Рабочий принес лесину, уперся ее концом в ствол дерева и стал изо всех сил толкать его. Лиственница чуть-чуть вздрагивала и не поддавалась. Уж слишком она была величественной, метров сорок высотой и в добрых два обхвата. Человек, толкающий ее, казался смешным и маленьким.
— Ну-ка, вы, подсобите, — позвал рабочий.
Алик и Леон нерешительно подошли. Рабочий отдал им свою лесину, а сам принес другую. Они уперлись и стали толкать дерево. Лиственница зашаталась.
— Чуть сильнее — и пойдет, — уверенно сказал рабочий. — Разом по моей команде толкайте, а то сюда завалится. Ну, взяли!..
Все трое, напрягаясь, стали раскачивать дерево.
— Пошел! — радостно крикнул рабочий. Алик и Леон дернулись в рывке. Дерево качнулось раз, второй, третий — и пошло, пошло… Все задрали кверху головы. Лиственница, казалось, заваливалась прямо на них.
— Давай еще! — закричал рабочий, но Алик и Леон, подпрыгнув, как гончие, уже стремительно мчались прочь. И никакая сила не могла бы остановить их в эту минуту. Когда за спинами бегущих раздался громоподобный раскатисто-гулкий удар, Алику показалось, что ему прямо в спину ухнули из тяжелого орудия. Он оглянулся и тут же, споткнувшись о поваленное дерево, со всего маху шмякнулся оземь.
— Эй, вы, герои, — посмеиваясь, позвал их рабочий, — вертайтесь!
Алик и Леон конфузливо подошли.
— Как бежали, а? Так и убиться недолго, — покачал головой рабочий. — Много в вас заячьей крови. А ведь из-за вас меня могло прихлопнуть.
— Так показалось, что валится прямо на нас, — оживленно сказал Леон, радуясь, что остался жив.
— Если бы на нас валилось, разве туда надо было бежать? Совсем рассудок потеряли от испугу. Ну, теперь геть отсель! — рабочий снизу вверх небрежно махнул рукой, точно мух отгонял.
Алик и Леон, не заставляя просить себя дважды, отправились восвояси, в общежитие.
— Значит, ничего не помогает? — по дороге с живым интересом спросил Алик.
— Как не помогает?! — возразил Леон, открывая дверь в комнату. — Два моих друга ушли в люди. Работают. Все честь по чести. Один я остался такой… А горбатого, сам понимаешь, и могила не исправит. Ладно. Привет тебе. Гони-ка рубль, как договорились. И будь счастлив, милаша. Вот он, твой Барсуков, уже здесь.
Алик расщедрился — дал три рубля.
— Ну, здравствуй, Барсучок! — сказал он, насмешливо-дружелюбно глядя на удивленного Барсукова. — А ну выйдем. Есть дело.
Через две минуты в кармане Барсукова уже грелась пятерка, которую ему в порядке компенсации за услугу выдал Алик.
— Ты наследник? — понизив голос, сразу же деловито осведомился Алик.
— Кто? — не понял Барсуков.
— Ну, тот самый. Племянник фаворитки, у которой статуэтки.
— Нет, наследник Леон. Идем обратно, — улыбнулся Барсуков. — Вот показывает трешку своим лахудрам. Видишь, как радуются. — Барсуков кивнул на Леона. — Не иначе он, стервец, назвался моей фамилией. Так, на всякий случай…
— Бог мой! — торжествуя, выдохнул Алик. — Значит все — чистая правда. Такая тетка может быть только у такого породистого жеребца. И ни у кого другого.
— Ну что же ты, разбойник, — сказал Алик Леону, ласково поглаживая его плечо, — сразу к своим красулям убежал. Может, посидишь с нами? Выпьем, поболтаем. Ставлю бутылку.
Глаза Леона загорелись:
— А девочки?
— Никуда они не убегут, твои девочки. Подари им трешку. А я тебе еще дам. Пойдем в столовую. Там хоть посидеть можно, да и закусь горяченькая. Все ж приятней, чем просто лакать эту отраву.
— Согласен, — не заставил себя упрашивать Леон. — Пошли. Давно я не сидел по-человечески.
С необыкновенным тщеславием он рассказывал о своей жизни и о всех своих родных. В том числе, конечно, и о тетке, живущей, как оказалось, в Придонске.
Архипасов подливал в стакан Леону водку и деловито задавал вопросы. Тщеславию эстета не было границ. Казалось, это не тетка, а он сам когда-то блистал в свете и был любовницей великого князя — члена императорской фамилии. Правда, его то и дело уводило в сторону, но Алик, как опытный следователь, упорно возвращал его к тетке и ее статуэткам.
— Танагрские статуэтки, милый мой, украсят любой первоклассный музей. У тетки их две, и обе без малейшего дефекта. Я сам удивляюсь. Две такие маленькие вещицы длиной как лезвие этого столового ножа, а так баснословно дорого стоят.
— А кого они изображают? — спросил Алик.
— Каждая хорошенькую девушку. Одна совсем голенькая, вторая — в короткой тунике. Поэтому они такие дорогие, — с гордостью заметил Леон.
— Не форси! — дружески обнял Леона Алик. — Вот пошляк несносный. А ты сам их видел?
— Как же! Видел много раз.
— А тетку давно видел?
— Давно. Когда был еще малышом, — Леон убрал пятерней закрывшие ему глаза спутанные патлы. — Она не очень жалует всех нас, родственников. Очень вредная старуха.
— А почему эти статуэтки так дорого стоят? — спросил Алик, щурясь от дыма. — Прямо не верится. Может, все это брехня на постном масле?
— Ну что ты, мой милый? — Леон негодующе махнул рукой. — Любой эксперт подтвердит. Статуэтки сделаны две тысячи четыреста лет назад в Древней Греции во времена Праксителя. А называются танагрскими по имени того городка, где их нашли. Тетка меня раньше очень любила. Я у нее бывал каждое лето. Но однажды я стащил эти статуэтки. Хотел пригласить в кино и угостить мороженым двух девочек. Полдня не мог продать. Просил за обе сто рублей. Старыми деньгами. Надо мной смеялись. Я даже плакал от обиды. Хромой сапожник на углу купил за семьдесят рублей. А тетке потом, подлец, сказал, что дал мне сто. Скотина. Иначе не хотел вернуть… С тех пор я не видел ее. Говорят, стала совсем плохой. Я скоро поеду к ней, буду целовать ее руки, и она простит. Я знаю. Она очень податлива на ласку. Чувствительная старушенция.
— Сколько же лег назад она последний раз видела тебя? — замирая, спросил Алик.
— Пятнадцать. Конечно, я очень изменился. Теперь уже не такой легкомысленный, каким был раньше.
— Да, — очень искренне подтвердил Алик, — ты славный парень. Тебе бы только оседлать удачу. Верно?
— Конечно, — Леон закурил. Он почти не закусывал. — Меня утомляет мелочность и суета людей. Все какие-то ужасно сквалыжные, жадные. Никому нет ни до чего дела. Когда я получу в наследство статуэтки, я, как Флобер и многие другие люди искусства, построю себе башню из слоновой кости и буду жить в ней, презирая всю эту пошлую массу.
— Построишь настоящую башню из слоновой кости? — удивленно хихикнул Алик. — Да где ты возьмешь столько слоновой кости?
— Ты ничего не понимаешь, — обиделся Леон. — Это художественный образ. Я не буду ни с кем общаться. Я буду жить для «чистого искусства».
— Еще бы! Ведь ты станешь очень богатым человеком. Сколько примерно стоит одна статуэтка? — осторожно осведомился Алик.
— Точно не знаю, но полагаю — не меньше, чем сто тысяч долларов каждая.
Леон гордо вскинул голову и расправил плечи. На его лице плавала сладенькая самодовольная улыбка. Он уже, очевидно, ощущал себя жителем башни из чистой слоновой кости.
В конце концов он так наклюкался, что Алику пришлось на себе тащить тяжелое, как бревно, бесчувственное тело Леона в его обиталище.
Досконально вызнав все у Леона, Архипасов потерял к нему интерес и заторопился домой.
Алик ожидал, когда направлялся сюда, что попадет в непроходимую хлябь с тучами гнуса, унылым небом, бесконечными дождями и туманами. А здесь были пахучие желтенькие сосны, веселое солнышко, чистый воздух, высокое синее небо… Все бы хорошо, но… что-то угнетало, давило его. Может быть, то был безотчетный страх, что и его, Алика, могут оставить здесь.
— Нет и нет, — заявил утром Алик, — этот солнечный климат мне не подходит. Я собираю чемоданы и отбываю.
— Да, — грустно согласился Леон, поглаживая свое продолговатое лицо, — я тебя понимаю.
— А почему, Лео, ты не бреешься? — с состраданием спросил Алик. — Надо следить за собой. Нельзя же так опускаться! У тебя нет лезвий?
— Не поэтому, — коротко ответил Леон. — Просто не хочу. Не хочу, и все. Я и не умываюсь. Все умываются, а я не умываюсь. Могу же я быть хоть в чем-то оригинальным.
— Умываться надо, даже кошки умываются, — без обычной иронии и даже задумчиво молвил Алик. — А не лучше ли, скажем, для оригинальности не обедать?.. А? Взять и не обедать.
— Ты с ума сошел! Я и часа не выдержу.
— Тогда не работай.
— Совсем не работать нельзя. Нарушаются условия контракта. За это выставят отсюда в два счета. Я и так все делаю через пень колоду. Надо мной смеются, но терпят. Хочешь посмотреть, как живут серьезные ребята? — с грустью спросил Леон. — К сожалению, больше не могу предложить ничего приятного. У них уют, порядок.
— Нет, милок, — ответил Алик. — Не желаю. Ах какой позор для интеллигентного человека так опуститься! Ведь за твоими плечами великая культура.
— Ты прав. Это меня больше всего убивает, — серьезно ответил Леон. — Пожалуйста, не называй меня «милок».
— Хорошо, Леон. — Архипасов говорил с ним, как с больным, — тихо и жалостливо.
— Извини, Алик, — дотронулся тот до руки гостя, и в этом жесте была стыдливая признательность. — Я не мог достойно принять тебя. В былые времена мне нетрудно было бы разыграть из себя этакого принца… Я всегда был хорошим мистификатором. Иногда получалось так здорово, что я сам начинал верить. Но здесь эти номера не проходят. Я ведь по этой части настоящий художник. Да, я обманывал, не ради наживы, а во имя любви к искусству. Меня увлекал сам процесс. Красота розыгрыша. Но однажды я попался. Они ничего не поняли и предъявили мне какие-то ужасные вульгарные обвинения.
— Возьми себя в руки, — посоветовал Алик. — Не теряй лица.
— Знаешь, это очень трудно, когда заранее уверен, что ты все равно проиграл. Для успеха требуется душевный подъем, особый настрой. А может ли он быть у человека, стоящего на утерянных позициях? Недавно меня с треском выгнали из очень приличного дома. На этот раз я не валял дурака. Я влюбился по-настоящему. Она могла бы стать моей счастливой звездой.
— Да, ты парень не промах, — в тон ему дурашливо сказал Алик.
— Ах какую мне однажды отгрохали свадьбу! Закачаешься, — продолжал Леон, захлебываясь от нахлынувших воспоминаний. — По дороге в загс я передал приятелю свой паспорт, а невесте сказал, что потерял его. Свадьба все-таки состоялась, и я сбежал уже под утро. Вместе с подарками. Какими мы были прелестными шалопаями! Ах, молодость, молодость! А однажды я сдавал вступительный экзамен за одного дурачка и получил двойку, а он горько рыдал… Я держался за дерево, чтобы не упасть, и хохотал на всю улицу.
В глазах Леона снова появился характерный нервический блеск — верный признак того, что он воспрянул духом, пришел в себя. Его плечи молодцевато распрямились.
— А ты слышал, недавно на Луне впервые побывал человек? — полюбопытствовал Алик.
— Скажите на милость, а я и не знал, — удивился Леон.
Архипасов внимательно посмотрел на него, словно ученый через микроскоп на какую-нибудь вновь открытую инфузорию. Ну и ну! Кругозор у злокозненного «эстета»-тунеядца на уровне амебы. Ему вдруг стало жалко Леона.
— Не вешай носа, старина, — Архипасов заулыбался, вспомнив о тетке. — Все еще образуется. Только не сдавайся. Не пасуй перед трудностями. Терпи. Послушай-ка, я специально списал с доски на башне-остроге, где сидел протопоп Аввакум. Знаешь о таком? Сослали его в Сибирь, а дальше слушай: «…привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали… И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог грел и без платья. Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил — и батожка не дадут, дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!» — да сила божия возбранила, — велено терпеть». Видишь, терпел. А ты совсем скис. А разве легко все дается? Сколько надо сил, ловкости, чтобы заработать свой кусок хлеба! Вот я, думаешь, зря сюда приехал? Не-е-е-ет, не ради твоих красивых глазок. Ты, кстати, не догадался зачем?
— Нет, не догадался, — невинно, как младенец, глядя на Алика, признался Леон. — Ты ведь по командировке. А зачем, я не знаю. Если можно, будь добр, скажи.
— Ах ты, недоумок! — с ласковой хитрецой произнес Алик. — Скоро мы тоже провернем одно славное дельце. И станем богаты, мой милый, красивый мальчик. Но мы не будем жить в башне из слоновой кости. Мы сумеем придумать что-нибудь повеселее.
Леон встрепенулся, глаза его засветились, как у голодной дворняги при виде лакомого куска.
— Алик, возьми меня в долю? — скрипучим голосом проговорил он, не мигая глядя в выпуклые глаза Архипасова. Тот кивнул, потрепал его по плечу:
— Спи спокойно, дорогой товарищ. И не волнуйся. Все будет о'кей.
— Возьми меня с собой, Алик. Займи мне денег. А я верну им аванс. Каждую ночь я представляю, что мчусь в скором поезде и вдруг в темноте загораются тысячи огней. Похоже на сказку. А у меня щемит сердце.
— Как бы тебе не свихнуться, Лео. У тебя сдают нервы. А это последнее дело. Ты должен оставаться здесь до победного конца. И тогда сможешь вернуться домой на белом жеребце.
Леон наморщил свое удлиненное лицо и стал похож на несчастную, обездоленную старушку.
— Прости, Алик, но… Боюсь, я уже не стану таким, каким был раньше. Что-то сломалось во мне. Я стал всего бояться. Ведь я тоже живой человек, — продолжал он с бесконечной тоской. — Я тоже хочу чего-то, сам не знаю чего. Чтобы все было, как в детстве. Чисто и красиво. А я уже ни на что не надеюсь. Никому не нужен. Каждую ночь думаю, что, если я помру, меня бросят в яму и закопают, как бездомную собаку. И все.
— Ты дурак, Лео, — сухо оборвал его Архипасов. — Фирменный дурак из семейства дураков. Ты совсем свихнулся. — Он вздохнул, сокрушенно покачал головой, прищурившись, глядел на совсем сникшего эстета. — Ну что ты, дружок? Встряхнись! Возьми себя в руки! Ты еще будешь вспоминать о леспромхозе как о лучших, овеянных романтикой днях своей жизни. Придет время, и ты снова будешь в седле. Вот тебе четвертная — я перехватил в местной кассе взаимопомощи. И будь здоров. Хорошенько работай и только тогда возвращайся в родные пенаты. Я сам через год буду с цветами встречать тебя на вокзале. — Алик поднял на прощание руку и решительно зашагал прочь.
«Во что может превратиться человек…» — невесело размышлял он дорогой и поклялся себе страшной каннибаловой клятвой, что ноги его в этих местах не будет и ныне, и присно, и во веки веков.
«Нет, не зря я все-таки сюда съездил, — думал он, сидя на дощатом полу тамбура товарняка, свесив ноги вниз. — Впредь надо быть осторожнее и действовать умнее. Приеду домой, отдохну, наберусь сил и — двину на «тетушку». И тогда держись, вселенная!»
— Держись, вселенная! — вслух сумрачно повторил Архипасов, словно выплюнул застрявшую в зубах фразу.
В животе царил ералаш. Здоровое тело требовало калорий.
Большие голубовато-зеленые, окаймленные пушистыми ресницами глаза Алика были полузакрыты. Их не радовало раздолье, мелькавшее по обеим сторонам шустро бежавшего поезда, и ни к чему им были всякие там стройные елочки или белые хороводы берез и прочая лирика и физика. Какая уж там красота, когда нестерпимо хочется жрать. Даже кончик гордого носа с чуткими крылышками и тот как бы опустился книзу, приуныл.
«Конечно, я поступил опрометчиво, — ругал себя Алик, — отдав все наличные Леону. За этот красивый жест доброй воли теперь сполна расплачивается мой собственный желудок».
На очередной станции Алик расстался с товарняком и долго бесцельно бродил по перрону. На скамейке у железной ограды одиноко сидел старик. Рядом с ним стояла плетеная корзина, закрытая чистой белой тряпкой. Алик и не знал, что умеет просить. Он всегда требовал. Но просить? Унижаться? Однако же требовать сейчас он просто не мог. Ноги подкашивались от слабости, а на ум не приходило ничего путного.