.
—Погоди!— я схватил Андрей за руку.— Подожди секундочку, я сейчас,— и бегом вернулся к озадачившей меня витрине.
Среди всевозможных ложек и подстаканников, хрустальных корзин и чугунных черных коней стояла ваза, фарфоровая ваза. И ваза, и картинка на ней были мне на диво знакомы.
Эта ваза была близнецом, родной сестрой той, которую Ромка Суровцев сдал лейтенанту Барханову. К вазе привалился ценник — 8 рублей 20 копеек
Я подозвал Андрея:
—Гляди что тут, узнаешь?
У Андрея отвисла челюсть.
— Та самая,— ахнул он.— Лаокоон... Продают что ли? Это же комиссионный магазин. Как она сюда попала?
— Продают...— передразнил я Андрюху. — Наша в кабинете стоит — забыл, что ли? Ее школе передали.
Андрей захлопал глазами.
— Точно! У нас она... Тогда откуда эта?
— Вот и я спрашиваю.
Мы вошли в магазин, полный покупателей. Дождавшись, когда продавец чуточку освободился, я спросил:
— Вас можно на минуточку?
— Что вам, мальчики?— Продавец равнодушно скользнул по нашим лицам и остановил взгляд на пишущей машинке.— Если сдавать — у детей не принимаем. А что за машинка? «Москва», что ли?
— «Москва»,— кивнул я.
— От детей и без паспорта не принимаем. Пусть придут родители.
— Мы не сдавать,— объяснил я.— Мы про вазу хотим спросить. Там, на витрине.
— А что спрашивать? Ваза как ваза. Ширпотреб. Цена обозначена. Нравится — берите. Купить можно и без паспорта. Показать?..
— А. какого она века?— заволновался я.— Век какой, век?
— Какой век?— рассмеялся продавец.— Наш, конечно. Родимый, двадцатый. Ваза эпохи голоцена, но век — двадцатый.
— Значит, она не древняя?— спросил Андрей голосом человека, у которого грабители только что бесцеремонно отняли что-то очень дорогое.— Если она этого века, то откуда же в ней взялись царские деньги?
Продавец сощурился и, теряя терпение, раздраженно бросил:
—Да что вы мне голову морочите? Какие царские деньги? Она на витрине четыре месяца стоит. Три раза уценяли, а все не берут. Народ нынче грамотный пошел. Антиквариат от халтуры отличать умеет. Вы, мальчики, что-то напутали. Не мешайте работать.
Андрей округлил глаза и с обидой выпалил:
—Мы напутали? Как бы не так. Я вам сейчас покажу кое-что,— и тут он, к моему удивлению, достал из сумки снимки, которые посоветовал ему захватить на телепередачу директор школы. Там, на передаче, Андрей про фотографии и не вспомнил. Где вспомнить, если у него в голове один только утюг и был... А ведь пригодились все-таки фотографии.
Андрей протянул снимки продавцу:
—Смотрите, если не верите.
Продавец глянул мельком и равнодушно сказал:
— Такая же. Но их у нас две было. Может, и наша. Где покупали?
— Да не покупали ее!— воскликнул я.— В земле нашли. На огороде. Вот он нашел — Ромка. Он в нашей школе учится.
— А деньжата?
— В вазе лежали.
— Вы что-то путаете, ребята. Вазе от силы полвека, а деньжата постарше. Вот если бы наоборот... Никак не могли в ней деньжата оказаться. Да и зачем вазу в огороде прятать — невелика ценность, ведь и червонца не стоит.
— А деньги?— не сдавался Андрей.— Ведь деньги-то древние.
— Бумажки!..— махнул рукой продавец.— Это только нумизматам интересно. Вот если бы золотой чеканки — это вещь. Вы лучше сами спросите у Водяного Знака. Вон он, в углу топчется.
— У кого спросить?— растерялся я.
— Я же сказал — у Водяного Знака. Тот, худой. Нумизмат он.
— А почему его так называют?
— Да за страстишку его. Они здесь часто собираются, коллекционеры. Диковинный народ! Обмениваются, да и, случается, продают свои сокровища. Не без этого. А этот знаменит тем, что любит деньги на просвет просматривать — водяные знаки изучает, сверяет по каталогу — не подделка ли. Поэтому свои так его между собой и прозвали. У него отличная коллекция.
—Эй, Водяной Знак, поговори с ребятами. Мы подошли к коллекционеру.
—Нумизматы, что ли?— спросил Водяной Знак, оглядывая нас явно на просвет. Нет, не случайно прозвали его так братья по страсти. Сейчас, когда он стоял у витрины, сквозь которую жалили солнечные лучи, он и сам просвечивался как купюра. На верное, можно было определить — не поддельный ли.
Мы протянули ему фото.
—Узнаете эти деньги?— спросил я.
Водяной Знак пристально глянул на меня и с подозрением спросил:
—Вы, пацаны, из милиции, что ли?— и рассмеялся.
— Нет, из школы,— серьезно ответил Андрей.
—Я царские бабки не имею и не продаю,— покачал головой Водяной Знак.— У меня другая тематика.
—А кто продает?
Водяной Знак надолго приник к снимкам, разглядывая, и с уверенностью сказал:
— Такие у многих есть. Достать можно. Ходовые. Особой ценности в них нет. Не дефицит.
— А где их можно было достать?— осторожно спросил я.
— Да хотя бы и здесь. Всей этой куче червонец цена. От силы.
— Это же девятьсот рублей!— воскликнул я, с недоверием глянув на нумизмата. Водяной Знак с достоинством повторил:
—Красная цена вашему сокровищу — червонец. Если вам нужны еще такие — могу устроить. Это не сложно. Телефончики имею...
К нам подошел продавец. В руках у него была какая-то смятая бумажка.
— Мальчики, вам повезло!— сказал он, улыбаясь.— Я ведь вспомнил того мужика, что первую вазу брал у нас. Он в тот день коня привез сдавать на комиссию.
— Коня?
— Ну да! Каслинское литье. Отличная работа. Редкая вещь. Вон он стоит, красавец. В сотню мы его оценили. Дорого, конечно. Но вещь того стоит. Раритет, можно сказать. Редкость, одним словом. Ничего, продадим. Этот коняга своего покупателя ждет. И дождется! Он ведь к любому не пойдет, а только к своему. Вот и квитанция, если вам интересно.
Боясь самого себя, я скосил глаза в квитанцию и прочитал: «Конь каслинского литья. Сдатчик — Суровцев Д. П.».
Динэр Петрович? Ромкин отец? Невероятно!..
— Я его вспомнил!— рассказывал продавец.— Как не вспомнить владельца такого шикарного коняги!.. Он, стало быть, жеребца этого сдал и давай по магазину ходить. Час ходил — не иначе. Ничего не купил. А потом уставился на эту вазу и давай хохотать. Что его в ней рассмешило — ума не приложу. Сюжетец вроде не комический, даже грустный, можно сказать. Аляповато, правда, сделано, халтурка, одним словом. Цеховики, видать, сработали. Змеи больше на дождевых червей смахивают. Но ведь людей душат — не кроликов, чего уж тут смеяться. А товарищ мигом бумажник достал и прямо затрясся:
— Мне эта ваза дико понравилась, давайте ее сюда.
Запомнил я его, запомнил. Как же... Такой конь...
Мы возвращались к машине, оглушенные услышанным. Выходит, Ромка не находил вазы в огороде, а просто принес ее, купленную в комиссионке, да еще и набив царскими деньгами. Вот, мол, товарищи, ценный клад. Сдаю безвозмездно. И не надо никаких специалистов... Ясно теперь, почему не хотелось ему специалистов. Конечно! Ведь эксперты не хуже продавца из комиссионного магазина и не хуже этого чудного Водяного Знака разобрались бы — что к чему. А ему, Ромке, славы хотелось, уважения, почета. И Динэр Петрович, папаша его, каков! Думает, если он завмаг, так можно и почет купить для своего Ромки. Всего-то за двадцать рублей. Ловко, ловко...
Я глянул на Андрея и испугался. Лицо у него потемнело.
—Что с тобой?— спросил я.— Ты не заболел?
Андрей затряс головой, глаза его засверкали и он дрожащими губами обронил.
—Г-г-гад он! Р-р-ромка...
Я понимал Андрея. Ему, конечно, обиднее всех. Ведь каково ему будет вспоминать, как фотографировал он этого вруна Ромку для Доски почета?..
... Мы молчали. Мурад не выдержал долгой паузы.
—Что случилось, братишка? — обратился он к Андрею.— Пленки не достал, да? Зачем молчал? В один магазин нет, другой нет, в третий есть. Я бы поехал, нашел. Зачем молчал?
Андрей вздохнул и не ответил, а только пошарил в сумке и показал Мураду коробки с пленкой.
—Есть, да?!— обрадовался шофер.— Вот хорошо. А ты меня когда сфотографируешь?
Андрей сурово молчал. Обиженный его неприветливостью, умолк и Мурад.
Мы въезжали в поселок, когда навстречу из-за поворота вырулил знакомый мотоцикл лейтенанта Барханова. Он притормозил и сделал нам знак рукой.
—Вернулись?— улыбнулся он.— Молодцы. Вас ждут. Все только и говорят про вас. Я-то сам телевизор не смотрел... Но мне рассказали... Слушай, Андрей! А ты, правда, про утюг по телевизору? Или шутят?
Андрей вяло махнул рукой.
Лейтенант Барханов отогнул полог, укрывавший люльку, и приподнял лежавшую на ее дне мешковину.
—Вот, в Ташкент везу. Дело у меня в Институте судебной экспертизы. Заодно решил и ее захватить. Узнаете?
Как не узнать! Это была та самая мешковина, в которую, если верить Ромке Суровцеву, была укутана найденная в огороде ваза.
—Сомнения берут,— задумчиво произнес лейтенант Барханов.— Уж больно тряпица новая. Неужели столько в земле томилась и так отлично сохранилась? Потому заодно и захватил. На всякий случай. Друг у меня там работает, вместе учились. Хочу попросить его — пусть проверит, сколько годков этой Тряпице... У них на то особые приемы есть. Какой-то период полураспада, что ли...
Я почувствовал, как напрягся Андрей, как дрогнули губы, готовые рассказать обо всем, что случилось в комиссионном магазине. Больно сжал ему локоть — молчи, мол, еще не время рассказывать об этом. Лейтенантский мотоцикл взревел и скоро скрылся вдалеке. В школу мы решили не заезжать.
—Мурад, мы сойдем около почты,— сказал я шоферу.
Не сговариваясь, не сказав друг другу ни слова, мы зашагали к дому Суровцевых. Ромка играл в лянгу, демонстрируя свое мастерство в приеме под названием «люры». Высоко подпрыгивая, он подгибал правую ногу и больно огревал ею лянгу, тотчас же вновь взлетавшую ввысь.
— Привет юнкорам!— воскликнул Ромка, даря лянге очередной удар.
— И тебе привет!— ответил я.— Из комиссионки.
—И от Водяного Знака привет!— ожил Андрей. Лянга зарылась в пыль. Ромка, уперев кулаки в бока, спросил:
— Из какой комиссионки?— скривился он, с подозрением оглядывая нас.— Какой привет?
— Дешевый,— сказал я.— За восемь двадцать.
От нас не укрылись тревожные огоньки, заметавшиеся в ромкиных глазах. Но это продолжалось только одно мгновение. Быстро совладав с собой, Ромка ухмыльнулся:
— Детки вы малые, неразумные. И речей ваших я не понимаю. Переводчик нужен.
— Будет переводчик, будет!— вспыхнул я.— Мы его только что видели.
— Это кто еще?— Ромка не скрыл удивления.
— Лейтенант Барханов. Он ту твою тряпку не выбросил. Он ее сейчас в Ташкент повез. У него там друг есть, понял? Он любой вещи возраст устанавливает. С точностью до дня! Понял? Но это уже не важно. Мы в комиссионке были и все узнали. Там твой папаня вазу купил, там! Нам и квитанцию показали. От коня...
Ромкины губы задрожали, лицо побелело. Он сделал к нам шаг и горячо заговорил:
—Ребята, вы чо? Чо вы, ребята?! Я же не хотел… Я же думал… Думал школу прославить… Вы это… молчите, а? Ведь никто не узнает, никто.
—А Доска почета?— прошептал Андрей. У него не было сил говорить громко.
Ромка метнулся назад, передумал, вернулся к нам, вновь отступил, крикнул:
— Ребята, вы это... Я сейчас сбегаю... Я сам с доски слезу... А вы... Не надо, ребята...
И вдруг он припустил во все лопатки в сторону школы. Мы переглянулись. Что он задумал? Что?.. Андрей прошептал:
— Ты понял? Он хочет вазу из кабинета взять и спрятать.
— А зачем она ему теперь?
— Чудак, это же вещественное доказательство.
— А зачем ее прятать? Это теперь делу не поможет. Одни твои снимки чего стоят!
И заторопились в школу. Мы уже входили в школьный двор, когда навстречу вылетел запыхавшийся Ромка Суровцев. Полы его куртки были расстегнуты. Красный клетчатый шарф, сдернутый с шеи, волочился за Ромкой, свисая одним концом из кармана. Подбежав к нам, Ромка разжал ладони. В них плескались мелкие клочки разорванных фотографий. Целая пригоршня.
—Ребята... Вот...— Ромка с трудом переводил дыхание и заискивающе заглядывал нам в глаза.— Я их сам... С доски... Вот они...— Он раздвинул подрагивающие пальцы, и глянцевое крошево, сочась между ними, заструилось вниз, кружа в воздухе и зарываясь в пыль. Мы с Андреем застыли в оцепенении. Налетевший ветерок подхватил бумажки и швырнул их в нас, осыпал, облепил. Они сползали с нас, падая в пыль; мы отряхивали себя, брезгливо сбивая с брюк и курток липучие конфетти из фото снимков.