На дверях конторы леспромхоза висел листок бумаги с рукописным призывом: «Добьемся — ни одного случая травматизма!» «Это хорошо, — одобрил Алик, настороженно оглядываясь по сторонам. — В отношении приезжих тоже».
В конторе леспромхоза у розовощекой секретарши узнал, где находится обиталище Барсукова.
— Вы откуда, товарищ? — вежливо осведомилась она. — Директор сейчас на месте.
— Я из вышестоящих организаций, — с достоинством ответил Архипасов. — Правда, сюда прибыл по личному делу. Так что никаких претензий у меня к директору нет. Надеюсь, он это переживет.
Она поняла шутку и мило улыбнулась:
— Конечно. Если понадобится, заходите.
Беззаботно насвистывая, Алик направился к длинному деревянному одноэтажному общежитию. Издали здание казалось необитаемым. Впрочем, это не удивляло — был разгар рабочего дня. Взбежав по деревянным ступенькам крыльца, Алик оказался в прохладном полутемном коридоре. Осмотрелся по сторонам — все двери были одинаковыми.
Сейчас он откроет одну из дверей и увидит Леона Кобыльского, прибывшего в эти края месяц назад. Но, прежде чем он увидит его, мы познакомим вас, читатель, с этой по-своему примечательной личностью.
Итак, Леон Кобыльский — высокий, сутулый молодой человек лет двадцати пяти с удлиненным, как будто слегка перекошенным лицом, над которым в беспорядке торчали темные нечесаные космы. Его глубокие карие глаза подернуты маслянистой поволокой. Одет он в запятнанные, но отлично сшитые брюки, на ногах у него пропыленные лакированные штиблеты. Леон, убежденный лодырь, сумевший обмануть бдительность оргнабора, затесался в сформированную по найму бригаду честных рабочих-строителей.
В отличие от других, его меньше всего интересовала стройка. «Где бы ни работать, вишь бы не работать», — со смехом повторял Леон.
Неделю они ехали в поезде, три дня плыли по широкой реке на барже. Раздольная, мрачновато-торжественная красота реки не тронула Леона, но зато он беспрерывно ворчал, выражая недовольство тем, что рабочих три последних дня снабжали сухим пайком.
— Может, у меня язва жевудка, — разглагольствовал Леон. — Может, я дня не могу прожить без горячего… — Заметим, что желудок Леона способен был переваривать даже камни. Но он скучал и кочевряжился. — Мы пока еще тоже вюди… — (У него был маленький речевой дефект — вместо «л» он произносил «в»[2], но никто не обращал на это никакого внимания.)
И вот наконец строители на берегу. Встречали их с музыкой и цветами.
— А солнышка здесь сколько! — восхищенно воскликнула маленькая пухленькая Оленька, протягивая к солнцу руку с растопыренными пальцами, будто хотела снять с неба спелое красное яблоко. Ее смазливенькая веселая мордашка расплылась от удовольствия. В чистых голубых глазах отражалось высокое прозрачное небо с белыми подушками облачков. — Как чудно, прелесть!
— Погоди, вот пойдут дожди — будет тебе прелесть! — откликнулся Леон, с настороженным любопытством оглядываясь по сторонам. — Айда наверх. На эту горку. С нее все видно.
Держась за руки, Леон и Оленька взобрались на самую вершину мыса. Отсюда люди, собравшиеся на усыпанной песком площадке причала, казались маленькими, как муравьи.
Воздух был напоен терпким запахом сосновой смолы и чистой холодноватой воды. Широкая величаво-спокойная река блестела, дрожала, переливалась тысячами солнечных бликов. Реку пересекала пенная полоса шиверов. Словно гигантские киты, на ее середине в летнем мареве один за другим неподвижно плыли покрытые соснами два острова. Вдали, сколько хватало взгляда, тянулись бесконечные сопки, сплошь заросшие сизо-синей щетиной тайги. Внизу, у южного склона мыса, кудрявилась молодая березовая роща. Тонкие беленькие стволы с серебристо-зелеными верхушками составляли такой пронзительно-белый частокол, что невмоготу было долго смотреть на него.
— Да, — вздохнул Леон.
— Да… — мечтательно протянула Оленька. — Прелесть какая! Мне так нравится! Останусь здесь насовсем.
Леону нечего было сказать. Они постояли еще, помолчали и спустились вниз.
Здесь уже выявляли специальности и составляли списки. Пробежал слушок, что тех, кто без специальности, отправят на трассу. Леон испугался: специальности у него, разумеется, не было, а трасса в глухой тайге казалась ему огромным удавом, который глотает людей, как букашек.
Леон заволновался. Он подходил то к одному, то к другому попутчику, дергал за рукав, советовался, кем записаться.
— И вообще, какие бывают профессии? Ну, плотник, ну, каменщик… Что еще?
— Запишись электросварщиком, — посоветовали ему. — И чисто и денежно. Выучишься в один миг.
Внимая доброму совету, Леон так и сделал. Оля попала в аппаратчицы.
— Как здорово! — улыбалась она белыми зубками. Оленька раньше была воспитательницей в детском саду, потом окончила курсы электроаппаратчиц. — Подумайте только, это я — и аппаратчица…
Леон радовался, как маленький: избежал трассы, обманул строительное начальство. Но никого на самом деле он не обманул. Просто начальнику СМУ Сахнову позарез нужны были рабочие руки.
— Мне во как нужны люди, — Сахнов провел ребром ладони по горлу, — у меня график срывается. Всех на промплощадку.
Спорить с начальником строительного управления было небезопасно. Он был самолюбив и вспыльчив до крайности.
Сахнов носил полувоенную форму — сапоги, галифе и гимнастерку. Ходил быстро, наклоняясь головой и всем туловищем вперед.
Он распорядился поселить всех прибывших в палаточном городке.
От причала до городка, расположенного в уютном лесу недалеко от реки, дорога петляла среди сопок. Мимо вновь прибывших с ревом, поднимая тучи пыли, проносились груженые МАЗы и КрАЗы.
Вечером посреди палаточного городка, как в пионерском лагере, загорелся огромный костер. Вокруг него стал собираться трудовой люд: ребята и девушки, приехавшие сюда по комсомольским путевкам. Леон тоже осторожно подошел к костру и выглядывал из-за чужих спин. Он даже подтянул, когда зазвучала песня.
В рабочей робе Леон чувствовал себя героем. В первый же день он наплел мастеру — молодому мужчине со шкиперской бородкой, что ему поручили вести дневник. Тот недоверчиво глянул на него, но отпустил познакомиться со стройкой. Леон привел себя в порядок, почистился, умылся и важно расхаживал по всем участкам с блокнотиком в руках.
Около огромного стенда у незаконченного ангара ремонтно-механических мастерских остановился. На стенде висела стенная газета «Даешь плотину!». Леон заинтересовался и, покусывая кончик карандаша, прочитал передовицу. Она понравилась, и он стал старательно переписывать ее, чтобы затем выдать мастеру за свои труд.
«Станции еще нет, — заносил он прыгающие буквы в блокнот, — однако не нужно быть большим романтиком, чтобы уже сейчас увидеть ее в бетоне. Пока еще красуются островки на месте будущей плотины, но пройдут считанные дни, и они послужат стартовой площадкой отсыпки перемычки первой очереди котлована. Великая сибирская река ждет этого момента. Да, стройка только начинается. Ведь мы затем сюда и приехали, чтобы здесь, в глухомани, вырос среди тайги новый город с многоэтажными корпусами домов, со стадионами, кинотеатрами, заводами и фабриками…»
— Прекрасный слог, — похвалил Леон. Он оглянулся. На крышах строящихся мастерских люди стучали молотками, что-то приколачивали. Неподалеку с гневным урчанием работяга-бульдозер бросался на гору земли, из которой торчали вывороченные пни. Поодаль то и дело, как аист, наклонялся вниз и щелкал могучей железной пастью экскаватор, прокладывая траншею. В сторону Леона шла стройная сероглазая девушка в голубом свитере. На плече, как лыжница, она несла длинную, узкую, испещренную разноцветными цифрами и черточками доску.
— Простите, — любезно обратился к ней Леон. — Как называется эта дощечка? — Он не просто цеплялся к хорошенькой девушке — он лихорадочно искал случая пристроиться, чтобы увильнуть от работы. Леон был фантастическим лодырем — всякий труд повергал его в панику.
— А то вы не знаете… — недоверчиво протянула девушка, приостанавливаясь.
— А вот и не знаю. Не могу же я все знать. Я, представьте себе, корреспондент, приехал познакомиться с вашей стройкой.
— Эта дощечка называется рейкой, — все еще строго сказала девушка. Потом она принесла топорик и кусок доски, заострила конец и стала, как колышек, вбивать ее в землю.
«Ах, какая восхитительная брюнеточка! — радостно сказал себе Леон. — Я обязательно женюсь на ней».
— Хотите, сероглазка, я погадаю вам? Скажу, как вас зовут, — предложил он, откровенно любуясь девушкой.
Она продолжала молча возиться с рейкой.
— Вас зовут Лидочка.
Девушка, принимая игру, повернула к нему голову:
— Не угадали. Аня.
И тут же, не теряя ни секунды, Леон продолжал:
— Вы геодезистка?
— Нет, сантехник.
— У вас отличный вкус. В Москве еще только входит в моду вот такая вязка и такой фасон воротника.
Девушка с любопытством глянула на Кобыльского:
— А что сейчас модно в Москве?
— На последней демонстрации мод на Кузнецком — французская фирма «Диор»… — кокетливо начал Леон. Он уверенно поскакал на хорошо объезженном коньке, лихо перепрыгивая барьеры недоверия и отчужденности. Я, знаете ли, эстет. Большой поклонник красоты. Во мне чрезвычайно развито чувство прекрасного. А вы само совершенство. Это какое-то чудо, что-то сверхъестественное. Я просто не верю своим глазам…
— Не понимаю, чем это я могла заинтересовать вас, — пряча улыбку, спросила Аня. — Зачем вы мне льстите?
— О-о-о! — с придыханием, почти со стоном протянул Леон. — Вы так скромны. Я умолкаю. Простите, простите, — он театрально приложил руку к сердцу и в деланном умилении и послушании склонил голову.
Солнце еще не скрылось за дальними сопками, когда они снова встретились недалеко от белого дощатого клуба и, не сговариваясь, пошли в сторону реки. Миновали самодеятельную «Индию» — район застроек старожилов. Леон, отмахиваясь от назойливой мошкары, которая ореолом окружала голову, вдохновенно излагал своими словами содержание передовой статьи стенной газеты «Даешь плотину!». Это тоже произвело хорошее впечатление.
— Почему здесь так много бородатых? — спросил он.
— Ребята дали зарок не бриться, пока не уберут последней палатки, — немножко смущаясь, как будто это она сама подбила ребят дать такой зарок, сказала Аня.
— Молодцы. Настоящие романтики, — похвалил Леон. — Я преклоняюсь перед такими людьми.
Еще бы! Для него самого подмести комнату было настоящим подвигом. С первых шагов младенца бабушка и дедушка сдували с Леона пылинки. Он рос «вундеркиндом» — сочинял стихи, рисовал, пел. Так уж получилось, что с пеленок он готовился стать знаменитостью. Но ему не везло… Леон вымахал в рослого детину, но никто почему-то не захотел признать в нем живого гения. И он заскучал. Опускался он катастрофически быстро. Стал мелким мошенником. Единственное, что осталось у непризнанного гения, — приличный костюм, отменные манеры и прямо-таки патологическая склонность к болтовне.
— Правда? Вы так думаете? — по-детски откровенно обрадовалась Аня и даже слегка заалела от удовольствия. — А мой папа ругается. «Это пижонство, — говорит, — позор. То да се. Ишь, бородатые комсомольцы… В мое время за одну такую бороду сразу бы вытащили на собрание. Где это видано?»
— Ваш папа ретроград! — решительно заявил Леон. — Кому мешает чужая борода или усы? Неужели растительность на лице — признак недалекого ума или отсутствия полноценных убеждений?
— Вот именно! Я то же самое говорю, — поддержала Аня. — Но разве ему втолкуешь?! А у нас такие замечательные мальчишки! Вы сами увидите. Бескорыстные — раз, — Аня подняла руку и стала по очереди загибать пальцы. — Смелые — два. Начитанные — три. Самоотверженные — четыре. Веселые — пять! Я вам расскажу о них. Есть у нас один мастер, Володька Мезенцев, — симпатичнейшая личность: у него тоже бородка — шкиперская такая. Недавно в тайге пожар был: троих вытащил из огня — сам мог запросто сгореть. Смеется: да ну, ерунда, говорит, я в огне не горю. О таком поэму можно написать.
— О! — патетически воскликнул Леон. — Вы любите стихи?! Это так прекрасно!
— Да, люблю! — с сердечной живостью призналась Анечка, поворачивая к Леону свое хорошенькое личико. — Очень люблю! Для меня поэзия на первом месте. Я даже сама пишу стихи, — понизив голос, доверительно, как сокровенную тайну, сообщила она. — Только вы, пожалуйста, не смейтесь.
— О! — с восторгом выдохнул Леон. — Неужели?! Я ведь тоже поклонник этой прекрасной музы. Умоляю — почитайте…
— Идет! — согласилась Аня без лишнего кокетства. — Но уговор: если не понравится, скажите честно. Вот это я как раз посвятила Володе Мезенцеву:
А ботик бортиком — и лед вразлом,
Та шхуна хрупкая — мой верный дом.
А волны пенятся, и ветер бьет —
С отвагой в дальний путь герой плывет.
А сердце чайкою в груди парит,
И буря с песнею в ушах звенит.
Летим под парусом одной мечты
Дорогой подвига, большой любви…
Аня читала стихи негромко, с воодушевлением, нараспев, как читают стихи поэты, и, закончив, в смущении опустила голову.
— Да у вас с ним любовь! Меня вы не проведете, — с игривым смешком сказал Леон, но тут же спохватился и поспешно провел ладонью по своему лицу, как бы стирая с него невольно проступившее сальное выражение. — Я серьезно — вы любите его?
— Ну что вы! — пожала плечами Аня. — То есть, как бы это поточнее выразиться, люблю, но как товарища или брата. Он на самом деле очень славный. Мы с ним просто близкие друзья. Вам понравились мои стихи? Вы ничего не сказали…
— Прелестные стихи! — воскликнул Леон. — Грацио! Вот уж не ожидал. Да вы настоящий талант. Можете мне поверить. Меня еще в школе прозвали эстетом. Честное слово. Хотите, порекомендую ваши стихи куда-нибудь в журнал?
— Нет-нет, не надо! — улыбалась девушка. — Ведь я пишу для души, а не для печати.
— Я вас понимаю. Как я вас понимаю! — с горячим искренним чувством подхватил Леон. — Я сам такой же, представьте себе. Я мог бы сделать блестящую карьеру, но не хочу. Зачем? Мои предки — столбовые дворяне. Корни нашего генеалогического древа восходят к младшей ветви Рюриковичей. Моя родная бабушка окончила Смольный и весьма близка была с великим князем. Ну не смешно ли? Правда, все смешно, что не касается лично нас. В другую эпоху у меня, возможно, были бы лакеи, выезд, свой герб, меня принимали бы в высшем обществе. Но я нисколько об этом не жалею. Я и сейчас могу все иметь. Но просто не хочу. Стать рабом тщеславия — значит похоронить в себе художника. Настоящая поэзия требует полной самоотдачи. Моя высшая цель — это нирвана, раскованность, ничем не связанное парение духа. Мне было нелегко, но зато я добился поставленной цели — полностью раскрепостил себя…
Леон умолчал лишь о том, как далеко он зашел в этом.
— По-моему, вы не правы, Леон, — помолчав, мягко возразила Аня. — Возможно, я не совсем правильно вас поняла, но разве бывает творчество без борьбы, без цели, без идеалов? Я просто не представляю этого.
— Согласен! — с пафосом подхватил Леон. — Именно это я и имел в виду. Но просто я, очевидно, слишком образно выразил свою мысль.
При расставании Леон был удостоен высокой чести — приглашен в гости к Ане на день ее рождения. Это был крупный успех.
Утром следующего дня Леон подошел к Володе Мезенцеву, давешнему молодому широкоплечему парню со шкиперской бородкой, и показал блокнотик с переписанной передовой статьей. Однако мастер статью читать не стал, а кивнул и сказал:
— Вижу. Иди работай!
Как ни старался Леон отвертеться от исполнения своих обязанностей электросварщика, как ни откручивался, ему пришлось взять в руки сварочный агрегат.