— Я все ощупал. В этом барахле одна пыль. Мне просто нечем дышать, — заныл Юраша.
— Заткнись, — зло оборвал Алик, — делай, что велено.
Тряпки полетели в обратном направлении. Некоторые из них, казавшиеся подозрительными, Алик с треском рвал на части. Каждый раз Юраша вздрагивал и испуганно оглядывался.
— Какого дьявола ты оглядываешься? — сквозь зубы полюбопытствовал Алик. Наискось через лоб у него обозначилась синяя вена. — Я закрыл дверь на все замки.
— Я не на дверь, — унылым тоном сказал Юраша. — Я на нее. Так и сверлит спину.
— Подумаешь, какой нежный. Барышня кисейная. Накрой ей лицо тряпкой.
Юраша содрогнулся, передернул плечами.
— Что ты, что ты! Все-таки это человек…
— Какой она человек? — Алик с силой рванул засаленную шевиотовую юбку. Та не поддавалась. Он рванул что есть силы. Юбка затрещала. — Она тлен. Она умерла уже почти пятьдесят лет назад. И с тех пор тщетно ждала, что восстанет из мертвых. Но не восстала. И уже никогда не восстанет. Эдгар По оказался пророком: «Каркнул ворон: «Никогда больше!» Ладно, если уж ты такой впечатлительный — давай вынесем вещи в ту комнату, а она пусть остается.
Старую ножную швейную машинку «Зингер» Алик разбил топором; погибая, она оказала отчаянное сопротивление. Та же участь постигла и допотопный дубовый шкаф. Юраша неотрывно следил за взлетами небольшого, отливающего синевой топорика.
— Послушай-ка, — сказал он, когда Алик основательно устал и объявил перекур, — а почему бы не спросить о статуэтках тетю? Может, она сама все расскажет.
— А как ты ее спросишь? — озабоченно глянул на него Алик.
— Напиши письмо. Она прочитает.
— Ты прав, дружок, — после некоторого раздумья заметил Алик. — Это законное предложение. Поддерживаю. Но сначала смотаемся з магазин, запасемся припасами. Дело идет к ночи. А у нас впереди еще уйма работы. — Он криво усмехнулся: — Соединим приятное с полезным. Устроим маленький пир во время чумы. Эта ночь, надеюсь, будет последней.
— А если мы ничего не найдем? — продолжал этот нытик и маловер Юраша. — Что тогда? — Его взгляд рассеянно бороздил стены комнаты.
— Не должно быть, — отрезал Алик. — А то, что мы сразу ничего не нашли, как раз доказывает, что они где-то здесь. Ведьма надежно их припрятала.
Вернувшись из гастронома, они зашторили окна, выставили на стол закуску, выпили.
— Пусть будет музыка! — патетически провозгласил Алик, включая проигрыватель радиолы. — Пусть будут люди! — Он надавил на белый клавиш телевизора. — Но без права голоса. — Он снял звук, достал пластинку, поставил на диск. — У тетеньки богатейшая коллекция классики: Собинов, Лещенко, Вертинский, Козин. Наливай, Юраша. Откроем наш прощальный ужин легкой музыкой.
Пластинка закружилась, радиола запела безнадежно грустно:
Стаканчики граненые упали со стола,
Трамды-мады красавица покинула меня…
На голубом экране телевизора что-то говорила миловидная женщина-диктор. Алик посмотрел на нее сквозь рюмку коньяку.
Не бьется сердце нежное, и одинок я вновь,
Прощай ты, радость светлая, прощай, моя любовь, —
пела пластинка.
— Где-то за окном бурлит жизнь, — Алик четко выговаривал каждое слово, — а мы, как в склепе. С миром поддерживаем только одностороннюю связь. Мы его видим и слышим, а он нас — нет. Как будто нас не существует. Как будто мы для него уже законченные, полные мертвяки.
Юраша поежился, с готовностью предложил:
— Открыть окна?
— Да нет, пусть будет так. Могут услышать. Выпьем за нашу удачу.
Одним махом осушили рюмки. Поковырялись в закуске. Налили по второй. Выпили без тоста, не сговариваясь.
— Каждый человек решает в своей жизни определенную нравственную задачу, — задумчиво заговорил Алик. — Или, иначе говоря, имеет перед собой какую-то цель. Это тот стержень, вокруг которого крутится весь механизм. Вот ты, например, для чего живешь? Чтобы пить, есть, спать? Сшибать трешки, снимать пенку с чужого варенья? Ну а еще? Что еще?
Это было похоже на игру. Юраша осклабился:
— Я тоже хочу жить, чтобы жить, как твой Леон. Я не философ. С меня вот так, — он провел ладонью по краям рюмки, — хватит того, о чем ты сказал. Больше получать, меньше отдавать, — голос Юраши стал бесцветным и скрипучим.
— Милый Юраша, как я люблю тебя за твою искренность и честность. Мы с тобой как два приятеля, что вместе шли по одной дороге. Один был высоким брюнетом, а второй любил котлеты по-киевски. Понял? Конечно, как всегда, ничего не понял. Знаешь анекдот? Разговаривают двое, один: «Ах какой божественный закат!» Второй отвечает: «Ну и что?» — «Смотри, какие краски, живописные облака!..» — «Ну и что?» — «А какое красивое море!» — «Ах, оставь, кого все это интересует…» Понял? Нет? Думать надо, голубчик.
— Иди ты знаешь куда?! — дернул головой Юраша. — Очень ты умный…
— Итак, подведем черту, — растягивая слова, прервал Алик. Глаза его потеряли всякое выражение и стали непроницаемыми, как бы заболоченными, а голос потух, лишился сочности, словно истек, испарился, как вода в пустыне. Лишь откуда-то изнутри доносились слабые, искаженные расстоянием отголоски борьбы, происходящей в нем. — И посмотрим, что там за ней, этой чертой. — И, повысив голос почти до крика, спросил: — Моральная смерть или освобождение от оков насильно навязанных представлений?
Юраша испуганно замахал руками:
— Чего орешь? Соседи услышат.
Алик испуганно ойкнул и побледнел, во все глаза уставился на экран телевизора. На нем появился молодой широкоскулый парень в рабочей спецовке с русым чубом, свисающим на лоб. Он улыбался и уверенно о чем-то говорил. Это был Генка Осипов. Алик подскочил к телевизору и крутанул колесико. В комнате зазвучал сильный, уверенный голос молодого рабочего:
— …Дряни, конечно, заметно поубавилось. Но кое-где она еще осталась. Разные типы прячутся по темным углам, ловчат, приспосабливаются. Мы, рабочие-дружинники, выметаем эту нечисть из нашей светлой жизни своей рабочей метлой, не дадим спуску никому — ни хулиганам, ни мошенникам, которые мешают спокойно трудиться и жить советским людям. Сколько веревочке ни виться — конец будет.
— Ты знаешь его? — спросил Юраша, млея от страха.
— Да, имел счастье встречаться.
— Кто он?
— А ты не видишь?
— Вижу, но ничего не понимаю.
— А что понимать, когда и так все ясно. Вот от кого мы все время бегаем, прячемся.
— Мы всегда готовы протянуть руку помощи тем, кто в ней нуждается, кто осознал свои ошибки и стремится исправиться… — продолжал Осипов.
— Нет! — исступленно закричал Алик. — Нет! Враки! Чепуха! Не верю! — Он подскочил к телевизору и убрал звук. — Ха-ха-ха! — не обращая внимания на Юрашу, язвительно засмеялся Алик. — Молчишь?! Нет, говоришь, но я не желаю слушать тебя.
Юраша снова оглянулся. Молодой рабочий в спецовке беззвучно, но горячо продолжал говорить.
— Почему я должен быть таким, как ты? — не отрывая взгляда от экрана телевизора, зло спросил Алик. — Я сам по себе. Вы сами по себе. Эй, дружинник! Проваливай! Прочь с моих глаз!
— Так он тебя и испугался! — хмыкнул Юраша — ему уже порядком надоела эта затянувшаяся канитель. — Кстати, я с ним согласен. Пусть не совсем, но все же. Нельзя же совсем без нее…
— Кого — ее? — покосился на него воспаленным глазом Алик.
— Ну, ее… Совести хотя бы…
Алик безумно хохотнул:
— Что ты вякаешь! Совесть, совесть… Нет уж. Я обойдусь… — язык Алика заплетался. — Мы всем им утрем носы, Юрашка. Продадим наши статуэтки за валюту. А потом продадим валюту за червонцы, а на червонцы купим удовольствия. Все, какие пожелаем. Понял — нет, академик?
Алик схватил сигарету, размял. Юраша поднес к ее концу горящую зажигалку.
— А потом, Юраша, — Алик в пьяном воодушевлении раскинул в стороны свои сильные длинные руки, — мы отведаем другого пирога. Мы с тобой жалкие примусники-кустари. Мы еще устроим с тобой настоящий вселенский цирк. Мы еще развернемся… Дай время!
— Не ори так громко, пожалуйста, — попросил Юраша, в беспокойстве тараща глаза. Исступленная вспышка Алика обеспокоила его. Юраша насторожился — примерно так у одного типа и на севере начинались припадки эпилепсии. Может, и Алик за это время того… Насмешливый, благодушный — вдруг словно буйно помешанный. Чего он злится? На кого? За что? — Что же ты не сказал этому дружиннику о своей сильной отрицательной идее? — с насмешкой спросил он.
— Пошел ты! — дернулся Алик. Ему было не до шуток.
Костры в его глазах потухли столь же быстро, как и зажглись. Он отрывисто вздохнул несколько раз, как вдоволь наплакавшийся ребенок. Провел рукой сверху вниз по своей голове, тихо попросил:
— Выключи телевизор, Юраша, не то я разобью его. — Он сошвырнул со стола кулаком почти пустую бутылку коньяку. Она отлетела под тахту и закатилась к стене.
— Все. Сегодня больше не пьем… Айда, пощупаем бабку.
У Юраши вытянулось лицо, приоткрылся рот.
Алик оскалился и, подражая сердитой собаке, зарычал на него:
— Р-р-р-р!
В прихожей неуверенно задребезжал звонок. Словно пилой провели по пустому графину. Второй раз. Юраша привскочил да так и остался стоять на полусогнутых ногах. Алик услышал, как в гробовой тишине булькает его собственное сердце.
— Кто это? — неуверенно пробормотал он. — Убери выпивку, — приказал он Юраше и медленно направился к входной двери.
Снова прозвучал звонок. Алик прислонился к двери. За ней была тишина.
— Кто там? — спросил он неожиданно тонким голосом.
— Откройте, пожалуйста, это я, — прозвучал за дверью юный голосок. Алик, помешкав, потянул защелку. За дверью стояла Машенька. Милая девушка была в смущении, щеки ее пылали.
— Здравствуйте, — пролепетала она, — как чувствует себя ваша тетя? Я могу, я хочу… Может быть, вам надо помочь?
Алик смотрел на нее ничего не выражающим взглядом.
Словно волна прибоя неожиданно с шумом ударилась о берег и затем мягко откатилась с пенным шипением, унося с собой мусор и страх. В глазах Алика отразилось нечто вроде сострадания.
— Вы не думайте, — смелея, продолжала заалевшая Машенька, — я могу быть хорошей сиделкой. В школе я занималась в санитарном кружке, а теперь учусь в медицинском…
С холодным любопытством смотрел теперь Алик на это нежное дитя природы, столь же наивное и непосредственное, сколь, по его мнению, и глупое. И оно уже не будило в нем, как прежде, любовного восторга, а, напротив, лишь вызывало досаду. Но она поняла его молчание по-своему.
— Это, конечно, большое несчастье, — сочувственно продолжала она. — Вы держитесь. Может быть, все еще обойдется. А я готова помочь. Мальчики тоже согласны дежурить. Они пришли вместе со мной.
Из-за спины Маши показались мальчики, Ким и Женя — два здоровенных лба со сосредоточенным выражением лиц. Попадись таким в руки — живым не уйдешь. Алик даже отпрянул и вытер со лба испарину.
Машенька уже раздражала его. И эта туда же — «поможем», «держитесь», «будем дежурить»… Мальчиков привела…
— Я вам очень благодарен, — наконец заговорил он, так и не опустив руки, которой держался за дверной косяк, преграждая ей путь в комнату. — Увы, бедная тетя… Еще раз весьма признателен. И не беспокойтесь — мы, ближайшие родственники, в этот тяжкий час здесь, рядом с нашей дорогой тетей.
— Извините, — отступая, сказала девочка. Она не ожидала встретить столь подчеркнуто холодного приема.
— Пожалуйста, — отчужденно ответил Алик, давая понять, что ей ни сейчас, ни завтра, ни когда-нибудь еще делать здесь решительно нечего. — До свидания. Всего вам хорошего. Всего вам лучшего. И вашим товарищам то же самое…
Алик вернулся в комнату, достал пальцами из баночки кофейное зернышко, подбросил его кверху и поймал раскрытым ртом, клацнув зубами. С хрустом разгрыз его.
— Кто там был? — обеспокоенно спросил Юраша.
— Первая ласточка, — насмешливо ответил бледный Алик, — представитель широкой общественности.
— Какая ласточка? — допытывался Юраша. Ему становилось не по себе. Он боялся.
— Ну чего задрожал? — сердито ухмыльнулся Алик. — Малолетка. Пришла развлекаться. Но сегодня у меня неприемный день. Я занят. Сейчас мы пойдем трясти мою любимую тетю.
— Алик, а может, не надо? Черт с ними, со статуэтками? Будь она неладна, твоя тетя! — холодея от страха, неуверенным голосом сказал Юраша.
Алик сардонически захохотал:
— Боишься? Вижу по роже — боишься, собака… А ты бы хотел все нашармака?.. Это тоже работа. Тяжелая, не слишком приятная работа. И если ты будешь мне мешать… Лучше сразу убирайся.
— Давай только без этого самого. Чтобы хоть немного на законных основаниях, — попросил Юраша. Левый глаз его жалостливо смотрел на Алика, правый выразительно указывал на комнату, где лежала тетя.
— Ладно, заткнись, законник. Сам знаю. Пошли.
В комнате тети было темно. Алик тщательно зашторил окно, зажег свет. Юраша прятался за его спину. Он упорно не желал встречаться с взглядом старухи. Она лежала на спине. Ее ничего не выражавший взгляд скользнул по вошедшим, как по неодушевленным предметам.
Алик бесцеремонно выдернул у нее из-под головы подушку и послал Юрашу выпотрошить ее в ванной.
Юраша вернулся в комнату. Поиски оказались тщетными. Статуэток и иных ценностей нигде не было.
За их спинами что-то скрипнуло, сдвинулось. Юраша дернулся, обернулся и завопил диким голосом. У Алика колючие мурашки побежали по всему телу. Старуха силилась приподняться, подставляя под себя локоть, беззвучно шамкала. Алик и Юраша оцепенели. Как видно, сильная встряска вернула тетю к жизни. Она приподнималась, опираясь спиной о стену, и снова сползала на тахту. Друзья, стоя над тетей, наблюдали за ее отчаянными усилиями.
— Вы слышите меня, тетя? — громко спросил Алик, наклоняясь к старухе.
Она кивнула. Он бросился к ней, поднял под мышки, бережно перетащил в кресло.
— Слышу, слышу. Что вы здесь делаете? — в безжизненном голосе ее не было ни удивления, ни испуга. Он был похож на монотонно шуршащий в прелых листьях дождь в осеннем парке.
Что они здесь делают? Ну и вопросик! Ответить на него оказалось нелегко. Мозг Алика работал, как действующий синхрофазотрон. Мешкать было некогда. Через несколько напряженных секунд, когда были приведены в действие миллиарды клеток коры головного мозга, Алик, мило улыбаясь, сказал:
— Это тот самый дамский портной, тетя, о котором я вам говорил, — он указывал пальцем на Юрашу. — Я написал ему, что вы хотите сшить новое платье, — и вот, видите, он сразу же приехал. Я вам уже говорил, какой это талантливый человек, настоящий мастер. Он готов немедленно приступить к делу. А сейчас мы с ним искали ваши мерки и выкройки. Не будем больше вас беспокоить…
Ошарашенный до беспамятства Юраша, как бабочка крыльями, хлопал глазами. Алик пятясь, шагнул из комнаты и вытащил за руку Юрашу.
— До свидания! — громко сказал Алик и открыл входную дверь. Юраша, пожимая плечами, послушно переступил было порог, но Алик тут же за шиворот снова втащил его в прихожую, с силой захлопнул дверь и приложил в знак молчания палец к губам. Юраше осталось подивиться сообразительности товарища. — Сиди на кухне, и ни звука, — приказал Алик.
Вернувшись к тете, он объявил ей, что днем приходил судебный исполнитель, чтобы сделать опись имущества, ценных вещей. Но Алик не пустил его.
На это тетушка не отреагировала. Алика ждало еще одно испытание. Она пожевала ввалившимися губами и попросила сделать ей компресс.
— У меня болит голова, — пояснила она.
Когда тетушке полегчало, она потребовала крепкого горячего чая. Алик исполнил. Он ждал момента, чтобы задать вопрос, ради которого был готов вынести все. Этот момент настал.
— Тетя, — невинно хлопая ресницами, начал Алик, искренне чувствуя себя совсем юным мальчиком. Тугая пружина сжалась до предела. Дальше было некуда. — Они узнали о том, что у вас есть ценности, и хотят наложить на них лапу. Представляете?
Тетя беззвучно захихикала, ее глаза засветились темной, лукавой радостью. Алик тоже угодливо растянул губы в насильственной улыбке. Так они и сидели некоторое время с широко раскрытыми, словно клювы у голодных воронят, ртами.