— Так и быть, ты получишь свой рубль, но прежде сведи меня туда, где самоотверженно трудится мой приятель.
— А кто это? — разом подскочили обе девицы.
— О, очень симпатичный мужчина. Лицо, знаете ли, такое м-м-м… слегка перекошенное.
— Это не примета, — резонно заметил Леон. — Как его фамилия?
— Фамилия? — чистосердечно удивился Архипасов и от неожиданности даже тихонько засмеялся: — Надо же? Не помню! Фу ты, черт! Просто вылетела из головы. Как же его, ну что за напасть? Такое простое слово. Только что помнил, и вдруг вылетело из головы. То ли Рысаков, то ли Рыжаков, кто его разберет? — Алика так и обдало холодной волной испуга — неужели напрочь забыл?
— Нет, не знаем такого, — с грустью молвил Леон. На глазах погибала надежда на рубль.
— Ну, как же? — задосадовал Алик. — Должны знать. У него комплекс — мечтает о «Волге».
— Не один твой друг с комплексом, — сердито сказала чернявая растрепа Милочка. Ее пристальный интерес к вошедшему почему-то быстро угасал.
— Да, да, верно, извините, — спохватился Алик. Он никак не мог попасть в струю — найти нужный тон. — Я забыл о самой главной примете. Он, знаете ли, называет себя родинкой на прекрасном теле нашего общества.
— А, знаем такого, — разочарованно протянула шатенка Людочка. — Барсуков.
— Ах, Барсук! — обрадовался Леон. Надежда на рубль вспыхнула с новой силой. — Он живет в этой комнате, вместе с нами. Очень отзывчивый человек, чуткий товарищ. Пойдем, покажу. Его участок недалеко, километрах в пяти. Девочки, вы тоже пойдете? — спросил он. — Может, прогуляетесь по воздуху? Это очень полезно для здоровья.
— Нет, мы отдохнем, — ответила, сладко потягиваясь, брюнетка Милочка. — Топайте сами.
Алик и Леон шли посредине улицы, ведущей прямо в тайгу.
В глазах Алика светились дерзкий задор и нетерпеливое ожидание, взгляд Леона, напротив, был тих и кроток. Круглая головка Алика гордо сидела на длинной шее, плечи широко и свободно расправлены, походка пружиниста и легка. Кудлатая голова Леона едва удерживалась на шее, плечи безвольно сутулились, походка была развинченной и вялой.
— Я стремился к славе. Слава — это так прекрасно! — уныло говорил Леон. Они шли через тайгу по вконец разбитой тракторами дороге. — Любой ценой, любыми средствами. А в результате оказался здесь. Печально, не правда ли? Я ехал сюда — на что-то надеялся. Хотел перековаться. И не смог. Не хватило воли. У меня что-то хрустнуло и сломалось внутри, словно веточка. И я уже не могу быть таким, как раньше.
— Почему? — машинально спросил Алик. Очень ему надо знать, что там случилось с этим законченным разгильдяем.
— Я уже сказал, — кротко пояснил Леон, — тогда я воспевал любовь. А сейчас мой идеал — смерть.
— Так почему же ты до сих пор не умер? — удивился Алик. Он даже приостановился. — Это так просто. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется — это очень просто.
— Я боюсь лежать в гробу. Мне страшно, когда я представляю себя в длинном деревянном ящике, — вздохнув, признался эстет.
— Тогда, конечно, другое дело, — охотно согласился Алик. Он едва слушал, нетерпеливо устремившись вперед.
— Хочешь, я почитаю стихи? — искательно спросил Леон. — Здесь все над ними смеются. Вокруг ни одной родственной души.
— Охотно верю, — равнодушно ответил Алик, быстро теряя интерес к разговору. — Потом почитаешь свои стихи. Смотри-ка, в самом деле грибы! — Он сорвал несколько грибов и с силой разбил их о дерево.
— Пойдем прямо по тайге, — предложил эстет. — Ягодок пособираем.
Они вошли в лес. Архипасов поминутно оглядывался по сторонам. Он первый раз был в тайге, и она ему нравилась. Здесь сухо и чисто, как в пустом прибранном амбаре. Земля покрыта мягким мшистым покровом, который пружинил при каждом шаге. Зелеными озерками поднимались над мхом и травой ягодники.
Путники остановились и стали рвать бруснику. Алик набрал полную горсть маленьких бело-красных твердых ягод, широко раскрыл рот, высыпал их все туда и стал медленно жевать. Все его существо, через язык, небо, слизистую оболочку рта, ощутило этот холодящий кисло-сладкий вкус.
Потом набрел и на гроздья пронзительно красной костяники. Эти ягоды, похожие на капельки крови, дразнили воображение. Вскоре, однако, Алик набил оскомину, и они двинулись дальше.
Алик подобрал ствол сломанного деревца и, ощутив в руках буйную силушку, играючи помахал им в воздухе. Леон боязливо отошел в сторону. Алик раскрутил ствол над головой и ударил им о березу. Ствол в его руках переломился, словно спичка. Алик тихо засмеялся, отбросил обломок в сторону, азартно улыбаясь и вращая глазами, посмотрел по сторонам, примериваясь.
Выбрал. Подошел к молоденькой сосенке, схватил ее двумя руками, качнул, рванул на себя. Деревце с хрустом сломалось. Алик подбежал к другому. Вокруг рос подлесок. Алик ломал одну за другой елочки, сосенки, березки, стройные, гибкие, беззащитные.
— Лес рубят — щепки летят! — весело закричал он Леону, азартно блестя глазами. — Эх, размахнись рука, раззудись плечо!
Он подбежал к березке, рванул ее. Она удержалась — лишь упрямо качнулась, и листья ее кудрявой вершины мелко задрожали. Архипасов навалился плечом, уперся ногой, но тщетно. Леон молча наблюдал за ним. Слепое бешенство овладело Аликом. Он с такой злобой затряс дерево, словно это был его заклятый враг, и закачался вместе с ним в разные стороны. Оно выдержало и этот натиск.
— Иди сюда, — тяжело дыша, позвал Алик Леона. — Помоги. Не дается. Мы ее все-таки одолеем.
Леон замешкался.
— Ну! — хрипло выдохнул Алик.
Они с усилием потянули деревце на себя — оно сопротивлялось. Оно боролось в последнем отчаянном усилии… И вдруг с треском рухнуло зеленой трепещущей кроной на землю.
Оба стояли бледные, огорошенные.
— Вот сволочь! — вырвалось у Алика.
Остальную часть дороги он угрюмо молчал. Еще издали они услышали звуки, напоминающие далекие раскаты грома.
— Лес валят, — прислушиваясь, пояснил Леон.
Они вышли на широкую просеку, по которой тракторы тащили спиленные хлысты. Когда дошли до участка, гул прекратился.
Рабочих они нашли у небольшого, наспех сколоченного сарайчика — котловарки, сидящими на грубых скамьях за необструганным столом. Люди не спеша обедали.
— Здравствуйте, — разом поздоровались оба подошедших.
Алик понял, что рядом с Леоном здесь, перед этими рабочими, он уже не может быть ни представителем главка, ни корреспондентом, ни чертом, ни дьяволом. Он тот, кто есть, и никто иной, весь перед ними как на ладони, и было бы нелепо затевать какой-либо спектакль.
— День добрый, коли не шутишь, — насмешливо ответил кто-то за всех. Леона знали, а второго и узнавать нечего — все и так ясно, без слов, с первого взгляда.
Десятник — парень с приятным смуглым лицом обратился к Леону:
— Если трудиться — милости просим к столу.
— Да нет, спасибо, — отказался Леон и сглотнул слюнки. — Мы уже пообедали. Вот товарища своего разыскивает, — кивнул он в сторону Алика.
И тут рассеянный эстет увидел, что стоит рядом с колодой, заслоняя ее от Алика, сплошь залитой свежей кровью. И сам он едва не стоял в луже крови. Леон крупно вздрогнул и невольно сделал шаг назад, толкнув при этом Архипасова. Лицо его покрыла бледность. Чувствительная душа не вынесла столь ужасного зрелища.
— Что это? Откуда? — растерянно бормотал он.
Рабочие насмешливо смотрели на пришельцев. Алик тоже забеспокоился.
— Ничего, пустяки, — сказал все тот же цыганистый парень, и пришедшие уловили что-то нехорошее в его голосе и взгляде — острое, неприкрытое пренебрежение и насмешку. — Мы тут одному лодырю ухо отрубили. Работать не хотел. Пришлось его маненько проучить.
Лесорубы невозмутимо продолжали жевать. Алик и Леон невольно попятились.
— Визжал, бедный, как поросенок, — улыбчиво продолжал десятник. — На коленки падал, валялся. Но сколько ж можно? А сейчас в лес побег, дурачок, плакать.
— Кажется, Барсуковым кличут. Не вам ли товарищ?
Алик и Леон сделали по шагу назад. Алик натянуто улыбался. Леон остолбенел и с усилием сдерживал себя, чтобы не припустить прочь, подальше от этого страшного места. В дверях котловарки появилась хрупкая миловидная женщина средних лет. Она вытирала руки о фартук.
— Вы не имеете права! — наконец с трудом выдавил Алик и оглянулся, чтобы, в случае чего, дать стрекача. С них хватит — чего доброго, и ему заодно с шелудивым проводником отрубят ухо. Ишь уставились. И глазом не моргнут.
— Почему же не имеем? — невозмутимо возразил парень. — Имеем. Голосовали даже. Профсоюзы и администрация тоже дали согласие. Так что все на законном основании. Не подкопаешься.
— Хватит тебе, Васильич, стращать, — укоризненно сказала женщина. — Вишь, прямо-таки обомлели, бедные. Это кур мы резали, — объяснила она. — Не бойтесь.
Рабочие негромко посмеялись и снова застучали ложками. Парень-десятник, хмыкнув, указал на пришедших:
— Ведь поверили, черти. У них нос в табаке — потому и поверили. Чего я, хоть убейте, не понимаю, так эту шатию. Из каких таких соображений они норовят, наподобие зайца, дуриком по жизни прокатить? Ведь никакого в этом удовольствия. Одни неприятности. С ума сойти можно. Я еще удивляюсь, на них глядя, как они совсем не одичали. Нет, смотрите-ка, все ж таки к людям жмутся. Как бродячие псы. Прогнать их — рука не поднимется. Какие ни есть, а люди…
Леон, словно бы это и не о нем речь, с вожделением поглядывал на стол. «Вот подлец, мокрица!» — выругал его про себя Алик, ожидавший, что Леон на правах хозяина возразит десятнику. «Всю дорогу болтал черт знает о чем. А когда надо, и слова не молвит — будто язык проглотил».
— Вы полегче! — кокетливо сказал Алик. А то еще, упаси бог, сочтут его тон дерзким. — Вы не знаете, с кем имеете дело!
— А с кем? — засмеялся десятник. — А вдруг и впрямь не знаю? Может, ты премьер какой-нибудь иностранной державы, а вон тот, знакомый нам лодырь, президент? А мы тут нате вам, расселись, суп с курицей хлебаем и даже не почтили гостей вставанием. — Он положил ложку на стол, отодвинул миску, поднялся и решительно подошел к Алику.
Тот был совершенно не готов к этому и растерялся. Десятник приблизился почти вплотную, стал напротив, расставил ноги и засмеялся Алику прямо в лицо:
— Так и быть, давайте представимся. Фамилия моя Смирнов, имя-отчество — Петр Григорьевич. Профессия — лесоруб. Я был моложе тебя, когда на фронте улыбался в лицо смерти. А теперь сам спрошу: ну а кто же ты такой?
Алик видел, что десятник перестал шутить, хотя по-прежнему улыбался. Темные глаза его еще больше потемнели, к их уголкам сбежались ниточки морщин.
Прямо перед собой Алик видел матово-смуглую кожу, родинку на шее, тонко вздрагивающие крылья чужого носа. Это была критическая минута, и Алик посчитал за благо не связываться с десятником.
— Да ну вас! — обиженно махнул он рукой, отступая.
— То-то же! — покачал головой лесоруб, презрительно глянув на обоих пришедших. — А то, смотрите, какой шустрик объявился: «Вы не знаете, с кем имеете дело…» Знаю, — веско сказал он. — Это всем лодырям лодырь. Леон Кобыльский. Непревзойденный тунеядец. И откуда он свалился на нашу голову? Я бы тому товарищу из оргнабора, который его нам подсунул, лично сказал бы пару хороших слов. С ним прибыло еще три экземпляра выдающихся шалопаев. Одного мы, кажется, перевоспитали. И вот, не сойти мне с этого места, прибыло пополнение. Да еще, смотрите-ка, с норовом. Он мне на шею садится, да еще ты, говорит, полегче…
Десятник Смирнов — бывалый, уверенный в себе, много повидавший на своем веку человек, решительный, твердый, но справедливый — пользовался в леспромхозе непререкаемым авторитетом. У него на участке не хватало рабочих рук, и он очень обрадовался, когда сообщили, что выделяют пополнение… Через день или два стало ясно — пополнение это гораздо лишь есть, спать, играть в карты, но не работать.
Но как ни был тверд характером Смирнов, у него почему-то не поднялась рука выгнать Леона. Он возмущался, презирал, осуждал, но где-то в глубине души, как истинно добрый человек, жалел его, а потому и терпел. Десятник понимал, что, оттолкни он сейчас Леона, тот покатится все ниже и ниже, а так, рядом с настоящими тружениками, людьми с цельным мироощущением и здоровой душой, он, может, постепенно и обретет в себе достоинства настоящего человека.
Сам Смирнов трудился азартно, напористо. Он не представлял, как можно не любить труд, жить без увлекающих и поднимающих над обыденностью бытия горячих забот и страстного интереса к своему делу. Этот особый душевный накал он вносил во всякое дело и заражал им других. Ему казалось странным и в высшей степени нелепым проявление равнодушия, апатии, лености. «Как так можно?» — искренне удивлялся он. Но еще в большее изумление его повергали бездельники. Поистине, рассуждал он, они не столько враги общественной морали, сколько по-своему больные, обкрадывающие сами себя люди.
Он сразу понял, что представляет собой Алик, и тот быстро сообразил, что лучше не валять дурака, — делать нечего, придется проглотить обиду.
Рабочие заканчивали обед, потеряв всякий интерес к Алику и Леону. Когда все ушли, повариха из жалости покормила их.
«Все ж таки люди, — думала сердобольная женщина. — Что же им теперь, с голоду помирать?»
После сытной еды настроение у пришедших поднялось. Выяснилось, что Барсуков, поцарапав руку, ушел в медпункт.
Алик пожелал взглянуть, как валят лес. Леон нехотя потащился за ним. Все-таки обещанный рубль был действенным стимулом.
— По инструкции нельзя подходить к вальщикам ближе чем на шестьдесят метров, — боязливо объяснил он. — Можно издалека посмотреть — все и так видно. Зачем рисковать? Мало ли…
— Пошли-пошли, — пригласил десятник. — Я разрешаю. Чего увидишь-то издалека? Пусть гражданин турист своими глазами посмотрит, как люди красиво трудятся.
Направились к делянке. Здесь росли ровные, рослые, одна в одну, строевые сосны и могучие лиственницы. Щуплый низкорослый рабочий приладил бензопилу и, ни слова не говоря, подошел к высокой сосне, приноровился, включил мотор, пила зажужжала, мягко и быстро ушла в дерево. Мелкой струйкой посыпались опилки.
Рабочий не допилил до конца, глянул наверх, посмотрел по сторонам, вытащил пилу, подошел к другой сосне. Повторил все сначала. Леон и Алик беспокойно наблюдали за ним, стоя рядом с огромной, более чем в два обхвата лиственницей, за которой в любой момент можно было спрятаться.
— В случае чего, вон туда бежите, — махнул рабочий рукой в сторону от лиственницы и приставил бензопилу к ее основанию. — Да трошки отойдите, а то, чего доброго, комлем пойдет…
Алик встревоженно глянул на Леона. Тот пожал плечами:
— Батарейная валка. Надо уложить деревья в сторону просеки, чтобы можно было трелевать. Сами они не пойдут в нужную сторону. Вот он и хочет сбить их лиственницей.
— А как понять: «комлем пойдет»? — заволновался Алик.
— Ну, скользом, значит. То есть нижний конец может соскочить в нашу сторону. Так бывает, — объяснил рабочий.
Лицо Алика слегка вытянулось. Это мероприятие пахло уже не развлечением, а реальной опасностью. Он пожалел, что пришел сюда. А если этот работяга нарочно пустит на них дерево комлем, или скользом, или батарейной валкой: от него всего можно ожидать. Рабочий продолжал подпиливать дерево с разных сторон. Алик и Леон напряженно следили за каждым его движением, перебегая взглядами от бензопилы к вершине дерева и в ту сторону, куда, в случае чего, им велено было бежать.
— Может, хватит, пойдем? — нерешительно предложил Леон.
Алик промолчал, привороженно наблюдая за рабочим и болезненно ощущая, как сердце его замирает в тихой истоме страха.
Др-р-р, др-р-р — легонько, нежненько пела пила. Ствол лиственницы дрогнул, и вершина качнулась.
— Пошла! — нервно крикнул Леон, сцепляя и расцепляя руки. Алик перестал дышать.
Но лиственница никуда не пошла.
— Э-э, собака! — ругнулся рабочий. — Пилу заклинило. — Он подергал за ручки пилы, обошел вокруг дерева. — Еще трошки осталось, — озабоченно сказал он. — Самую малость. Придется подтолкнуть.