Из крайнего дома выбежал рослый крестьянин и преградил ему дорогу. Вор метнулся в сторону. Перескочил плетень и скатился в огород, прямо на лук и картошку.
— Несчастная! — запричитала хозяйка. — Весь огород вытоптала, будь ты проклята! Мало того, что кур воруешь!..
И она запустила огромной деревянной ложкой, которой только что снимала с молока сливки, прямо в Крджу.
— Это не цыганка, не цыганка! — закричал Яков. — Это он Дом ограбил! Держи его, держи-и!
У Крджи потемнело в глазах… «Узнали…» — И, уже не скрываясь, он вытащил револьвер и направил его на отца Якова.
— Уйди! — сипло прорычал вор. — Уйди, а то убью!
Пятясь назад, Крджа перебрался через плетень и снова пустился через село. Прислушался. До него донёсся какой-то новый шум. Наверху, на дороге, затарахтел мотор «джипа».
— Вон он! — услышал Крджа голос Циго. — Он в деревне.
«Джип» прибавил скорость и остановился у выезда из села. Милиционеры выхватили револьверы и со всех ног побежали наперерез беглецу.
Вскоре Циго услышал резкий окрик:
— Сдавайся! Стрелять буду!
— Поймали! — подпрыгнул от радости Циго, и не успел он прийти в себя, как появился Крджа в разодранной одежде, а за ним потные, но довольные милиционеры.
— Доигрался! — выпятил грудь Циго. — Давай сюда деньги, живо!
Крджа поглядел на него долгим страшным взглядом. Всё ещё разгорячённый погоней, процедил сквозь зубы:
— Тут они, у меня, змеёныш сопливый!..
XXIII
Когда Мичин отряд появился в деревне, всё было уже кончено. Крджа сидел в «джипе» под охраной. Найденные у него деньги были пересчитаны, опечатаны и спрятаны в сумку командира. Командир ожидал милиционера, оставшегося с мальчиками, чтобы двинуться в город, где Крджу ожидал ночлег в кутузке.
— Ну, привет! — крикнули милиционеры, садясь в «джип». — Спасибо за помощь!
— Спасибо и вам! — зашумели черноногие.
Шофёр дал газ, автомобиль заурчал и скрылся за поворотом.
Измученные мальчишки сели на лавку у дома Якова. Яков угощал их: принёс кувшин кислого молока, ещё тёплый пирог, и начался настоящий пир.
Отец Якова сидел в сторонке и внимательно рассматривал мальчиков. Он переводил взгляд с одной лохматой головы на другую, закрывал глаза, словно оживляя далёкие воспоминания, и опять открывал, вглядываясь в живые, загорелые лица черноногих.
«Нет!.. — думал он, — торопиться нельзя… нельзя, хотя бы из-за Якова».
И он снова смотрел на мальчиков. Разглядывал удлинённое лицо Рако, крупную фигуру Пирго, и надежда снова оживала в нём: «Вот этот мог бы быть… В нашей семье все здоровые, как говорится, об землю не расшибёшь. — Но что-то заставляло его быть осторожным и очень осмотрительным. — Не горячись!» — твердил себе коренастый, задумчивый крестьянин, не переставая следить за каждым движением мальчишек, сидящих за низким круглым столиком. Любое движение, изменение в голосе или радостная улыбка рождали то надежду, то разочарование…
Не доев угощения, Мича отложил ложку и встал, глядя на тропинку, по которой они пришли.
— Странно, где это Боца застрял? — сказал он встревоженно. — Не надо было оставлять его одного.
Крестьянин вскочил.
— А с вами ещё один товарищ? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Ага! — рассеянно ответил Мича. — Он остался в горах с конём, а конь старый-престарый, вот они и плетутся еле-еле.
— Я пойду встречу. Нехорошо, что вы оставили его, заблудится ещё мальчишка… — произнёс крестьянин и быстро зашагал по тропинке.
— Пришлось оставить, мы ведь за Крджей гнались, — объяснил Мича.
Крестьянин не оглянулся. Перескакивая с камня на камень, он спешил навстречу Боце.
Мича почувствовал у себя на плече чью-то руку. Это был Яков. Он что-то шепнул Миче на ухо, и они скрылись за домом. Первые слова Якова, сказанные дрожащим и полным надежды голосом, окрасили Мичины щёки румянцем. Он схватил Якова за руку и повторил:
— Неужели? А вы уверены?
— Да нет, не уверены, — покачал головой Яков. — Отец говорит, что почти… что, по всей вероятности, это так…
Радость вспыхнула в Миче. «Ох, если бы так оно и было! Вот был бы великий день для всего Дома и для его дорогого друга!»
Они ещё стояли за домом, когда на тропинке показались Боца и Мустанг. Они едва волочили ноги. Боца — от голода, а Мустанг — от долгих лет, навалившихся на его горбатую спину. Позади задумчиво шёл отец Якова.
Боца допил остатки молока и со скоростью крупорушки умял здоровый кусок пирога. Мустангу принесли охапку свежескошенной травы. Он жадно хватал её, а из охапки, словно зелёные искорки, выскакивали кузнечики и богомолы и исчезали в траве у дороги.
Мича в это время вёл длинный разговор с Яковом и его отцом в маленькой прохладной комнатке, где пахло прошлогодней айвой и сушёным ковылём. Между двумя букетиками свежих ноготков Мича заметил фотографию женщины в чёрном платке.
— Это моя мама. Она умерла, — сказал Яков.
— Мама?
— Да.
Мича внимательно вглядывался в фотографию.
— Мама! — вслух повторил он и медленно повернул голову к окну.
Где его мама? Какая она была?
Будь у него хоть её фотография, он представил бы её себе, она всегда была бы с ним… здесь, у сердца, чтобы ей было тепло, хорошо, так тепло и хорошо, как было ему в её объятиях.
Если б у него была хоть прядь её волос! Он помнил бы её, ему было бы достаточно одной этой пряди, одного слова, одной мысли — мама.
Голос Якова вывел его из раздумья. Мальчик поправлял букетик цветов у портрета и говорил:
— Она умерла во время немецкого наступления…
Отец Якова остановился позади них, взволнованно сжал в руках шапку и обратился к Миче:
— Я пока ничего не могу сказать, ничего. Но у меня предчувствие. Надежда во мне всё крепче. Чем больше читаю эту статью, тем твёрже верю.
— Нам пора, — тихо сказал Мича и вышел во двор.
— Отряд! В путь! Мы уходим.
Крестьянин запер дом и оставил ключ соседу. Черноногие построились. Замыкал колонну Боца. Надо ли говорить, что рядом с ним был Мустанг? А около Мустанга шагал Яков с огромной сумкой за спиной. Из сумки выглядывал краешек пирога и кувшин с кислым молоком — горючее для отряда, который возвращался на свою базу, увенчанный боевыми лаврами.
Без отдыха шагали они до самого полудня. Первый привал устроили в долине, где крестьянский пирог вернул им силы, а прозрачная вода Вербницы утолила их жажду и прогнала усталость из натруженных мышц. Ребята поспали до трёх часов дня, пока не стала спадать жара, а затем бодро двинулись дальше. Тёмная завеса ночи преградила им дорогу за тридцать километров от города.
Заночевали они на лугу, неподалёку от реки. Раскидали на земле сено, забрались в ароматную постель и заснули, опьянённые свежестью ночи и лёгкой музыкой сверчков, в которую вплетались басовые ноты солистов-лягушек.
С винтовкой на плече, прислонившись к дереву, стоит на посту Циго.
Видит он: месяц коснулся жёлтой головой вершины горы. Взглянул другой раз — месяц оторвался от горы, заглядывает в ущелья, заливает их серебряным дождём и спускается на дорогу. Лунный свет постепенно заполняет долину. Метр за метром заполняет он дорогу и вдруг замирает.
Чёрная, колеблющаяся тень падает на дорогу. Человек! Втянул голову в плечи, оглядывается назад, будто прислушивается. И идёт по дороге на часового. Руки Циго невольно сжимают приклад винтовки.
— Стой! — вырывается у него.
У того ноги подкосились. На месте застыл.
— Где стоять-то?
— Иди сюда!
Фигура боязливо приближается к Циго, вытянув вперёд ладони, неуверенно направляется к часовому: его резкий голос слышен, но самого не видно: он спрятался в тени дерева.
— Ты кто? — спрашивает Циго.
Но ответа уже не нужно. Он и сам видит — это Маша, цыганочка из табора, та, что помогла им обнаружить Крджу.
— Чего тебе здесь надо?
Маша залепетала:
— Это вы, которые из Дома?
— Ага!
Девочка взвизгнула, подбежала к Циго и жалобно начала причитать:
— Ох, и колотил меня старик. Выгнал меня из шатра. «Ты, говорит, нас выдала, когда на ручей по воду ходила».
— Ну и негодяй! — возмутился Циго. — И куда же ты собралась?
— А я за вами пошла, — просто призналась Маша. — И пойду с вами в Дом.
Циго задумался.
— Все меня бьют, — продолжала Маша. — И старик колотит, и Тимка колотит. Зе?мка бьёт и за косы таскает… и Зуле?йка меня бьёт, а рука у неё тяжёлая, что твой валёк.
На полянке Мича поднял голову с сена:
— Циго, что случилось?
— Вот Маша к нам прибежала.
— Маша?!
— Она самая. Сейчас я доставлю тебе её.
Разбуженные разговором, заворочались на сене ребята.
Маша смущённо подошла к ним. Оглянулась вокруг, заметила Боцу и улыбнулась ему, вспомнила, как он подбежал к старому коню, чтобы освободить его, как он старался поднять на ноги Мустанга. На её улыбку Боца ответил рыцарским поклоном. Циго о чём-то зашептался с Яковом.
— Есть у нас ещё что-нибудь в «обозе»? Дай ей червячка заморить. Видишь, едва ноги передвигает от голода.
Яков вынимает кусок пирога, протягивает Маше. Она не заставляет себя просить второй раз, хватает кусок и начинает благодарить.
— Спасибо, дай тебе бог здоровья. Дай бог здоровья… — Она хочет оказать «твоей жене и детям», как это говорят обычно старые цыганки, но, сообразив, что у Якова нет ни жены, ни детей, — смущённо замолкает, хмурит брови и надкусывает пирог.
Из темноты на неё растроганно смотрит Рако. Он сочувственно хлопает ресницами, сердце у него как троллейбус: для каждого в нём есть место. Только Пирго не участвует в этом торжественном приёме, он завалился на бок, подложил руку под голову, и заливисто храпит. Когда ребята наговорились и насмотрелись на гостью, а от пирога и крошек не осталось, Мича сказал:
— Ладно, дело сделано, раз уж ты здесь, так и оставайся! Только это самое… где тебе спать? Слушай, Боца, у тебя есть одеяло. Ну-ка, подвинься, дай Маше прилечь.
Боца всполошился.
— Но, Вождь…
— Что — но? Не дадим же мы ей замёрзнуть.
— Это самое… Ну ладно! Иди сюда, Маша. Вот тебе одеяло, ты укройся, а я пойду стеречь коня, — нашёл выход Охотник на Ягуаров и стыдливо скрылся за спиной Мустанга.
Девочка улеглась на сено, набросила на себя Боцино одеяло и скоро сладко уснула. Ей не очень мешал шёпот озябшего Боцы. А он жаловался:
— Ох и трудно, Мустанг, быть рыцарем. Является, видите ли, кто-то, сдирает с тебя собственное одеяло, а ты… стучи зубами из-за этого самого дурацкого рыцарства.
Словно подтверждая слова своего господина, Мустанг слегка приподнимает уши, выпускает воздух сквозь ноздри и изо всех сил вздыхает: «Фррр…»
И вскоре после этого шумного вздоха бивак осеняет спокойствие крепкого сна.
На скошенном лугу, обманутые блестящим светом месяца, точат свои крохотные косы неутомимые сверчки. Иногда только на мгновение всплёскивает в кустах верб над рекой заплутавшаяся волна. Ночной ветерок танцует на лугу: то перевернёт стебель засохшего одуванчика, то сдует его снежно-белый тюрбан, осыпав заснувших путешественников искристыми пушинками.
XXIV
Под ветвистой шелковицей, осыпавшей своими тёмными плодами весь двор, сидел в кресле Срджа, подставляя солнышку побледневшие щёки. Недавняя лихорадка, а может быть, и невесёлые дни подполья, оставили свой след: щёки ввалились, а уши сделались ещё больше и прозрачнее, прямо хоть смотри сквозь них. Правда, Кача по секрету шепнула Низе, что Срджа после болезни «страшно» похорошел, а Низо, тоже по секрету, сообщил этот «комплимент» своему товарищу. Но Срджа такие заявления и в грош не ставит.
«Похорошел! — недовольно думает Срджа. — Эка важность! Какая мне от этого польза, если я в самый трудный момент вышел из строя? Мича с ребятами преследуют бандита, ловят его, а тут лежи в кресле и слушай девчачьи разговоры! Если бы не боевой товарищ Низо, прямо сдохнуть можно было бы от скуки. Спасибо, хоть Лена часто навещает. Она, правда, не интересуется мужскими разговорами, но по крайней мере умно рассуждает. А Кача?!»
Что Кача? У этой всегда сначала язык работает, а потом голова. Говорит об одном, перескакивает на другое. То начнёт о том, что заведующая «страшно» озабочена последними приключениями Мичиной группы, «не находит себе места, всё время звонит по телефону в милицию, расспрашивает, не поймали ли Крджу?». Потом Кача вспоминает о новостях в Доме и рассказывает, что у Терезиной гусыни вывелись гусята… «Ой, ужасно жёлтые и пушистые, как шарики!» А в следующую минуту Кача перескакивает от гусят к Джине Лоллобриджиде и спрашивает: «Скажи, Срджа, кто тебе кажется красивее: Джина или Софи Лорен».
— Софи! — бухает наугад Срджа, ибо никогда в жизни не видел ни ту, ни другую.
— Ну, тогда я причешусь под Софи! — говорит Кача и добавляет: — А у тебя есть вкус. Я тоже считаю, что Софи красивее. А Джина похожа на куклу, правда ведь?
— Не знаю, — отнекивается Срджа, ему не хотелось бы обидеть ни Джину, ни Софи. — А откуда ты это знаешь?
— Читала в киноревю, — объясняет Кача. — Там всё-всё о великих киноактрисах. И как они одеваются, и что любят есть, и разные скандалы описываются!
— Подумать только, — задумчиво говорит Срджа, мысли его блуждают где-то вместе с отрядом преследователей.
— Ты, Кача, только о кино и думаешь, — замечает Низо. — Наверное, и из тебя когда-нибудь получится великая актриса.
Голос Низо звучит насмешливо. Кача поднимает брови, кривит губы, оглядывает Низо, который, сидя рядом с Срджей, выстругивает стрелу, и отрезает:
— Не исключено!
Гордо поворачивается и уходит.
Срджа смотрит на Низо и пожимает плечами. Низо говорит задумчиво:
— Что поделаешь? Наша Кача заразилась киноболезнью. Это будет похуже, чем твоя лихорадка.
Но вскоре Кача опять тут. Времени она не теряла — вертелась перед зеркалом. Это сразу заметно: её огненно-красные вьющиеся волосы прилизаны, правда, надо сказать, что они отчаянно сопротивлялись Качиному гребешку. Девочка подходит и ещё издалека спрашивает Срджу:
— Тебе нравится?
— Великолепно! — восхищается Срджа. — Ты теперь прямо настоящая Джина.
По лицу Качи пробегает сердитая тень.
— Джина? Вот и видно, что у тебя нет ни капельки вкуса. Ну вот нистолечко! Ты забыл, что такую причёску носит Софи!
И опять, но гораздо решительнее, чем в прошлый раз, Кача поворачивается и уходит. Низо наклоняется к Срдже:
— Эх и рассеянный же ты! Она мучилась, причёсывалась, а ты — Джина! Ну тебя!
— А что я могу поделать, когда я в этом не разбираюсь, — оправдывается Срджа. — Перепутал!
Кача долго не навещает больного. Низо и Срджа пользуются этим, чтобы ещё раз вспомнить о подвигах черноногих во время погони за Крджой. Об этом совсем недавно администрации Дома сообщил начальник милиции. Потом Срджа берёт книгу «Тайны Антарктики» и читает. Низо продолжает выстругивать стрелу. На некоторое время их голоса замолкают. Качи тоже не видно.
Слышно, как наверху, в кроне шелковицы, трепещет крыльями воробей — он прилетел поклевать ягод. Срджа читает. Низо молчит. «Скука смертная!» — как сказал бы Охотник на Ягуаров.
Срджа нервно захлопывает книгу и спрашивает:
— Ну где же они, наконец? Где застрял этот Мича?
— Пора бы уж им прийти! Может, Мустанг заболел?
— Сбегай, Низо, на Кунью Горку, — просит Срджа. — Оттуда далеко видно.
Низо достругивает стрелу, складывает перочинный нож, прячет его в карман и весело бежит через луг, а Срджа провожает его взглядом. Вот Низо взбежал на вершину холма, остановился, подпрыгнул, раскинул руки и завопил:
— Иду-у-ут! Иду-у-ут!
При этом крике всё в Доме оживает. Выбегает Лена с подругами. Из склада словно фурия вырывается Саво Злой Глаз, старческой походкой выходит за ним дядя Столе. Тереза бросила дела на кухне, взяла за руку Лиду и подбежала к дворовой ограде — дальше она не идёт, как бы соус не подгорел. Тихая и озабоченная, вышла из своей комнаты заведующая и встала под шелковицей рядом с Срджей.