Милая мама с ее любовью, заботами и опекой вечно мешала ему. Алик быстро приходил в себя. Дышалось легче. Он снова каждой порой ощущал звенящую золотом красок осень.
Мать хотела прочно привязать его к устроенной по-своему жизни. Хотела, чтобы он был таким, как сама она. Он брыкался и вырывался из крепких пут, но не смел сделать решающего рывка. Мамины принципы и взгляды висели на нем, как тяжелые вериги на шее праведника.
И вот он наконец свободен.
В детстве Алик сломал левую руку. Она как-то там неправильно срослась, и еще до поступления в институт его освободили от службы в армии «по чистой».
Впрочем, это была еще не совсем полная свобода. Зато когда после смерти мамы отец с треском выгнал его из дому, наступила полная свобода.
Алик умел держать марку — ушел с высоко поднятой головой. Впрочем, самостоятельная жизнь оказалась не такой сладкой, как он ожидал. Для него начались трудные дни.
Раньше он считал свое бездействие уступкой обстоятельствам, чем-то вроде выигрыша времени. Он рассчитывал определиться в жизни наилучшим образом, хотя и не мог с определенностью сказать, как именно. Сейчас было не до высоких материй — требовалось зарабатывать просто на хлеб насущный.
Ему не везло. Все попадалась какая-то унизительная работа, хотя на слух, казалось бы, должности и были довольно звучными: «администратор», «ответственный дежурный», «помощник», «ассистент»…
На лодочной станции требовалось отвязывать и привязывать лодки, пересчитывать весла, даже самому конопатить дырки. В шахматном клубе — расставлять фигуры и заводить часы. В артели металлоизделий работа вообще оказалась какой-то крайне нечистоплотной: приходилось каждый день крутить ручку скрипящего барабана, на котором загибались дверные крючки…
— Муть какая-то, — огорчался Алик. — Ни грамма творчества. На такой бездарной службе вмиг потеряешь остатки самоуважения.
Изредка он случайно встречался со школьными товарищами. Все они были довольны и веселы. Одни уже вернулись, отслужив в армии, и работали, другие учились. Некоторые успели жениться и даже стать папами и мамами. Они были вполне довольны собой и своей жизнью, увлеченно рассказывали о своих успехах — семинарах, практике, разрядах, курсовых проектах, детях, спортивных состязаниях, художественной самодеятельности, туристских походах…
После этих встреч Алику почему-то становилось не по себе. Он не мог бы объяснить почему. Может быть, потому, что сам втайне тосковал по такой жизни. И в то же время понимал, что она не до конца устроила бы его. Тянуло к чему-то другому.
— А как ты? — допытывался бывший одноклассник. — Работаешь? Учишься?
— У меня мама умерла… — вздыхал Алик, глядя на собеседника печальными глазами.
Ему сочувствовали, советовали взять себя в руки, держаться. «Семинар, курсовая, производственный план, соревнование, прогрессивка — какой жалкий жребий! — наедине злился Алик. — А я и так сумею устроиться не хуже вас. Вот увидите».
Однако безденежье наступало буквально на пятки, тянулось растопыренной пятерней к горлу. Изредка его выручала Мэри. Но много ли она могла, если сама впервые в жизни пошла работать — в регистратуру поликлиники. Володя? Ах, Володя! Рыцарь красивой жизни. Где он теперь? В каком далеком цветнике срезает цветы удовольствий?
Голод не знал жалости и снисхождения.
«Вот если бы выиграть по лотерее или на скачках, — размышлял Алик. — Сорвать бы крупный куш и одним махом поправить свои дела».
Дубленка была продана, чтобы обеспечить хоть какой-то минимум оборотных средств. Ему фантастически не везло — кто-то выигрывал «Волги» и холодильники, а на его билеты не выпало даже рубля. Алик вспомнил отца и стал искать систему — долго считал, высчитывал, исчеркал цифрами целую тетрадь.
Но и система себя не оправдала — в дебите снова оказался круглый и голый, как медуза, ноль…
Алика взяла такая досада, и так ему захотелось отыграться, что после долгих колебаний в одну отчаянную минуту он решил сам помочь удаче…
Он зашел в сберкассу перед закрытием, когда усталые работники уже поглядывали на часы.
— Будьте настолько любезны, — засветился Алик счастливой улыбкой в окошечке контролера. — Кажется, мой билет выиграл пылесос. Проверьте, пожалуйста. И если это так — поздравьте меня: дома у нас уже есть два пылесоса.
Работники сберкассы заулыбались.
Алик продолжал оживленно говорить, пока контролер сверяла номер билета с таблицей, а сам нетерпеливо переступал с ноги на ногу и едва удерживал на месте готовое вырваться из груди и улететь сердце. Но когда ему показалось, что рука контролера потянулась к лежащей перед ней лупе, он припустил прочь. Женщина, любезно улыбаясь, подняла взгляд к окошечку, но вместо веселого молодого лица в нем торчала пожилая усатая физиономия. Она-то, собственно, и заменила в последний момент начинающего мошенника.
Пришлось заложить в ломбард золотой перстень с монограммой. Алик был ужасно расстроен. «Надо что-то придумать, — убеждал он себя. — И как можно скорее». Мир казался ему уже не таким добрым и безоблачным, как прежде, а беспросветно мрачным, жестоким.
Да тут еще эта случайная встреча с отцом на ипподроме. «Какой все-таки он бессердечный человек, — горестно моргая, думал Алик, вернувшись домой из ресторана, где он провел вечер в обществе той самой милой парочки, которой представился графом. — Был при выигрыше и не протянул руку помощи единственному сыну».
Буонджорно, Юраша
«Схожу-ка к Юраше, — решил Алик. — Может, у него перехвачу в долг?»
Он поморщился. Идти на поклон к Юраше ему никак не хотелось. В душе он считал Юрашу человеком второго сорта, не комильфо. Но делать нечего. Кривясь и передергиваясь, Алик направил свои стопы в ателье.
Юраша был закройщиком и дамским угодником. У него были свои понятия о жизни и чести, и, по его понятиям, он, человек при деле и деньгах, был на голову выше таких слишком много воображающих о себе типов, как Алик.
— Привет, привет! — снисходительно встретил он Алика, всем своим видом выказывая озабоченность занятого человека. — Слушаю тебя. Костюмчик задумал? Я сейчас занят, старик. По завязку. Вот так. — Юраша провел ребром ладони по горлу. На нем были брюки в обтяжку и серый пуловер. На груди болтались концы переброшенного через шею желтого сантиметра.
— Нет, не костюмчик, — покачал головой Алик, с горькой обидой сознавая, через какое унижение ему предстоит пройти ради какого-то жалкого гонорара. — Есть разговор. Деловой разговор, — уточнил он.
— «Деловой разговор»… — чуть смягчаясь, сказал Юраша. — Тогда подожди. Я скоро закончу. Посиди здесь, полистай журналы.
Юраша считал себя деловым человеком. Алику ничего не оставалось, как сыграть на этой слабости портного.
Года два назад Алик заказал в ателье костюм. Мерку с него снимал Юраша, довольно молодой еще человек с чуть коротковатыми руками. Казалось, у него постоянно сползают вниз на плечи бретельки майки и он движением плечей и рук пытается удержать их на месте.
Алик попросил тогда Юрашу сделать строчку на брюках по линии складки и ускорить выполнение заказа. Тот кивнул и небрежно попросил:
— Достань два билета в театр.
— На какой спектакль?
— Это неважно. Лишь бы в театр.
Костюм Юраша сшил высшего класса. Алик восхитился:
— Красиво ты обработал меня! Подклад, расклад.
Четвертной сверх таксы как не бывало.
— Работа — это пустяки, — нахмурился Юраша. — Старание — вот что ценится в нашем деле. А ты сам при каком деле? Сам что можешь? Делать башли, доставать шмотки?
— Пока ничего, — с самонадеянной улыбкой сказал Алик. — Пока тоже сшибаю по мелочи.
— Сами не приплывают, — глубокомысленно заметил Юраша.
— Да, сами не приплывают, — кивнул Алик.
С той поры они стали изредка встречаться, обмениваться мелкими одолжениями.
Юраша наконец закончил свои портняжные дела, вышел к Алику чистый, гладкий, в шикарном бежевом костюме, цветастом галстуке, с новеньким коричневым кейсом в руке — ни дань ни взять преуспевающий дипломат.
— Куда, куда мы удалимся? — игриво спросил он.
— Пойдем в скверик, на скамеечку…
— На скамеечку так на скамеечку, — не очень чтобы с бурной радостью согласился Юраша.
Они выбрали скамеечку, удобно расположились на ней, закурили. Вверх к голубому весеннему небу потянулись, свиваясь в замысловатые спирали, сизые струйки дыма. Над головами под слабым ветерком шевелились нежно-зеленые листья тополя.
Алику не хотелось унижаться, но ничего не поделаешь — пришлось.
— Есть возможность сорвать хороший куш, — твердо сказал Алик, уверенно глядя в глаза Юраше, отдаленно напоминающие дремлющие глазки задумавшегося о смысле жизни дога.
— Ну и… — Юраша сделал паузу и почесал себе щеку. — Что же тебе мешает его сорвать?
— Надо вложить одну-две сотни, — запнувшись, ответил Алик и вопросительно уставился на Юрашу.
— Сколько тебе лет, старик? — спросил тот, откидываясь на спинку скамьи и закидывая ногу за ногу.
— Двадцать! — сердито сказал Алик. — А вам, дедушка, сколько?
— А мне двадцать два, — небрежно ответил Юраша. — Понял — нет? И облапошить меня тебе не удастся… Иди работай, старик. Вот тебе мой совет. Дельный и беспошлинный.
Алик был унижен. Он в злости кусал губы.
— Сколько ты зарабатываешь?! — с презрением спросил он.
— Ну, двести, иногда двести пятьдесят, — ответил Юраша и засмеялся — Мало? Да ты, наверное, за всю свою жизнь столько не заработал.
Алик сидел на кончике скамейки, опустив голову. Юраша, торжествуя, смотрел на него.
Внимание Алика привлекли муравьи, бегущие один за другим двумя струйками вверх и вниз по стволу дерева, стоящего рядом со скамьей. Он стал пальцем по одному давить муравьев.
— Ты зачем это делаешь? — забеспокоился Юраша.
— А что? — повернул к нему холодное лицо Алик. — Они маленькие, ничего не чувствуют.
— Почему не чувствуют? — удивился Юраша. — У каждой мурашки свои чувства.
— Так вот, — жестко заговорил Алик, как бы подытоживая разговор, — лично я колупаться в грязи из-за такого мизера не буду. Был у меня один знакомый — вот это был порядочный человек, настоящий друг. Он говорил, что истинному джентльмену не к лицу получать меньше тысячи рублей в месяц. И еще — важно не то, как ты зарабатываешь свои деньги, а то, сколько ты в конце концов имеешь.
— Да ты не обижайся, старик, — миролюбиво протянул Юраша. — Я не хотел тебя обидеть. — Юраша смотрел на Алика сожалеющим взглядом. Он почувствовал у волчонка крепкую хватку. — Я сам, слава богу, побегал за денежками, чем только не занимался: фотографировал в детских садах и школах, продавал билеты в театры. Да мало ли что… А сейчас все чаще думаю: не податься ли мне по найму на Север? Там, я слышал, платят от души — северные, ледовитые, полярные…
— Я в оркестр пойду, — поднимаясь со скамейки, решительно сказал Алик. — Приглашали меня в один оркестрик. Черт с ними! Поиграю временно в ресторане. Это я-то, Архипасов! Белая косточка. Привет, Юраша! Заходи в «Полярную звездочку». Сбацаю тебе по дружбе что-нибудь сногсшибательное…
Не подавая руки, Алик гордо кивнул Юраше и удалился.
Так на какое-то время разбежались их стежки-дорожки.
Алик поступил в оркестрик. Вначале он с воодушевлением играл каждый вечер разные танцы и с интересом наблюдал за ресторанной публикой.
Но довольно быстро все приелось и опостылело — и сытная ресторанная еда, и чад, и шум, и заигрывание официанток. Душа скучала по настоящему делу.
Алик томился и с нетерпением ждал конца вечера. Он стал халтурить, пропускать репетиции. Но и в оркестре сидели не суслики. В один прекрасный день на репетиции дирижер и художественный руководитель оркестра Аскольд Распевин легким движением дирижерской палочки остановил оркестр и усмешливо предложил Алику сменить инструмент.
— Как это? — не сразу понял Алик и тут же мучительно покраснел, хлопнул крышкой рояля и выбежал вон.
Вот тогда-то он и написал первое письмо отцу:
«Мой дорогой папа!
Хочу тебя обрадовать — я жив и здоров. Но похвастать мне, увы, нечем. Жизнь обрушивает на меня все новые и новые удары. Мне нечего есть, нечего носить, нечем платить за комнату, в которой я живу. Меня выставили из оркестра, где я работал последнее время. Я, видите ли, не угодил дирижеру. Но почему я должен ему угождать?
Я знаю — ты не любишь меня. Но сейчас я прошу тебя не о любви, а о хлебе насущном. Даже звери и те заботятся о своих детях.
Бедная мама! Если бы она знала, как мне сейчас плохо.
Отец, я взываю о помощи. Помоги мне, пока я не стану на ноги. Речь, в сущности, идет о какой-то ежемесячной стипендии. Можешь быть уверен: как только я смогу — я с лихвой верну тебе все.
Твой сын Альберт.
P. S. Мы не выбирали друг друга, но коли случилось, что мы отец и сын, мы должны выполнять свой долг.
P. P. S. Я знаю, ты очень дорожишь своей репутацией на службе. Надеюсь, ты понимаешь меня? Зачем нам скандалы, лишняя трепка нервов. Целую.
Алик».
Отец откликнулся немедленно. Он прислал страшно ругательное письмо, но в конце его сообщил, что будет ежемесячно высылать пятьдесят рублей.
Алик написал новое письмо, сердечно поблагодарил отца, скрупулезно перечислил свои минимальные расходы и показал, как это мало. Отец с проклятиями добавил десять рублей. Больше из него не удалось выжать ни копейки. Время от времени Алик писал отцу новые письма, но тот стойко держался.
…Утро было тихое, насквозь пронизанное желтым солнечным светом, легкомысленным птичьим пересвистом. В прозрачном звонком воздухе лениво плыл тополиный пух. Никто никуда не спешил, горожане еще только просыпались. Было утро воскресного дня.
Алику снился странный сон. Пустынная снежная равнина, светящаяся голубым фосфоресцирующим лунным светом. Как на полотнах Николая Рериха. Унылая. Безнадежная. Безжизненная. Ни сухой былинки, ни намека на живое существо. Только два зеленых маленьких огонька бегут сквозь бесконечную ледяную ночь. Тощий волк… Ввалившиеся бока, ребра костисто выпирают из-под облезлой серой шкуры. Хвост болтается веревкой и бьет по высохшим мосластым задним лапам. А дыхание все тяжелей и прерывистей…
Зловещий и странный сон. Куда и от кого бежит этот одинокий волк? Страшнее всего, что это вовсе не волк, а он сам, Архипасов.
Нет, не вперед бежит волк, а по бесконечному, замкнутому кругу. И нет надежды. Нет спасения. Безумный одинокий волк в ледяной пустыне. Спасется ли он, вырвется из этого заколдованного, адского круга безмолвия и страха?
Алик вздыхал, ворочался с боку на бок, пока наконец не проснулся. Голова прямо-таки раскалывалась. Плеснул в лицо холодной водой, подставил затылок под сильную струю. Стало немного легче.
«Побриться бы не мешало», — подумал он, потирая рукой жесткую щетину на щеках. Подошел к зеркалу. Загорелый, женственно стройный, на длинной шее гордо красовалась блондинистая, с глубокими пролысинами на лбу голова. Чуть выпуклые голубовато-зеленые глаза смотрели с доверчивым ласковым вызовом. Все было в нем складно, все радовало взгляд.
— «Отцвели уж давно хризантемы в саду…» — меланхолически бормотал он, бесцельно слоняясь по комнате. В голове, как и в чувствах, царил полнейший ералаш.
«Не мешало бы накормить свою уважаемую плоть», — решил Алик и обрадовался, что нашлось хоть какое-то занятие, пробудившее живой, неподдельный интерес к действительности.
— А варить-то нечего, — вслух отметил он с сожалением. — И денег ни копья. Нечего сказать, докатились, милостивый государь. Нет, так дальше продолжаться не может. Пора наконец оседлать удачу, — продолжал Алик наигранно-бодро. Машинально погладил ладонью свою крепкую грудь и стал шарить по карманам костюма, висевшего на деревянных плечиках на стене, хотя заранее знал, что зря. Он не поленился поискать рукой под кроватью в надежде найти случайно закатившийся туда двугривенный. И, уже будучи твердо уверенным, что там ничего нет, он все-таки потыкал пальцами в табачные крошки в карманах пыльного пальто, одиноко висевшего на гвозде, вбитом в стену. — Было бы крайне глупо прежде, чем я успею сделать это, скончаться от голода. В наше-то время. В расцвете сил, молодости и здоровья…