Ночью, когда раскидывается над хижиной звёздное небо, а синеватая летняя тьма закрывает её единственное окошко, в котором, впрочем, и стекла-то нет, мысли Срджи улетают далеко. Ему не спится. Думы не покидают его, роятся, словно пчёлы в ульях дяди Столе. Вспоминаются какие-то детские впечатления, всплывают картины детства, но так неясно, смутно, расплывчато. Вся короткая жизнь Срджи проносится перед его закрытыми глазами, одно воспоминание тянет за собой другое, и непрестанно, горько вспыхивает всё один и тот же вопрос: «Кто я? Откуда я?»
А потом в полусне возникают неясные образы: ему кажется, что он перед своим домом, он точно знает, что это его родной дом, — чисто выбеленный, крыша из каменных плит, а у порога что-то клюёт курица. Он бежит к порогу, раскидывает руки — и открывает глаза… Нет, это не родительский дом, он ошибся! Своего дома Срджа не помнит, ему привиделся дом, куда он во время экскурсии зашёл напиться воды.
Срджа приподнимается. Темнота. Одиночество.
Он с трудом дожидается утра, чтобы побежать к товарищам, на реку. Увидит знакомые лица — и забот как не бывало. Первым приходит Рако. Приносит завтрак и даёт Срдже знак спрятаться в лесу. Забредёт ещё какая-нибудь девчонка ненароком, так глаза и вылупит.
В этот день, до упада наигравшись в «мельницу», Срджа предложил:
— Пойдём на разведку! От скуки просто подохнуть можно!
— Пойдём! — охотно согласился Рако. — А куда?
— Разведаем, что делается на реке выше Ведьминого Острова, дойдём до каньона Ска?кавицы.
Черноногие отправились.
Если говорить откровенно, разведывать там было нечего. После битвы на Ведьмином Острове Езины ребята и носа на реку не показывали. Но Рако и Срджа всё же двинулись в путь.
Они пробираются кривыми тропами, а то и вовсе без тропок, как это приличествует братьям-краснокожим. Минут через десять они уже на вершине Ведьминого Острова и с интересом разглядывают недавнее поле боя. Побывали и там, где изрыгала огонь их «водородная гаубица». Потом двинулись правым берегом реки и скоро оказались перед высоким мрачным ущельем. Сжатая в мощных объятиях скал, бурлила и кипела здесь Вербница, играла нетерпеливыми волнами. В густых колючих зарослях малины и ежевики Срджа обнаружил тропинку, и по ней мальчишки поднялись к правому склону ущелья. Потные и запыхавшиеся, остановились они на вершине и перевели дух.
— Смотри! — воскликнул Рако, вытирая рукой раскрасневшееся лицо. — Дым!
То, что они увидели, было достойной наградой за их усилия — подъём по крутому склону.
Внизу, под ними, там, где русло Вербницы резко сужалось и она с разбегу устремлялась в тёмное жерло ущелья, на круглой полянке, окружённой орешником, поднимались дымки цыганского табора.
Посреди поляны стояло несколько шатров, они очень напоминали индейские вигвамы, хорошо знакомые ребятам по приключенческим романам. У шатров паслись три тощие клячи, играли ребятишки, громко перекликаясь гортанными голосами. Две женщины в пёстрых юбках сидели на корточках на берегу реки. Слышалось шлёпанье вальков и всплески мокрого белья. Невдалеке от табора перекинулся через реку белый каменный мост, похожий на согнутый локоть великана. По нему то и дело проезжали грузовики и крестьянские телеги, направляясь к городу, скрытому за горой.
Мальчишки выскочили из кустов. Старая цыганка с седыми волосами и тёмным лицом отложила валёк и разогнулась. Она держалась руками за поясницу и звала:
— Эй, Маша-а-а!
— Тут я! — отозвался из шатра звонкий голос.
Стройная цыганочка лет пятнадцати вышла из шатра, придерживая одной рукой длинные распущенные волосы, а другой сжимая гребень.
— Погоди, старуха, дай косы заплету! Сейчас иду!
— «Сейчас иду, сейчас иду!» — рассердилась старуха. — У меня все кости разломило от стирки, а ты «сейчас иду»! Давай-давай, бросай гребень, бери валёк, дай тебе бог замуж за царя выйти!
— Бери его себе, царя этого! — заворчала девушка. И, пожимая плечами, подошла сменить старуху.
— Ну и ладно! Мне царь, а тебе валёк! — захохотала старая цыганка.
Срджа и Рако слушают этот разговор и давятся от смеха. Смотрят: взяла девчонка валёк, вертит его в руках и что-то бормочет. Седая цыганка присела на корточки у костра, раздувает огонь, собирается варить кофе. Маша смотрит на неё, а потом, словно вспомнив что-то, начинает ожесточённо колотить вальком по старому одеялу. Малыши ни минуты не посидят спокойно: кувыркаются через голову, тянут чёрного, кривоногого пса за хвост, а тот воет так, что в ушах звенит.
— Что-то ни одного мужчины не видно, — говорит Рако.
— Пошли в город паять-лудить, — откликается Срджа. — Теперь до вечера не вернутся.
Рако задумался.
— Знаешь что? Надо хорошенько стеречь Мустанга. Про этих бродячих цыган знаешь как говорят: на глазах украдут.
— Сегодня здесь, завтра там, ищи ветра в поле! — соглашается Срджа. — На всякий случай доложим Вождю.
— Обязательно.
Черноногие ещё раз взглянули на табор и побежали обратно. Они были довольны, что их разведка действительно превратилась в разведку, а не в простую прогулку без волнений и приключений.
Теперь, при возвращении, они избегали колючего кустарника и мчались по прибрежной гальке, чтобы поскорее добраться до Мичи.
Они нашли его там же, где и оставили. Он одиноко сидит у трамплина. Глаза мечтательно смотрят вдаль. В руках вырванный из тетради лист, на нём что-то написано, похоже, что стихи.
— Вождь!
Мича повернул голову. Видно, что ему помешали. Но разведчики не обращают на это внимания — дело важное!
— Новость, Вождь!
— Н-да… — промычал Мича. Но вместо того чтобы выслушать их, опустил голову и уткнул нос в написанные синими чернилами строки.
Рако и Срджа переглянулись.
«Что это с ним?» — словно спрашивают они друг друга, и оба пожимают плечами. А Мича читает стихи, на лице у него восторженная улыбка. Он раскраснелся, наклонил голову, и видно, как на шее у него колотится жилка, выдавая биение взволнованного сердца.
— Вождь! — решительно сказал Срджа. — Да послушай ты нас!
— Ах да!.. — опомнился Мича и поднял бровь — знак внимания у Вождя черноногих. — Что ты сказал?
Срджа докладывает о результатах разведки. Он описывает дорогу до ущелья, но, дойдя до того момента, когда они заметили цыганскую девочку, замолкает на полуслове: Мича опять опустил голову и, не моргая, смотрит на листок бумаги.
— Да ты меня и не слушаешь! — возмущается Срджа.
Мича поднимает голову. Виновато улыбается.
— Ну да… цыгане… — заикаясь, произносит он, — ну, это… и что же дальше?
Срджа кое-как заканчивает донесение и обиженно отходит.
— Чёрт какой-то в него вселился! — озабоченно констатирует Рако.
— Бредит, словно в лихорадке! — сердится Срджа.
— Ума не приложу, что с ним.
За спиной у них что-то зашуршало. Оглянулись — а это Боца манит их к себе.
— Тс-с-с!
— Удивляетесь? — многозначительно спрашивает Охотник на Ягуаров. И добавляет: — И я удивляюсь.
— Такой воин, да ещё Вождь… хм… да вот…
— Что?
— Да нет… — Боца остановился, прикусил губу, а потом решительно заявил: — Влюбился наш Мича, если уж хотите знать…
— …?!
Мальчишки уселись под кустом и зашептались, то и дело озабоченно поглядывая в сторону уединившегося Вождя. Наклоняются друг к другу, покачивают головами.
— Это Лена? — спрашивает Срджа.
— Ага!
— Я так и подумал.
— Она славная! — восхищённо замечает Рако.
— Сильна! — поправляет его Охотник на Ягуаров.
А Мича сидит в той же позе, таращится то на бумагу, то куда-то вдаль, снова на бумагу. Он никак не может оторваться от четверостишия, оно гласит:
Как волшебно сияет заря, —
Солнце всходит, сверкая, горя,
Моё сердце и утра величье,
Сохраню я для милого…
Последнее слово в стихотворении пропущено. Это загадка! Но с другой стороны, ясно, что сюда ничего нельзя вставить, кроме «Мичи». Впрочем, может быть, и не «Мичи»? Насколько Мича разбирается в поэзии, здесь с тем же правом могли бы оказаться и Вича, и Кича, и Тича! Но в их Доме нет ни Вичи, ни Тичи, ни Кичи. Стало быть, остаётся только он — Мича!
Впрочем, зачем ломать над этим голову? Эти стихи написаны для него. Это ясно! Для кого же ещё?
Облегчённо вздыхая, Мича встаёт и робко направляется к Дому, куда уже давно, передав ему стихотворение, умчалась смущённая и раскрасневшаяся Лена.
Вслед ему летит озабоченный шёпот черноногих:
— Ну и изменился же он!
— Ничего похожего на прежнего Мичу!
— Пропадает человек, если уж хотите знать! — печально заключает Охотник на Ягуаров и насаживает на крючок божью коровку — лучшую приманку для бычков.
XV
Еза был вне себя от ярости — получить от Пирго такую позорную оплеуху! Бросился в реку, переплыл её несколькими сильными взмахами и исчез на дороге, ведущей в город. По пути ему попадались группки мальчишек — остатки его разбитого войска. Он не обращал на них внимания, не вступал в разговоры. Шагал широко, сурово нахмурившись, и во всём его облике было что-то вызывавшее страх.
В нём бушевал гнев. Разбит он, Еза, а ведь одного его имени было достаточно для устрашения всех мальчишек с соседних улиц. «Туземцы» дали ему и его ковбоям урок по всем правилам: они были храбрее, дружнее, твёрже в обороне, неудержимее в нападении. И он получил то, что ему «причиталось». И наконец, наконец… его винтовка оказалась трофеем черноногих. Лёгкая, блестящая винтовочка, с пятидесяти метров подшибал он из неё воробья, а с двадцати шагов — одним выстрелом разносил пуговицу от пальто в мелкие кусочки! Подарок отца после окончания восьмилетки, а теперь она попала в чужие руки!
Всё можно было стерпеть, только не это! И никогда он не простит поражения, до тех пор…
Еза внезапно остановился. Щёки у него горели. Но ещё ярче и злее жёг его огонь позора, терзала душу оскорблённая гордость.
«Я им отомщу! Жестоко отомщу!..» — кричала в нём обида. Но её перебил голос разума: «Отомстить! А как?..»
Он был уже недалеко от города. Среди зелени садов и огородов виднелись розовые домики окраины. Близился полдень. Устав от жары, город еле слышно гудел: откуда-то доносился голос женщины, зовущей ребёнка: «Драган! Драга-а-ан! Иди обедать!»
Где-то недалеко звенела ступка — хозяйка толкла для подливки перец, за забором недовольно бормотал индюк. Нет, Езе не хочется в город, домой ему тоже неохота, ему нужна тишина, надо посидеть одному и придумать, как отомстить!
Предводитель ковбоев сделал «налево кругом», подошёл к ограде, перелез через неё и оказался в густом, тенистом сливовом саду. Но не успел он сделать и трёх шагов, как чей-то голос окликнул его:
— Эй, куда собрался?
От неожиданности Еза застыл на месте. Осторожно повернул голову. Справа от него, прислонившись к забору, сидел на корточках Крджа и выпускал из ноздрей густые клубы дыма. Рядом с ним на боку лежал старый-престарый перекрашенный велосипед.
— Рано за сливами лазить собрался, зелены ещё, — усмехнулся Крджа. — А к тому же… — он приподнялся, — ты должен бы знать, что я здесь за сторожа.
Еза не испугался:
— Ну и что? Я не за сливами пришёл!
— Верно, верно! Больно зелёные, — насмешливо произнёс Крджа. — Впрочем… — и он словно задумался, — ты, верно, пришёл подорожника нарвать. Да, он здорово от синяков помогает.
— От каких синяков? — мрачно пробормотал Еза.
Крджа подошёл поближе. Он стоял, уверенно расставив ноги, свысока глядя на Езу.
— Ну, ну… нечего тут. Я всё знаю! — покачал головой Крджа и будто с сожалением добавил: — Да-а, здорово вам всыпали! В городе только об этом и говорят!
Старая злоба и ненависть к «туземцам», утихшая было от удивления при встрече с Крджей, снова вспыхнула в душе Езы. «И он знает! — мелькнуло у него в голове. — Что это он сказал? Неужели весь город судачит о поражении?»
— Кто говорит?
— Все! Кого ни встретишь. Будь спокоен, эти, из Дома, уже всем разболтали о своей победе, — быстро добавил Крджа, и глаза его хитро блеснули.
Еза онемел. Опустил глаза и рассматривает носки своих ботинок. Поражение терзает его, словно в груди у него раскалённые угли. Чтобы помучить его, Крджа без умолку говорит о битве, причём всё преувеличивает, а в голосе у него сожаление… Он жалеет его, Езу, — предводителя ковбоев!
Крджа замолкает, затягивается сигаретой и продолжает свою хитрую игру:
— А скажи, пожалуйста, только ты не обижайся, правду ли говорят, что Пирго отнял у тебя винтовку и влепил тебе здоровую затрещину?
Еза резко вскидывает голову, и его вспыхнувший взгляд встречается с глазами Крджи, в них сквозит раздражение.
«Будто рассвирепевший тигр!» — думает Крджа, слушая гневный ответ Езы:
— Правда! Но правда и то, что я отомщу ему! И ему, и всем черноногим!
— Серьёзно?
— Не может быть серьёзнее! Это так же верно, как то, что я — это я, а ты — это ты!
На плечо мальчика дружески опускается тяжёлая рука Крджи.
— Сразу видно — настоящий боец! Эх… — Тут голос Крджи становится нежным. — Эх, в твои годы я такой же был! Ничего не скажешь, ты кремень-парень.
Эта похвала и одобрительный тон Крджи — лучшее лекарство для оскорблённого самолюбия Езы. Он с благодарностью смотрит на Крджу, а тот крепко жмёт ему руку.
— Так ты и вправду собираешься мстить?
— Собираюсь!
— Верно?
— Уж чего вернее!
— Ну, в таком случае… ладно. Давай присядем, поговорим немного.
Крджа берёт Езу под руку и ведёт под сливу в глубина сада.
Они долго сидят под деревом, наклонившись один к другому. Крджа что-то объясняет, машет руками, часто сжимает кулаки, а Еза серьёзно кивает головой. Стоит Езе начать говорить, как Крджа поддакивает, похлопывает его по плечу и довольно улыбается. Солнце уже давно перевалило за полдень, а эти двое всё ещё разговаривали.
Наконец Крджа встал, за ним поднялся и Еза. Они пожали друг другу руки.
— Ты, верно, слышал, что у меня с ними тоже есть счёты. Я думаю, ты понимаешь, — шепнул Крджа.
— Конечно.
— Поможем друг другу. Коли дело выгорит, нам и море будет по колено!
— Идёт!
— Только держи язык за зубами! — напоминает Крджа и прикладывает желтоватый, прокуренный палец к губам. — Возьми с собой одного, самого верного ковбоя.
— Да уж я знаю!
— Ну ладно, тогда всё в порядке. Смотри: рука руку моет! — говорит Крджа и провожает Езу до ограды. Чтобы помочь ему перелезть через забор, он подставляет спину, а когда Еза скрывается, на лице Крджи появляется хитрая и зловещая улыбка…
XVI
Проснулся Срджа от глухого раската грома. Похоже, быть грозе.
Густая, непроглядная тьма окружала хижину. Из темноты налетает тёплый ветер, обнюхивает соломенную крышу, ударяет в стреху, крыша дрожит, прогибается. Дрожат и поскрипывают ветхие балки, трутся одна об другую, и кажется, что тяжело вздыхает больной человек. Сверкнула молния и осветила хижину. На мгновение стали видны торчащее вверх железное рыло «водородной», ржавые грабли у стены, несколько старых ульев. Опять налетел порыв ветра, мощным ударом отворил дверь и швырнул в хижину охапку листьев — листья Срджа разглядел при новой ослепительной вспышке молнии. Загрохотало так, что он вздрогнул всем телом. И первые капли забарабанили по крыше. Удары грома становились всё чаще и чаще.
«Железо притягивает молнию!» — испуганно подумал Срджа и, ощупью найдя «водородную», прикрыл её своим одеялом. Сам он скорчился на своём ложе, боясь шевельнуться. Того и гляди, притянешь молнию.
На мгновение затихло. А в перерыве между двумя ударами грома мальчик услышал широкий мягкий шум — приближался буйный июньский ливень. Потом по крыше словно захлопали мокрым одеялом, и проворная струйка скользнула сквозь дыру в крыше прямо Срдже за шиворот. Эта шуточка сопровождалась раскатистым хохотом грома. Изгнанник вздрогнул: по спине у него побежали мурашки. Ему вдруг стало холодно, зубы выбивали чечётку, руки покрылись гусиной кожей.